***
Как только мы поднялись на второй этаж, то сразу поняли свою ошибку: вагон был полон детей. Мамы и бабушки сидели без масок, дети носились по вагону туда и сюда, и нам постепенно стало становиться страшно. Я спустился к купе проводников, там же оказался начальник поезда, которого я очень попросил объявить о необходимости носить защитные маски. Он подтянул маску на нос и сказал, что они могут только рекомендовать. Минут через двадцать проводница все же поднялась и прошлась по рядам с просьбой, и все вдруг вспомнили о масках и перестали разговаривать друг с другом, наклоняясь через кресла. Еще минут через десять все стало как прежде: «Няма-няма! Надо няма-няма!» – «Поганая крыса!» – «Я пошла, а ты оставайся». Я несколько раз останавливал носившихся мальчиков, но без толку. Мы смотрели на взрослых и не понимали, как можно было до такой степени не думать ни о собственном здоровье, ни о других людях и о том, что может с ними случиться, и это были два часа страха и неизвестности.
Но коронавирусом мы заразились не тогда, а через месяц.
Струнино
в июне 2018 года
Я еле поднял ее сумку-тележку, когда уже все, кроме нее, взошли в автобус. Она забралась на ступеньку и так и стояла рядом с дверью, а заговорила не сразу, только около рынка: «Бабке девяносто два года, а ни разу не болела. Репрессировали в шесть лет. Сослали за сто первый километр. А сестре было три года. – Только тут я понял, что она говорит о себе и что это ей девяносто два года, этой крепкой, твердой женщине. – Отцу тридцать два. Мать умерла, мне два с половиной года было, и я ее не помню. А мачеха, – и что-то она сказала про мачеху. – Сейчас в Москве живу, а Москву больше не люблю. Москва раньше была. А сейчас я выселки свои больше люблю. Вот и приехала на выселки. А завтра обратно поеду. Вот тут бабке выходить. Остановится он тут? Остановите, выкиньте бабку. – И потом, когда я вынул ее тяжелую, почти неподъемную ношу, спросила: – Дочка есть у тебя? Дочка есть?» И там еще собака лаяла невозможно, кто-то с собакой на остановку пришел.
***
Куда можно уехать из Струнина организованно? Весь город оклеен объявлениями александровского экскурсионного центра «Надежда». Бесплатный шоп-тур в Иваново и шоп-тур на рынок Гуся-Хрустального за 1000 рублей. Интерактивная программа «Собирайся, народ, сказки водят хоровод» в Доме Берендея в Переславле-Залесском и «Ярославль+зоопарк+теплоход». К животворящему кресту в село Годеново и в село Антушково – и бесплатное трудничество в монастыре в селе Снегирево. Мелихово и Константиново, Дивеево и Арзамас, Муром и Тула. Селигер, Феодосия, Геленджик. Фестиваль каши в Кашине, фестиваль мыши в Мышкине, День огурца в Суздале. «Святыни Рязани»: молебен о страждущих, индивидуальная беседа с прозорливым старцем игуменом Стефаном, чаепитие, мощи Любушки Рязанской, мироточивые иконы «Нечаянная радость» и «Умягчение злых сердец». В этом перечне – потолок возможностей внутреннего туризма для небогатых людей из небогатых городов. Круг интересов под низким денежным потолком.
***
Она и в пекарне «Колобок» стояла (просторное пустое здание со столиками на вырост, с очередями уже, хотя только переехали), как прося, но не прося, а предлагая, оказывается, а потом и на улицу вышла: «Рыбу такую не хоти́шь? – спросила у меня и показала из пакета большую продолговатую рыбу с крупной чешуей. – Я одна живу, мне ее одной много. Не хоти́шь?» – и потом пошла дальше по выщербленной дороге, в сторону пруда, с пакетом с хлебом на плече.
