***
Регви и его подруга Санна живут в трехкомнатной квартире в многоквартирном двухэтажном доме напротив центральной фарерской больницы, в которой Санна работает. Он родился в Клаксвуйке, это второй по величине город Фарер, стоящий между двумя заливами острова Борой; она с острова Нёльсой, который виден за больницей. Но познакомились они в Копенгагене, куда уезжают многие молодые фарерцы. Регви учился на этнолога, Санна – на врача.
Бьяшти, их сын, только что вернулся с тренировки. На стене висела его футбольная медаль. Регви рассказал, что вчера они были на матче и расстроились из-за проигрыша. Я сказал, что фарерская сборная очень известна в России; спросил, почему футбол тут так популярен. Регви даже не знал, что сказать: «Так повелось. Футбол для фарерцев очень важен. Я рос на играх Премьер-лиги – когда был маленьким, у нас был всего один телевизионный канал, и по нему показывали ее матчи. Все дети на Фарерах болели за английские команды: «Манчестер Юнайтед», «Ливерпуль», «Челси».
Бьяшти родился в Копенгагене. Потом Санне надо было вернуться на родину ради ординатуры, и Регви вернулся тоже, хотя планы на жизнь у него были совсем другие. На Фарерах этнологи не очень востребованная профессия, и он теперь работает в одной строительно-ремонтной конторе: ставит двери, чинит окна. В Торсхавне у них родились две дочери, Бара и Бьёшк. Их квартира просторна, совсем как на континенте. На стенах висят картины Регви и репродукции Фрэнсиса Бэкона («Очень его люблю»). В стеллаже – медицинские справочники, «Дорога» Маккарти, «Преступление и наказание», «И узре ослица Ангела Божия», «История современного Израиля». У стены стоят гитара, диджериду. Регви в юности уехал в Австралию: «Мне хотелось забраться максимально далеко отсюда». Когда он рассказывает об этом, я думаю про то, что, наверное, это черта людей, живущих на уединенных островах, – быть одновременно домоседом и легким на подъем путешественником, стремиться вовне, но потом возвращаться обратно. Они живут в окружении океана, который одновременно изменчивая опасность и дорога к другим берегам, прозрачная стена. Фарерцы месяцами работают в море, часто и надолго уезжают на работу в другие страны, но у них есть своя маленькая земля, к которой они привязаны очень крепко.
Нас напоили кофе, накормили печеньями. «Когда я в первый раз взял новорожденного сына на руки, моя первая мысль была такой: «Я умру», – сказал Регви. Мы беседовали о детях, о том, как они все меняют в твоей жизни, о том, что такое быть отцом, о том, что на Фареры возвращаются те, кто жил в Дании, в Англии, и привозят сюда новые ценности, новые взгляды на жизнь и отношения между людьми. Потом проснулась маленькая Бьёшк, увидела незнакомых, убежала в свою комнату и вернулась с любимыми игрушками, которые хотела нам показать: это были две Маши и Медведь. Потом показала обезьяну и жирафа.
Катя сказала, что хочет снять портреты на улице, и мы пошли на пляж Сандаджер, один из немногих на островах; он образовался там, где в океан впадает небольшая река Санда. Дети возились в сером и черном вулканическом песке; Бьяшти ходил босиком, хотя было градусов пятнадцать. Регви рассказал, что сюда приходят ловить на спиннинг селедку: «По вечерам можно видеть, как она плещется. Мы с Бьяшти тоже ходим, однажды он вытащил здесь приличную треску – и это с пляжа!». Напротив лежал пустынный и голый Нёльсой, похожий на кита, монотонный, как серое низкое небо над ним. Чуть поодаль от нас из воды вышли две купальщицы. Я спросил, часто ли здесь купаются. Санна сказала, что почти никогда: «Холодно же. Но сюда круглый год приходят на прогулку пожилые женщины, здесь у них что-то вроде клуба».
Было очень тихо, только временами где-то рядом кричали петухи. На песок набегали мягкие волны. Вокруг не было никого кроме нас. Регви рассказывал, как на острова влияют туристы: «Туриндустрия растет. Мы решили звать к нам людей со всего света, а теперь не знаем, что с ними делать. Их очень много, и мы должны думать о том, куда их повезти, что показать. Земля принадлежит фермерам, на ней пасутся овцы, а туристы ходят везде, где хотят; беспокоят природу, оставляют много мусора. Поэтому нам пришлось установить для них четкие и строгие правила». Зашел разговор о путешествиях, о любимых городах, мы все сошлись на том, что один из лучших на свете – Стамбул. Регви сказал, что они ездили туда с Санной и Бьяшти и что его родители жили в этом городе несколько лет: отец там работал. Потом показал на ряды новых домов у гряды на окраине города, и среди них тот, в котором живут его родители сейчас.
