Read the book: «Этот бессмертный»

Font:

Бену Джейсону

Roger Zelazny

This Immortal

Публикуется с разрешения наследников автора и их литературных агентов, Zeno Agency Limited (Великобритания) при участии Агентства Александра Корженевского (Россия)

– Ты ведь калликанзарос, – неожиданно объявила она.

Я повернулся на левый бок и улыбнулся в темноте.

– Свои рога и копыта я оставил в конторе.

– Так ты знаешь, про кого я!

– Вообще-то я Номикос.

Я потянулся к ней и нашел ее.

– Ты что, действительно собираешься разрушить весь мир?

Я засмеялся и привлек ее к себе.

– Надо подумать. Если именно поэтому Земля и разваливается…

– Послушай, у детей, рожденных здесь на Рождество, калликанзаросская кровь, – сказала она, – а ты однажды обмолвился, что твой день рождения…

– Вот и отлично!

Мне пришло в голову, что она лишь наполовину шутит.

Зная, какие существа могут случайно попасться на глаза в этих Старых, а теперь Горючих, местах, начинаешь почти без труда верить в мифы – в разные там россказни о похожих на Пана¹ лешаков, которые собираются каждую весну, чтобы потолкаться под Деревом Мира, а затем разбежаться кто куда от звона пасхальных колоколов. (Дин-дон – колокола, клак-клак – зубы, цок-цок – копыта и т. д.) Мы с Кассандрой не имели привычки обсуждать в постели вопросы религии, политики или фольклор Эгейского бассейна, но меня, поскольку в этих местах я и родился, подобные воспоминания задевают за живое.

– Ты делаешь мне больно, – сказал я полушутя-полусерьезно.

– А мне не больно?

– Прости.

Я снова расслабился. Помолчав, я объяснил:

– Когда я был сорванцом и ко мне приставали другие сорванцы, они меня звали «Константин Калликанзарос». Когда я подрос и подурнел, они перестали так меня звать. По крайней мере в лицо…

– «Константин»? Твое имя? А я полагала…

– Теперь я Конрад, и больше не будем об этом.

– Но мне оно нравится. Я бы лучше звала тебя «Константин», чем «Конрад».

– Ну, если тебе приятно…

Луна выкатила свою постную физиономию на подоконник и стала строить мне рожи. Я не мог достать не только до луны, но и до окна, потому отвернулся. Ночь была холодной, влажной и полной тумана – здесь всегда такие.

– Комиссар по делам Искусств, Памятников и Архивов планеты Земля не станет рубить Дерево Мира, – проворчал я.

– Калликанзарос мой, – откликнулась она слишком поспешно, – я этого не говорила. Но с каждым годом колоколов все меньше, а добрые намерения далеко не всегда идут в расчет. Впрочем, у меня такое чувство, что, так или иначе, ты все изменишь. Можешь изменить…

– Ошибаешься, Кассандра.

– А мне страшно и холодно…

Она была прелестна в темноте, и я обнимал ее, чтобы хоть как-то уберечь от этих туманов, влажных и знобких.

Пытаясь воссоздать в памяти подробности минувших шести месяцев, теперь я осознаю, что, пока мы огораживали страстью наш октябрь и остров Кос, Земля уже пала в руки сил, что сметают все октябри. Возникнув изнутри и извне, эти силы роковой развязки уже тогда маршировали гусиным шагом среди руин – безликие, неотвратимые, с оружием на изготовку.

Корт Миштиго приземлился в Порт-о-Пренсе на древнем «Сол-Бус Девять», который доставил его с Титана в сопровождении груза, состоявшего из туфель и рубашек, нижнего белья, носков, вин разных марок, разных медицинских средств и новейших магнитофонных кассет, всех этих производных цивилизации. В общем, богатый и влиятельный журналист Галактики. Насколько богатый – для нас это оставалось неизвестным еще много недель, а насколько влиятельный – для меня открылось лишь пять дней тому назад.