***
Из спутниковой карты в телефоне я узнал, что недалеко от Струнина есть песчаный карьер, и мы туда поехали – через сосновый лес, через речку Передышку, по окраинной улице Бухар, через пустоши с перелесками. Карьер был за насыпью из глины, которую сняли сначала. Мы забрались на нее, и тут же снизу залаял на нас десяток собак, больше половины из которых были одинаковой грязно-серой масти; карьер простирался. Потом мы помчались через Бухары налево, по зарастающей деревьями пустоте, и цветы и трава хлестали по ногам и велосипедам. В перелеске, где мы собирали в прошлом году землянику, появился новый забор из березовых жердей – и в общем, было уже представимо, как в эти пустоши распространится город: точно так же, как пустошами и лесом зарастает, проникается город. А потом через садоводства, через этот перегород, в котором можно заблудиться, как в целом мире, где микродворцы с балюстрадами даже и микробалконами, и счастье расцветает за заборами, которыми люди отгораживаются от государства в виде людей, которые, как только осознают себя вместе, осознают себя государством, и тогда уже никаких соседей, никому пощады – от самих, то есть, от себя.
***
В Доме культуры премьера: спектакль «Выйти замуж за галлюцинацию» по пьесе Макраусовой А. Мы застали театральный разъезд: из новопоставленных ворот выезжали многочисленные машины, расходились нарядные люди. У входа в ДК тоже стояли люди, обсуждали случившееся. Я рассмотрел мозаику с тремя длинными босыми девушками, ноги их. За углом пили вино двое нарядных мужчин, тоже про спектакль говорили. Мы потом поехали по дорожке от пруда среди безлюдной глуши, мимо заброшенного недостроя из ДСП, с подростками в окнах, и вынырнули к задворкам Дома быта на Заречной улице, где два парня там, на мокрых задворках, тоже проводили досуг: расставили на обкусанном бетоне водку, разную закуску – доставали из пачки сосиски с красными продольными полосками.
***
Душно, окна закрыты, но за окнами холодно, и продувает мгновенно. Женщины просят открыть, мужчины против. Аргументация одна и та же: не надо думать только о себе. Я полусплю и слышу, как рядом мужчина громко закрывает окно, уходит обратно в конец вагона. Выясняется, что уже несколько человек пересело после того, как окно открыли. Одна женщина все равно возмущается: «Дышать нечем. Столько людей в вагоне, и ни одной форточки». – «Дура, заткнись, – спокойно взрывается мужчина. – Мозг свой включи». – «Сам заткнись. У меня мозги всегда включены, в отличие от ваших». – «Счас вот тебе затылок продует, сразу мозги включатся, дура, если выключены». Она замолчала, потом сказала: «Об этике надо думать». – «Я вашу этику в жопу засуну и там ее и оставлю». – «Видно, она у вас большая». Наконец, опять тишина, все берегут в себе свое недовольство, перебирают невысказанные аргументы. Многие спят. Я тоже посплю.
***
«Когда я состарюсь, пойду в молодильню, чтобы подольше не стареть», – говорит Ваня. Он живет каждую секунду своей жизни, ему не нужно ничем ее заполнять, потому что все и так через край – и трехэтажные лего-поезда, и Полянка, и историческая встреча мира игрушек и мира людей. Скорость движения равна скорости течения, совпадает с ней, и Ваня от течения неотделим, как и я когда-то, пока я не замер, а поток продолжился, и его мне никак не догнать. Когда пишешь, выходишь из течения и смотришь на него со стороны, в прямом смысле слова не живешь, выключаешься, живешь за стеклом, отражаешь уловленное между зеркал и не можешь уже без этого. «Папа, я Москве видел странное явление. На спину одному голубю сел другой голубь. Что бы это могло значить?» Мы стоим на пологом обрыве и смотрим на комбинат, а потом едем по еще неизведанным улицам по ту сторону железной дороги, где улицы 3-го Интернационала, Текстилей, Возрождения, тоже невиданные. Там вроде бы еще Струнино, но там все не так: нет никакого асфальта, по улицам ходят коровы, привязаны у травы козы, нет ни одного магазина, все только дома да приусадебные участки, а потом, когда все кончается, – дали с сосновым лесом, петляющая понизу на ровном месте речка Черная, еще не вошедшая в город, чистая, с купающимися детьми. «А вот из коровы дояры – когда хочешь выжимают молоко из вымечка?» – спрашивает Ваня. – «Ну как же когда хочешь. Надо, чтобы теленок сначала появился». – «А как из коровы появляются теленки?» – «Из специальной дырочки». – «И какая она, эта дырочка?» – «Большая». Посреди широкой, как проспект, но куриной, коровьей улицы Шевцовой мы обнаруживаем разноцветный заборчик, внутри которого – столб и закрепленная на жердочке плюшевая собака: как будто памятник этой собаке из самой собаки. Ваня объезжает его по кругу.