Я спросил, где фарерцы покупают рыбу, если в магазинах ее практически нет. Регви сказал, что у порта утром бывает небольшой рынок, где можно что-то купить; но вообще фарерцы либо сами рыбачат, либо рыбачат их родственники или друзья, и они берут рыбу у них: «В магазинах очень дорого, очень».
Мы попрощались с семьей у их дома, а сами пошли к порту. На бетонном берегу стояло на стапелях несколько суден. Возле одного из них, рыболовецкого, стояли ящики, полные пустыми банками из-под краски.
Разморозившуюся треску я выложил в пакет, добавил туда нарезанных помидоров, орегано и соль, подлил чуть-чуть рапсового масла, затянул на замок, перетряхнул и убрал в духовку. Рыба была очень хорошей, как будто только что выловленной. У нее и свежей пасты был светлый и ясный вкус.
***
Олавур – глава фарерского Комитета по вопросам равноправия и член совета директоров местного университета. Еще у него есть своя IT-компания. Мы встретились в его офисе в одном из новых зданий в центре Торсхавна, говорили о том, как изменяются со временем на Фарерах семейные роли, и о том, как устроено островное общество.
«Мы отличаемся от других северных стран, – рассказывал Олавур. – У нас, например, в семьях больше детей. Больше четырех, конечно, уже большая редкость, но два-три – норма: уж если люди заводят детей, то больше одного. Наверное, это связано с тем, что мы до сих пор остаемся более традиционным обществом с традиционными ценностями. Семья для нас очень важна, мы в этом похожи, скорее, на средиземноморские страны, чем на скандинавские. В Дании, например, люди не так уж часто общаются с родителями родителей, с двоюродными братьями. Здесь же люди близки со своими бабушками и дедушками, знают всех детей своих братьев и сестер, и своих двоюродных и троюродных братьев и сестер, и так далее. Это здорово, это нас объединяет.
Вообще, нас отличает то, что мы – общество одновременно и модернизированное, и традиционное. Я имею в виду не только семью. Вот, смотрите, я сижу в офисе с самым современным оборудованием, а через десять минут могу выйти на лодке в море за рыбой или поехать в горы к овцам. Это все очень близко. Это нормально: работать в офисе, ловить рыбу, забивать овец – для меня, например. Такая двойственность в мире не слишком сейчас распространена: ты либо традиционен, либо современен. Люди, которые живут в больших городах, не знают, откуда берется мясо, а люди, которые живут в деревне, не знают, как работают новые технологии». Есть ли овцы у него самого? «Двадцать пять; достались по наследству с землей. Отец умер в прошлом году; мама не хотела всем этим заниматься и передала землю нам – нас четверо, брат, две сестры». – «То есть баранину не покупаете?» – «Нет». – «А рыбу?» – «Ее покупаю, я не очень много рыбачу. Но большинство людей не покупает».
Еще я спросил, тяжело ли здесь жить, и Олавур сказал, что непросто: «Человеку просто необходим хоть какой-то доход. Но социальная поддержка очень высока. Если ты потеряешь работу, тебе платят пособие по безработице два года, это где-то семьдесят пять процентов зарплаты. Не найдешь работу потом, то хоть и будешь получать еще меньше, но все равно не останешься без крыши над головой. У нас есть пара бездомных, которые просят на улице денег, но их можно встретить только здесь рядом, в центре Торсхавна. На Фарерах просто очень трудно быть бездомным – из-за климата, – и дело, скорее всего, не в потере работы, а в алкоголе. Если он – твоя единственная потребность, то ты становишься на путь, ведущий к смерти. Но это раньше было проблемой, сейчас она куда менее острая, чем лет сорок назад. У нас ведь раньше была очень строгая система: квоты. Когда их отменяли, многие боялись, что люди снова станут больше пить, но оказалось, что если нет строгих ограничений, то потребление падает. Раньше ты имел право на покупку сорока восьми, кажется, бутылок крепкого в год. Надо было делать заказ, потом раз в квартал приходила большая посылка из Дании. Примерно бутылка в неделю – это не так уж и много, но когда приходила коробка, многие начинали пить и не останавливались до тех пор, пока все не кончалось. А сейчас спиртное можно купить в магазинах или в барах, и пить стали гораздо меньше».