Пока мы бродили по рощам одичавших олив, лазали по руинам франкского замка или вплетали наши следы в следы серебристых чаек, похожие на иероглифы, там, на влажных песках пляжей острова Кос, мы прожигали время в ожидании расплаты, которой могло и не быть и которой на самом деле вовсе и не следовало ожидать.

Волосы Кассандры – цвета олив Катамары и блестят. Руки у нее мягкие, пальцы короткие, с нежными перепонками. Глаза очень темные. Она ниже меня только на четыре дюйма, но это не мешает ей быть грациозной, а во мне как-никак шесть футов с лишком. Вообще-то рядом со мной любая женщина – сама грация, совершенство и привлекательность, поскольку ничего подобного во мне нет; левая моя щека была в ту пору вроде карты Африки, выполненной в пурпурных тонах, – и все из-за мутантного грибка, который я подцепил от заплесневевшего с задней стороны холста, когда в нью-йоркскую поездку откапывали Галерею Гугенхейма; мысок линии волос у меня всего на ширину пальца отступает от бровей, глаза разные. (Когда я хочу устрашить человека, я вперяюсь в него холодным голубым правым глазом, карий же служит для Взглядов Искренних и Честных.) Правый сапог у меня с утолщенной подошвой, поскольку сама нога короче.

Хотя для Кассандры в подобном контрасте нет нужды. Она прекрасна.

Я встретился с ней случайно, преследовал ее без удержу, женился на ней против желания. (Это была ее идея.) Сам я об этом действительно не думал – даже в тот день, когда пригнал свой хайк в бухту и увидел ее там русалкой, нежащейся под солнцем близ плоской кроны дерева Гиппократа, и решил, что хочу быть с ней. Калликанзароcцы особой приверженностью к семье никогда не отличались. Я вроде как поскользнулся. В очередной раз.

Стояло ясное утро. Начало нашего третьего месяца вместе. Это был последний мой день на Косе, поскольку вчера вечером я получил вызов. Все еще было влажным после ночного дождя, и мы сидели в патио² – пили кофе по-турецки и ели апельсины. День понемногу нажимал на педали, въезжая в этот мир. Бриз дул влажно и прерывисто, покрывая нас гусиной кожей под черной тяжестью свитеров и срывая парок с края кофейных чашек.

– «Родос, перстами дарящий Аврору…» – произнесла она, вытягивая перед собой руку.

– Угу, – кивнул я, – действительно она, розовоперстая и славная.

– Давай полюбуемся.

– Угу. Прости.

Мы допили кофе и закурили.

– Чувствую себя погано, – сказал я.

– Знаю, – ответила она. – Только зря ты так.

– Ничего не могу с собой поделать. Велено уезжать, покидать тебя – вот и погано.

– Может, всего на пару недель. Ты сам так говорил. И потом ты вернешься.

– Надеюсь, – сказал я. – Хотя, если это затянется, я пошлю за тобой. До сих пор неизвестно, где я буду.

– Кто этот Корт Миштиго?

– Деятель с Веги, журналист. Важная птица. Хочет написать о том, что от Земли осталось. Вот я и должен ему показать. Я. Лично. Черт его дери!

– Если тебе дают десятимесячный отпуск на плавание, то не жалуйся, что перетрудился.

– А я жалуюсь и буду жаловаться. Считается, что моя работа – это синекура.

– Почему?

– В основном потому, что я сам так поставил. Двадцать лет я вкалывал, чтобы сделать Искусства, Памятники и Архивы тем, что они есть теперь, а десять лет назад я довел это дело до того, что мои сотрудники прекрасно управляются и сами. Так что я позволяю себе пастись на лужайке и являться, когда хочу, чтобы подписать бумаги да заодно поделать что-нибудь эдакое, для собственного удовольствия. И на́ тебе – лизать чей-то сапог! Чтобы сам Комиссар ехал вместе с веганским писакой, когда его мог бы сопровождать любой мой сотрудник. Не боги же они, веганцы!