***
На платформе в ожидании электропоезда встретились знакомые друг другу по Воркуте пожилая женщина и мужчина средних лет. «Все поселки развалились, только Воргашор еще живет», – сказала женщина. «Ну, Воргашор и тогда жил», – сказал мужчина. «Я все поселки там знаю, инспектировала, школы и вообще», – сказала женщина. Тяжело проехал поезд Воркута—Москва. Они говорили о комнатах и квартирах в Сергиевом Посаде и Александрове. У опоры пешеходного моста крутился рослый щенок. Вислые и угловатые уши его вдруг взметывались, становились большими внимательными пещерами, как будто вдруг это был пустынный несоразмерный фенек. Он обнюхивал сумки пассажиров. Он лег животом на платформу, вытянув перед собой длинные лапы. Он снова встал и обежал опору, очень худой, высокий, с самостоятельным жестким хвостом. Приехала электричка в Александров, подъехала московская электричка с двумя машинистами и тремя портретами машинистов в кабине. Раз не завязывается это все негнущимся щенячьим хвостом, я сложу это все, как пакет H&M, на котором сидела с прямой спиной голоногая и некрасиво раскрашенная женщина напротив, которая вынула пакет из-под бежевого платья, сложила ввосьмеро, убрала его в боковой карман жесткой кожаной сумки и вышла в Сергиевом Посаде. А потом достану, разложу, положу туда и самую лучшую знаменитую святую книгу России: девяносто православных святых, девяносто православных икон, девяносто рассказов о чудесах и вере в бога по цене в два-три раза меньше, чем в любом книжном магазине. Положу – и снова сложу все.
***
Распятые на деревьях мягкие игрушки – их очень много в Струнине: зайцев, тигров, слонов, медведей. Только на первый взгляд кажется странным, непонятным, зачем в этих всех небольших квартирах, в этих бедных домах такие несуразные, огромные ненужные звери, вместо которых можно было бы купить что-то нужное, сберечь деньги на будущее. Ведь все яснее ясного: от всей души, так, чтобы сразу много в одном, сразу широко, для того и деньги существуют – чтобы можно было спустить их на что-нибудь сухиничское. А потом – не выбрасывать же их, ибо это богатство: городские скульптуры в отсутствие городских скульптур.
В «Дилижансе» рядом с «Пятерочкой» девочка, а рядом мама, берет крюками за ухо не то зайца, не то бегемота, но он соскальзывает. Рядом с игровым автоматом стоит молодой человек и терпеливо смотрит на процесс, держа в руках бутылку моющего средства с пульверизатором. Потом я вижу его у другого «Дилижанса», того, что называют также «Шестым», – он выходит из машины с двумя большими пластиковыми мешками с разноцветными игрушками. У автомата толпится народ.
На остановке у «Шестого» появилось новое объявление: «Пропала лошадь!».