Когда он это рассказывал, я подумал, конечно, о наших талонах на водку, но то, что Олавур говорил про традицию и модернизацию, показалось мне более примечательным. Мой родной Арзамас – город, который сильно вырос в шестидесятые-восьмидесятые, втянув в себя молодое население окрестных сел и деревень. Это были горожане второй половины двадцатого века, но они не забыли, что такое работать на земле, и когда наступили девяностые, то снова к этому вернулись: сажали картофель, лук, капусту на участках своих деревенских родителей, брали в аренду колхозные земли, нанимались на сбор урожая за натуральную оплату. Да что Арзамас, вся Россия до сих пор остается такой модернизированно-традиционной, двойственной – за исключением совсем уж урбанизированных пространств. Маленькие российские города наполовину или даже больше чем наполовину состоят из частных домов с садами и огородами, а дачи используются очень многими как источник дополнительной выращенной своими руками еды.
Кажется, что у нас в этом с фарерцами много общего, но это не совсем так. Их традиционность благодаря относительному богатству модернизирована больше, чем наша. «У нас в последние годы стало лучше с авиаинфраструктурой, – говорит Олавур. – Много рейсов не только в Копенгаген, но в и другие города и страны. Час до Эдинбурга или Рейкьявика, два до Копенгагена. Пара сотен крон за билет – это для нас довольно дешево. Можно слетать на концерт или на футбольный матч, а для людей из других стран стало проще к нам добраться. И много фарерцев летает по работе, главным образом в Норвегию: мужчины добывать нефть, женщины – работать сиделками и медсестрами: там зарплаты выше».
***
В центре Торсхавна, на площади Вагли, стоит длинный красный дом с крышей из дерна. Перед ним стоит скамейка, на которой сидит статуя: замерзающий человек обнимает себя руками и смотрит вверх. В доме есть кафе Paname, в котором, ожидая автобуса в аэропорт, сидят напоследок с кофе многие туристы – как сидели и мы. Но известен он прежде всего старейшим фарерским книжным магазином, основанным в 1865 году переплетчиком Хансом Николаем Якобсеном. Магазин так и называется: H. N. Jacobsens. В нем есть большой букинистический отдел с книгами на фарерском – в понедельник, когда мы уезжали, был Духов день, и магазин не работал; я рассматривал через стекло особо редкие экземпляры, выставленные на самом виду, – с ценами от семисот до двух тысяч крон. Не работал и основной зал; но в пятницу мы в него заходили, и я был теперь очень рад, что не стал откладывать на потом и купил тогда две книги.
Одна – про шетландских ловцов трески с главами про Фареры; у шетландцев, насколько я понял, с фарерцами много общего в мироощущении и занятиях. Вторая – довольно основательный обзорный труд о Фарерских островах: история, культура, животный мир, занятия и обычаи фарерцев, очерки про каждый из восемнадцати основных островов архипелага. Я читал ее летом на даче, параллельно работая над рассказами фарерских отцов, и знания об их родине постепенно становились более связными и четкими. Многое из того, что я увидел там мельком, встраивалось в общую картину и находило объясненное место.
Фарерские острова мало приспособлены для жизни. По легенде, первые жители появились там от безысходности: это были те переселенцы из Норвегии в Исландию, которых на кораблях тошнило так, что они были рады остаться хоть на какой-то неподвижной земле. Археологи, впрочем, говорят, что острова заселялись дважды; прийти к такому выводу им помогли ботаники. В первый раз это случилось между 600-м и 700-м годами, и тогдашние поселенцы – возможно, кельты – выращивали овес. Второе заселение произошло в VIII веке, когда норвежские викинги стали разведывать новые земли, подталкиваемые перенаселением в родных местах. Сначала они заселили Шетландские и Оркнейские острова, потом более северные Фареры, а за ними Исландию. В островной изоляции язык поселенцев менялся; так из старонорвежского выросли оркнейско-шетландский язык норн (потом вымерший), фарерский и исландский. Из-за архаичных особенностей фарерской орфографии нынешние исландцы вполне могут понять то, что фарерцы пишут, и с трудом – то, что говорят.