– Одну минутку, – сказала она, – извини. Ты сказал: «Двадцать лет? Десять лет?»

Такое чувство, будто тонешь.

– Тебе ведь нет и тридцати.

Я погрузился. Подождал. Снова выплыл.

– Гм… знаешь, есть кое-что такое, о чем я, человек в общем-то скрытный, никогда при тебе не упоминал… А тебе-то сколько, Кассандра?

– Двадцать.

– Ух! М-да… Я примерно раза в четыре тебя старше.

– Не понимаю.

– Я тоже. Даже доктора. Я как бы остановился где-то между двадцатью и тридцатью, там и остаюсь. Полагаю, что это словно, ну… часть моей персональной мутации, так вот примерно. Разве это что-нибудь значит?

– Не знаю… Да, значит.

– Тебе наплевать на мою хромоту, мою жуткую косматость, даже на мое лицо. Тогда почему тебя должен волновать мой возраст? Я молод для всего, что положено.

– Это как раз не одно и то же, – сказала она непримиримо и окончательно. – Что, если ты никогда не станешь старше?

Я куснул губу:

– Должен, рано или поздно.

– А если поздно? Я люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты был без возраста.

– Ты проживешь до ста пятидесяти. Есть специальные средства Ж. С. Ты будешь их принимать.

– Но они не оставят меня молодой, вроде тебя.

– На самом деле я не молод. Я родился старым.

Это тоже не помогло. Она начала плакать.

– Впереди еще столько лет, – напомнил я ей. – Кто знает, что за это время может случиться?

После этих слов она еще пуще заплакала.

Я всегда живу по воле импульса. С головой у меня, в общем, все в порядке, но получается, что, как правило, я начинаю соображать только после того, как что-нибудь ляпну и дальнейший разговор уже теряет смысл.

Вот одна из причин, почему я имею штат компетентных сотрудников, хорошую радиосвязь и пасусь себе на лужайке большую часть времени.

Однако есть вещи, которые никому не препоручишь.

Поэтому я сказал:

– Послушай, тебя ведь тоже не обошло Горючее Вещество. Я только через сорок лет понял, что мне не сорок. Может, то же самое и с тобой. И я просто соседский малыш…

– Ты что-нибудь знаешь о других подобных случаях?

– Ну, если…

– Не знаешь.

– Не знаю.

Помню, тогда я снова испытал желание оказаться на борту корабля. Не на большом великолепном судне, а просто на моей старой посудине «Золотой Идол», прямо там, в бухте. Помню, мне захотелось снова привести его в гавань и увидеть в тот первый сверкающий миг там Кассандру, и чтобы можно было начать все сначала – и то ли рассказать ей сразу же обо всем, то ли пробиться назад, сквозь уходящее время, и держать язык за зубами по поводу своих лет.

Это была неплохая идея, но, черт возьми, медовый месяц уже закончился.

Я подождал, пока она перестанет плакать и я снова почувствую на себе ее взгляд. Затем я еще немного подождал.

– Ну как? – спросил я наконец.

– Нормально, спасибо.

Я нашел ее вялую руку и поднес к губам.

– Родос, перстами дарящий, – тихо выдохнул я, и она сказала:

– Может, это хорошо, что ты уезжаешь, – не насовсем же…

И бриз, срывавший пар с кофейных чашек, снова явился, влажный, покрывающий нас гусиной кожей и вызывающий дрожь то ли в ее, то ли в моей руке – точно не знаю. Он встряхивал и листья, и они роняли росу на наши головы.

– А ты не преувеличиваешь специально для меня свой возраст? Хотя бы немножко?

Тон ее голоса предполагал, что самым разумным будет с нею согласиться. Поэтому я ответил со всей убедительностью:

– Да.