***
Мужчина у меня за спиной вдруг взял и полно так захрапел. «Вы уж как-то слишком громко храпите», – сказала ему сидевшая сбоку него женщина. – «Ну что уж теперь, – подумал немного мужчина. – Это же общественный транспорт». – «Общественный транспорт, – подумала немного женщина. – Но вы все-таки придерживайтесь». – «Да, я с вами согласен. Я с вами согласен». Передо мной, стежок за стежком, плавно и мерно вышивает женщина на зажатой пяльцами ткани большой богатый собор со стрельчатыми закомарами, поступательные движения совершает ее указательный, на котором тонкое кольцо с большущей жемчужиной. Пахнет восточной палочкой; люди досыпают, и поезд мчится через все зеленое без остановок.
***
Одна из главных новостей Струнина – объявление в городском автобусе (у него номер 2, но маршрут все равно один): «С 27 июня открывается движение через Горсовет». Точнее, новость в другом: автобус и раньше ходил через Горсовет, пока дорога перед комбинатом совсем не разбилась, а теперь – теперь починили, положили новый асфальт от плотины и до самого рынка. Еще неделю назад ничего не было – а сейчас мы едем на станцию, чтобы поехать в Хотьково, и я говорю таксисту: «Надо же, всего за неделю». – «Да какое там неделю. День всего, и ночь немножко захватили». Всего день – а за неделю можно починить весь город, дать ему с помощью нормальных, не временных, а постоянных дорог структуру и оживить его по-настоящему, чтобы жители вспомнили, что живут в постоянном, а не временном городе. Но время – это деньги, а денег нет и нет. И после Хотькова, где дороги и благоприобретенная благоустроенность соединяют воедино сильно пересеченную местность, то, как распадается Струнино, выглядит еще жутче. Хотя, смотрите-ка, на тротуары на плотине уже насыпали некоторый гравий.
Лосиный Остров
в сентябре 2017 года
На южной оконечности Казенного пруда вырубили деревья, и, возможно, именно из-за этого, а также из-за стратегического дорожного строительства вода в этом году высоко уперлась в свои берега. В низких местах она выросла дальше, затопив кусты, заросли тростника, потом разрушила и отрезок дороги, перерезав ее быстрым ручьем. Ручей уходит в раскрытый коллектор, через ручей перекинуты четыре доски, дорогу перегородили бетонными блоками, мы обходим все это, и когда попадаем в лес, то видим, что и там не хватает деревьев и земля разрыта колесами так, что трудно пройти.
Мы хотим посмотреть на поезда, поэтому сначала идем под кленами и дубами, потом пересекаем аллею, ведущую к НИИ туберкулеза, и углубляемся в участки, где преобладает береза. Скоро мы видим, как все тут изменилось: летние ураганы вырвали с корнями немало высоких деревьев, и они лежат друг на друге, упираются в землю и устоявшие стволы, а корни их крепко держат песочную землю, но уже на воздухе. Все перегорожено этими длинными белыми линиями, спортивная площадка наполовину завалена спутанными ветками, напротив обширное пространство превратилось в сконцентрированный хаос из обломков, сучьев, листьев, но кое-где деревья уже распилены на части и сложены в порядок. Я вспоминаю, как много на этом участке было деревьев, помеченных розовыми цифрами, и мне кажется, что здесь работали не только ураганы.
Мы доходим до нашего любимого места: там лес кончается над долиной Яузы, тропа сбегает вниз мимо раскидистых, а не прямых, как в лесу, берез, и сразу много солнца после лесной полутени. Но и здесь ураганы разрушили все до неузнаваемости; мы фотографировали это место много лет подряд вместе с растущими детьми, в разное время года, но этого вида больше нет. Его держали березы, стоявшие на небольшом мыске, от которых мало что осталось.
Идём вдоль Яузы и спускаемся к пруду, который пару лет назад украсили деревянной смотровой площадкой. На пруду небывалое для него количество уток. Они кружатся, крякают, гоняются друг за другом, моют головы. Ваня находит на досках кусочки хлеба, бросает уткам, они устремляются к хлебу каждая по своей скоростной прямой. Справа к берегу подходят люди, у них много хлеба, и утки всем своим лучистым флотом спешат туда.