К концу XIII века фарерское население достигло четырех тысяч человек, но, судя по народным преданиям и некоторым другим сведениям, в следующем веке оно сильно сократилось, и непонятно, из-за изменения климата, добравшейся до островов чумы или какой-то другой причины. Популяция восстанавливалась долго; прежней численности достигла только к XVIII веку. В XVI веке на острова неоднократно совершали рейды самые разные пираты – французские, английские, ирландские, даже алжирские, которых здесь называли турками. Долгое время Фареры были норвежскими: жили по норвежским законам и управлялись Норвегией, даже после того, как та соединилась унией с Данией. Под непосредственное датское руководство они перешли в 1709 году, и в 1814-м, когда после наполеоновских войн уния была расторгнута, острова остались в составе Дании.
На Фарерах мягкий, благодаря Гольфстриму, климат и не бывает сильных морозов – но не бывает и жары: так, случается пара дней летом, когда температура поднимается градусов до двадцати пяти. Погода изменчива, и очень сильны ветра, поэтому кусты и деревья возможны только в деревнях и городах, где их защищают дома; древесину для домов и лодок на острова всегда привозили и привозят до сих пор. Выращивали на островах в основном ячмень, и его не хватало. В 1820-х годах появился более урожайный и питательный картофель, который стал национальной фарерской едой. Другие корнеплоды растут тоже, но в минимальных количествах.
Фарерцы всегда ловили рыбу и давно поставляли на экспорт сушеную треску, но это был прибрежный лов небольших объемов. Промышленное рыболовство, которое прославило Фареры, появилось только в 1872 году, когда три брата Харальдсены купили старый английский шлюп Fox. Их примеру последовали другие – особенно после того, как на Шетландских островах сократился тресковый лов и много шмаков, небольших парусных кораблей, осталось без дела. Так появился фарерский глубоководный рыболовецкий флот. В те времена девяносто процентов рыбы у Фарерских островов вылавливали иностранные суда, а перелов привел к тому, что ее осталось мало. Тогда фарерцы стали отправляться в экспедиции к берегам Исландии и Гренландии. Земледельцы постепенно превратились в профессиональных рыбаков. Первые рыбные фермы появились на островах в 1960-х годах, а в 1990-х начался взрывной рост аквакультуры. Рыба и продукты ее переработки – это более девяноста процентов всего фарерского экспорта.
Когда люди появились на Фарерских островах, там не было млекопитающих, все они, от мышей до коров, завезены. Главное животное – овцы. Человеческое население Фарер выросло с начала XIX века в десять раз, но количество овец сотни лет остается неизменным: примерно семьдесят тысяч; большее количество островные пастбища прокормить не смогут, это естественный предел. Овцы дают шерсть – она до рыболовного подъема была главным фарерским товаром для экспорта, – и мясо. Каждую осень забивается 40000 голов; раньше этого более-менее хватало на всех, то теперь не хватает. Недостаток компенсирует импорт из Исландии и даже Новой Зеландии; в магазинах продается только такая, привозная баранина – местная используется внутри семей, которые выращивают животных.
Центральные и Северные острова сейчас за редкими исключениями связаны либо тоннелями (их два), либо дамбами и мостами. На Южные острова ходят паромы. Практически все населенные точки связаны между собой шоссейными дорогами, которые часто идут кратчайшим путем – по тоннелям. Вся эта современная коммуникация выросла постепенно, с перерывом в начале 1990-х годов. Фарерская экономика пережила тогда серьезный кризис. В результате снижения цен на рыбу и перелова в фарерских национальных водах практически вся рыбная индустрия обанкротилась. Банковская система рухнула. Уровень безработицы вырос до 23 процентов, с островов уехало около пяти тысяч человек – то есть каждый десятый. Но постепенно все снова наладилось.
Формально Фареры до сих пор входят в состав Дании, хотя пользуются широкой автономией. Они не входят в Шенгенское соглашение, поэтому для посещения нужна особая фарерская виза – которой на деле никто не интересуется, и прилетающие, как я уже говорил, попадают не на пограничный контроль, а сразу в дьюти-фри. И еще острова не входят в Евросоюз, поэтому российское продуктовое эмбарго не коснулось рыбы под фарерской юрисдикцией. Благодаря этому Россия стала одним из важнейших торговых партнеров островов: с 2014-го до 2017-го экспорт рыбы в нашу страну увеличился в денежном выражении с одного миллиарда крон до двух с половиной. Уровень экспорта в США, которые находятся на втором месте, – в три с лишним раза меньше, 779 миллионов.