В ответ она улыбнулась, в какой-то мере снова уверовав в мою человеческую природу. Ха!

Так мы там и сидели, держась за руки и глядя на пробуждение дня. Вдруг она начала напевать. Это была грустная песня, рожденная много веков назад. Баллада. В ней рассказывалось о молодом борце по имени Фемокл, борце, который ни разу не терпел поражения. Так что, само собой, он решил, что он величайший борец на земле. В конце концов Фемокл бросил свой вызов с вершины горы, и, так как оттуда до жилища богов было недалеко, они быстро откликнулись: на следующий же день на спине огромной дикой собаки, покрытой железом, в город въехал мальчик-калека. Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и на четвертый день мальчик переломил молодому борцу хребет и оставил его там, в поле. И где проливалась кровь его, там вырастал strigefleur, как называет его Эммет, цветок-вампир, который, не имея корня, стелется, крадется в ночи, ища утраченный дух павшего победителя в крови его жертв. Но дух Фемокла покинул землю, и цветам этим вечно красться и искать. Проще, чем у Эсхила, но и мы ведь проще, чем были когда-то, особенно обитатели Материка. Кроме того, на самом деле все происходило вовсе не так.

– Почему у тебя слезы? – вдруг спросила она меня.

– Я подумал об изображении на щите Ахиллеса³ и о том, как это ужасно – быть образованным существом. И это не слезы. Это на меня с листьев капает.

– Я сделаю еще кофе.

Пока она возилась, я вымыл чашки и сказал, чтобы она позаботилась об «Идоле» и чтобы поставила корабль в сухой док, если я пришлю за ней. Она пообещала.

Солнце еще выше забралось в небо, и вскоре со двора старого Алдониса, гробовщика, стал доноситься стук молотка. Проснулись цикламены, и в дуновениях бриза долетал с полей их аромат. В небе высоко над головой, словно темное предзнаменование, скользила по направлению к материку летуче-паучья мышь. Я дернулся, чтобы подхватить ствол тридцать шестого калибра да бабахнуть, да посмотреть, как она упадет. Но все известное мне огнестрельное оружие было на борту «Идола», так что я просто проследил, как она скрылась из глаз.

– Говорят, на самом деле их родина не Земля, – сказала Кассандра, глядя вслед, – и что их завезли с Титана для зоопарков и прочих подобных мест.

– Верно.

– …И что их упустили во время Трех Дней, они одичали и выросли и стали еще больше, чем были там, откуда родом.

– Однажды я видел одну с размахом крыльев в тридцать два фута.

– Брат моего деда как-то рассказывал мне историю, которую он слышал в Афинах, – вспомнила Кассандра, – о человеке, убившем такую же летуче-паучью мышь безо всякого оружия. Она напала на него в доке, где он стоял, в Пирее, и понесла, а он голыми руками сломал ей шею. Они упали в залив с высоты примерно в сто футов. И человек остался жив.

– Это было давно, – вспомнил я, – еще до того как Контора начала кампанию по истреблению этих тварей. Тогда их было много больше и они были посмелее. Теперь они держатся подальше от городов.

– Насколько я помню эту историю, человека звали Константин. Часом, не ты?

– Его звали Карагиозис.

– А ты не Карагиозис?

– Если тебе этого хочется. Только почему?

– Потому что позднее он помог основать в Афинах Возвращенство Редпола. К тому же у тебя очень сильные руки.

– Ты возвращенка?

– Да. А ты?

– Я работаю на Контору. У меня нет политических взглядов.

– Карагиозис бомбил курорты.

– Бомбил.

– Тебе не жаль, что он их бомбил?

– Нет.

– Я действительно мало про тебя знаю.

– Ты про меня знаешь достаточно. Но можешь и спросить. У меня нет тайн, правда… Воздушное такси уже близко.

– Я ничего не слышу.

– Услышишь.