Яуза – в отличие от Казенного пруда – кажется спавшей с лица, а ее укрепленные камнями берега – заиленными. Пахнет она не рекой, а сточными водами, в которых смешались отходы людей, дорог, механизмов. Поезда все слышней, мы наконец выходим к железнодорожным мостам, по которым хрипло свистят электрички. Здесь тоже что-то изменилось, и я не сразу понимаю, что: расширена полоса отчуждения, и мостов теперь не два, а три.
Решаем не возвращаться, а дойти до площади Академика Люльки, чтобы сесть там на трамвай. Мы идем на пешеходный мостик, где с одной стороны смотрим на пригородные поезда, а с другой – на то, как в зелено-коричневую Яузу впадают светло-коричневые воды из дождевых коллекторов. Сами коллекторы скрыты забором, расписанным обобщенной и протяженной дальневосточной страной, сразу за которым – просторная сетчатая конструкция, похожая на очень большую голубятню.
Мы доходим до двора с детской площадкой, на которой стоит деревянный вертолет и небольшая сцена. Рядом – голубой фонтан, в центре которого на постаменте, выложенном овальными камнями, сидят два небольших серебряных медведя. Возле фонтана стоит стенд, где указано время работы фонтана – с восьми до восьми, – но стенд выцвел, фонтан давно не работает, и на его сухом полу лежат уже желтые слетевшие листья, которых совсем скоро будет больше, больше.
К остановке мы приходим как раз тогда, когда к ней подъезжает 25-й – новый серо-белый «Витязь-М». Сразу за ним приезжает 311-я маршрутка, но я узнаю, что скоро приедет 11-й, и мы решаем ждать трамвая. Из трамвая почему-то выбегает женщина, машет рукой маршрутке, чтобы та не трогалась, и садится в нее. Трамвай, который должен был уже ехать, не едет, а стоит. Он закрывает все двери, потом снова их открывает. Из трамвая выбегает водитель с телефоном у уха и бросается через дорогу на тротуар, ходит по тротуару, возвращается к трамваю. Это лысеющий мужчина, на выпирающем животе которого висит форменная синяя рубашка, а поверх нее – светоотражающий жилет.
Он заходит в трамвай и снова закрывает двери, как будто вот-вот поедет, потом снова открывает и снова выходит. Из обрывков того, что он говорит по телефону, я понимаю, что он вызвал «скорую помощь» для женщины, которая ударилась спиной о поручень. Сзади подъезжает и сигналит 11-й трамвай, синий «Витязь-М». Из него выходит вагоновожатая и идет к водителю первого трамвая. Приезжает 311-я маршрутка и забирает накопившихся на остановке людей, но мы решаем не втискиваться, думая, что сейчас трамваи все-таки отправятся. Позади 11-го трамвая останавливается еще один «Витязь-М».
В пустом 25-м видны женщина с ребенком и еще две женщины; с ними разговаривает водитель. Мы видим, как в рядах машин, едущих со стороны проспекта Мира, сияют огни «скорой помощи», и вот машина «скорой помощи» объезжает машины, заезжает на трамвайные пути, но едет дальше. Людей на остановке становится все больше. Свет постепенно уходит, надвигается вечер. Через некоторое время появляется еще одна машина «скорой помощи», она тоже заезжает на трамвайные пути, но останавливается, из нее выходит врач. Потом к трамваю подъезжает полицейский мотоцикл, и сотрудник дорожно-патрульной службы снимает шлем, надевает кепи и начинает выяснение обстоятельств произошедшего. Вскоре приезжает еще один мотоцикл, и еще один полицейский снимает шлем и надевает кепи.