Про структуру фарерского рыбного экспорта я узнал уже не из книги, а из журнала про фарерский бизнес, который взял в аэропорту.
***
В самосознании фарерцев очень важное место занимает охота на гринд, черных дельфинов. В прошлом она была необходима для пополнения скудного островного рациона, была спасением от голода. Как написано в книге, которую я купил, дельфины считались «даром, знамением, которое господь дает своим людям; ни один кусочек их мяса не пропадал впустую». Сейчас, когда с едой на островах все более-менее нормально, охота на гринд продолжает быть частью национальной культуры, и их до сих пор убивают именно ради мяса и жира. Бескомпромиссные активисты из других стран, которые устраивают акции в защиту гринд, у многих фарерцев вызывают сильное раздражение – прежде всего потому, что какие-то чужие люди из своих комфортных городов учат их, как им жить на их родной суровой земле и обращаться с тем, что дает море.
По-английски гринды называются «pilot whales», «лоцманские киты» – в их стаях существует развитая иерархия, гринды следуют за вожаком, лоцманом. Фарерское слово «grind» означает «ворота» и относится к стае дельфинов, один называется «grindhvalur», «воротный кит». Происхождение названия не совсем ясно. Одни предполагают, оно возникло от того, что плотная стая напоминает решетчатые ворота. Другие объясняют проще: дельфинов во время охоты загоняли в ловушку и, закрывая им пути отступления, как будто закрывали за ними ворота. Вся цепь событий, от первого момента, когда стаю замечают, до последнего, когда забитые и вспоротые дельфины лежат на пляже, тоже называется гриндой. Все острова разделены на девять гриндовых округов. На островах не так много пляжей, и далеко не все подходят для загона и забоя дельфинов. Всего мест, где это разрешено делать, двадцать три на весь архипелаг; одно из них – Сандаджер, где мы гуляли с Регви и его семьей. В охоте участвуют только мужчины (но не все: священникам нельзя). В каждом округе выбирается четверка гриндаформеавуров, тех, кто будет руководить охотой, когда придет время.
Любимая еда гринд – кальмары, больше всего их около Фарер в августе, и именно в этом месяце самая большая вероятность увидеть с вершины горы стаю дельфинов, которых опознают по фонтанам воды из дыхал. Тот, кто ее заметил, как можно скорее сообщает об этом в своем округе, и мужчины выходят на лодках в море. Они планомерно окружают стаю большим полукругом, постепенно его сокращают и шумом гонят гринд к берегу; главное при этом – чтобы животные не впали в панику, а послушно шли за своим вожаком, который ведет их в безопасное место, но на самом деле – к гибели.
Чем ближе берег, тем ближе люди к дельфинам и тем громче шум, наконец, тревога в последних рядах нарастает до такой степени, что они напирают на передние, и стая выбрасывается на берег. Охотники прыгают из лодок, к ним присоединяются те, кто ждет на берегу, и за короткое время – на сотню голов тратится меньше десяти минут – перерезают гриндам горла длинными ножами; смерть их почти мгновенна. Это самый опасный момент охоты: действовать нужно быстро, решительно и точно – ударом хвоста дельфин может убить человека или разбить лодку вдребезги. Бойня происходит и в воде, и на берегу; море становится алым от крови. Затем туши укладывают на пляже ровными рядами, и начинается раздел добычи. Самая большая гринда (вырастают они до восьми метров в длину) достается той лодке, которая первой добралась до стаи. Ее голову отдают человеку, первым стаю заметившему. Одно животное идет на всеобщий пир. Дальнейший раздел отдает определенные доли представителю власти, следившему за процессом охоты, гриндаформеавурам и другим участникам, а потом – всем остальным людям. Куски гринд никогда не продавали, а только раздавали: абсолютно каждый житель округа имеет право на часть добычи, и в былые времена это было существенной поддержкой тех, кто стар, болен или беден. Сейчас, с развитием туризма, вяленое дельфинье мясо иногда продают на рынке в Торсхавне; сам я, впрочем, этого не видел, как не видел и рынка. Мы так и не смогли его найти, хотя были в районе порта несколько раз. Возможно, в те праздничные дни его не устраивали.
Но вяленую гринду и ее сало я попробовал. Человек, который угощал меня ими, сначала долго раздумывал, стоит ли мне его давать, потому что не знал, как я, чужеземец, к этому отнесусь.