Через мгновение оно появилось в небе, скользя вниз к Косу и направляясь на радиомаяк, который я установил в углу патио. Я встал и помог подняться Кассандре, а такси уже опустилось – скиммер Рэдсона: двадцатифутовая скорлупка, вся – прозрачность и зеркальность, плоскодонная, тупоносая.

– Хочешь что-нибудь взять с собой? – спросила она.

– Ты знаешь что, только не могу.

Скиммер сел и плавно открылся сбоку. Пилот в защитных очках повернул голову.

– У меня такое чувство, – сказала она, – что впереди у тебя какая-то опасность.

– Сомневаюсь.

Слава богу, что ни давление, ни осмос не возродят утраченное Адамом ребро.

– До свидания, мой калликанзарос.

И я сел в скиммер и прыгнул в небо, шепча про себя молитву Афродите. Внизу Кассандра махала мне рукой. За спиной солнце натягивало свою световую сеть. Мы неслись на запад. От Коса до Порт-о-Пренса четыре часа лета, серая вода, бледные звезды и я, псих. Только и оставалось, что смотреть на цветные огни…

Холл был битком набит людьми, большая тропическая луна сияла так, будто вот-вот лопнет, а причина, почему я видел и то и другое, заключалась в том, что мне в конце концов удалось завлечь Эллен Эммет на балкон при открытых магнитных дверях.

– Снова из мертвых, – приветствовала она меня, сдержанно улыбаясь. – Год почти прошел, мог бы и послать с Цейлона открытку, здоровья пожелать.

– Ты что, болела?

– Заболеешь тут.

Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидит день, белой под своим полугримом, как сметана. Она напоминала мне совершенную механическую куклу с неисправной начинкой – холодная грация и некая предрасположенность бить людей ногой в челюсть, когда они меньше всего этого ожидают. Копна оранжево-коричневых волос, завязанных в гордиев узел по последней моде, что выводило меня из себя, когда я пытался его развязать – мысленно, конечно; глаза того цвета, что пришелся бы по вкусу очередному богу, на которого пал бы ее выбор именно в этот день, – да, забыл, где-то глубоко-глубоко на дне они всегда голубые. Все, что бы она ни носила, было коричнево-зеленым и весьма просторным, достаточно пару раз выйти в таком наряде, правда, ее это каким-то чудом миновало; а может, она снова беременна, хотя вряд ли.

– Что ж, желаю здоровья, – сказал я, – если ты в нем нуждаешься. Я не занимался Цейлоном. Большую часть времени я был на Средиземном.

Внутри раздались аплодисменты. Просто чудесно, что я снаружи. Исполнители как раз закончили «Маску Деметры», которую Грейб написал пентаметром специально в честь нашего гостя с Веги; вещь была два часа длиной и скверной. Фил – человек жутко образованный и почти лысый и вполне подходит для своей роли, но с того дня, как мы остановили на нем свой выбор, нам пришлось изрядно потрудиться на будущего лауреата. Ему поручили примериться к Рабиндранату Тагору и Крису Изервуду, заняться сочинением устрашающе длинной метафизической эпики, как можно больше разглагольствовать об эпохе Просвещения и ежедневно выполнять на берегу моря дыхательные упражнения. Во всем же остальном он был человеком вполне достойным.

Аплодисменты стихли, и я услышал стеклянное теньканье заигравшей телинстры и ожившие голоса.

Эллен прислонилась спиной к ограде.

– Слышала, что ты вроде как женился недавно.

– Верно, – признался я, – но вроде как поспешил. Почему меня отозвали?

– Спроси у своего босса.

– Спрашивал. Тот говорит, что меня назначают гидом. Однако я хотел бы выяснить – почему? Настоящую причину. Я думаю об этом, но вопросов не меньше, а больше.

– Откуда мне знать?

– Ты знаешь все.

– Ты меня переоцениваешь, дорогой. Какая она из себя?