Из трамвая в сопровождении тоже ехавшей в трамвае женщины выходит и перемещается в машину «скорой помощи» пострадавшая: пожилая женщина в бело-черном, в гусиную лапку, жакете. «Водитель, вы в движении находились?» – спрашивает один из полицейских водителя трамвая. «Нет, не в движении», – говорит водитель. Полицейские обсуждают последовательность необходимых действий: нужно опросить водителя, свидетелей и пострадавшую, сфотографировать – «Так, чтобы панорамно, чтобы все видно было», – трамвай снаружи и изнутри. К остановке подъезжает 311-я маршрутка, и она быстро набивается множеством людей. Последней в микроавтобус входит женщина в зеленом пальто, которая ухватывается за поручень, но внутрь не помещается. Несколько минут стоящие на выходе люди просят подвинуться еще немного тех, кто стоит внутри, но потом они понимают, что двигаться больше некуда, и только женщина в зеленом пальто продолжает просить убрать локти и помочь ей поместиться. Дверь маршрутки закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается. Пассажиры просят ее выйти, но она говорит, что если бы не вот эти вот локти, она поместилась бы. Дверь закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается. Дверь закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается. К маршрутке подходит полицейский и говорит ей: «Женщина, родная, выйдите, пожалуйста, еще маршрутка придет, скоро трамваи поедут». Женщина не выходит, говорит, что ей мешают только выставленные нарочно локти. Дверь закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается. Дверь закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается. Дверь закрывается, упирается в женщину в зеленом пальто и открывается.
Музей леса
в начале ноября 2017 года
Музей леса сонный, странный. В него так просто и не попадешь, надо звонить в звонок. Даже если откроют, тоже можно не попасть: на табличке написано, что музей работает до шести, но на самом деле он работает до пяти. Мы так уже ходили с Ваней и не вошли. А на этот раз повезло.
Там всего четыре человека в этом музее: охранник, две смотрительницы, гардеробщица. «Льготы есть у вас? Многодетные вы, учащиеся?» – говорит смотрительница первого этажа. «Лена, включи ручеек!» – говорит она, оторвав нам билеты, и почти сразу к голосам лесных птиц присоединяется журчание небольшой воды. Ручеек бежит по каменному руслу под лесными росписями, под сучьями, травами, мхами, под чучелами удивленных птиц и зверей: лисы, вальдшнепов, глухарей, ондатры, рыси, зайцев, канюка, выхухоли, барсука, бобра, ястреба-тетеревятника и ястреба-перепелятника.
На втором этаже – тишина лесоводства. Тут чучела медведей, волка и тигра, тут кабинет лесовода прошлого, портреты ученых, фотографии спелых лесов. Тут коллекция маленьких дощечек – как выглядят изнутри деревья разных концов земли. Тут примеры вредительства различных насекомых, модели лесных гидросамолетов, костюм пожарного парашютиста, электросучкорезка, лагерь таксологов. Тут две большие стеклянные банки с семенами сосны и с семенами ели, уже без крылышек: одной банки хватит на целый сосновый лес, а другой – на целый еловый. Тут срезы тунгусских деревьев со следами аномалии на годовых кольцах и срез сосны, которая росла в лесу, осушенном от болота: видно, как сразу после этого шире стала расти сосна.
В подвале гардеробщица включает свет в комнатах напротив гардероба, и мы видим подробную карту всех российских лесов, видим бумажный иконостас в честь происхождения честных древ животворящего креста Господня – такой у лесоводов, оказывается, профессиональный праздник. У гардероба стоит женщина с девочкой, они запыхались и раздеваются. «Что же вы так поздно?» – спрашивает гардеробщица. «Пока оделись, пока вышли, пока доехали, пока до вас дошли», – отвечает женщина. «Мы через десять минут закрываемся». – «Вы же до шести сегодня работаете». – «Нет, мы до пяти. А если без пяти никого нет, то раньше уходим». – «Я же звонила сегодня, спрашивала: музей до шести, касса до пяти. Пойдем сначала в туалет сходим».
Музей все равно работает до пяти, зачем ему до шести работать. Всем надо отдыхать, и пустым зверям, и коллекции пород, и ручейку, и людям, которые целыми днями живут тут в истории лесного хозяйства.