Я пожал плечами:

– Возможно, русалка. А что?

Она пожала плечами:

– Обычное любопытство. А как ты говоришь обо мне людям? С кем сравниваешь?

– Когда я говорю о тебе, то не сравниваю.

– Обижаешь. Должна же я быть на кого-то похожа, если я только не уникум.

– Вот именно, ты уникум.

– Тогда почему ты не взял меня с собой в прошлом году?

– Потому что ты существо социальное и тебе нужен город. Ты можешь быть счастлива только здесь, в Порту.

– Но я не счастлива здесь, в Порту.

– Здесь, в Порту, ты несчастлива меньше, чем в любом другом месте на этой планете.

– Мы могли бы попробовать, – сказала Эллен и повернулась ко мне спиной, чтобы посмотреть с откоса на огни видимой отсюда части гавани. – Знаешь, – продолжила она, помолчав, – ты настолько уродлив, что это делает тебя привлекательным. Видимо, так.

Я остановился рядом, в паре дюймов от ее плеча.

– Знаешь, – голос ее звучал плоско, опустошенно, – ты ночной кошмар с походкой мужчины.

Я остановил свой порыв, закатившись грудным смехом.

– Знаю. Приятных снов.

Я повернулся, чтобы уйти, но она поймала меня за рукав.

– Погоди!

Я посмотрел вниз, на ее руку, затем вверх, на ее лицо, затем вниз, на ее руку. Она выпустила рукав.

– Знаешь, я никогда не говорю правду, – сказала она. Затем засмеялась своим коротким ломким смешком. – …И я подумала, что кое-что тебе следует знать об этой поездке. Здесь Дональд Дос Сантос.

– Дос Сантос? Странно.

– Сейчас он наверху, в библиотеке, вместе с Джорджем и каким-то большим арабом.

Я посмотрел мимо нее вниз на гавань, где по тускло освещенным улицам двигались тени, похожие на мои мысли, темные и медленные.

– Большой араб? – произнес я наконец. – Руки в шрамах? Желтые глаза? По имени Хасан?

– Да, верно. Ты с ним встречался?

– В прошлом он кое-что сделал для меня, – признал я.

Так я стоял и улыбался, хотя кровь во мне застыла, – улыбался, потому что не люблю, чтобы люди знали, о чем я думаю.

– Улыбаешься, – проронила Эллен. – Интересно, о чем ты думаешь?

В этом вся она.

– Я думаю, что ты относишься к жизни серьезнее, чем можно было бы предположить.

– Чушь. Я часто тебе говорила, что я ужасная лгунья. Да, буквально секунду назад – я лишь намекала на маленькую стычку в большой войне. И ты прав, что здесь я менее несчастлива, чем в любом другом месте на Земле. Может, ты поговоришь с Джорджем – возьми его на работу на Тайлер или Бакаб. Возьмешь, а?

– Ага, – сказал я. – Всенепременно. Клянусь. Именно так и сделаю. После того, как ты десять лет этим занималась… А что с его коллекцией жуков?

Она изобразила улыбку.

– Растет, прыжками и скачками. А также жужжит и ползает… и некоторые из этих ползучих – радиоактивны. Я ему говорю: «Джордж, завел бы себе женщину, вместо того чтобы тратить все свое время на жуков». Но он только головой трясет, весь такой занятый. Потом я говорю: «Когда-нибудь один из этих уродцев возьмет и укусит тебя и сделает импотентом. Что тогда?» А он объясняет, что такого не может быть, и читает мне лекцию о ядах насекомых. Может, он сам большой жук, замаскировавшийся. Думаю, Джордж испытывает что-то вроде оргазма, наблюдая, как они роятся в этих баночках. Не знаю…

Я повернулся и заглянул в холл, поскольку выражение ее лица изменилось. Услышав смех Эллен, я обернулся к ней и сжал ее плечо.

– О’кей, теперь я знаю больше, чем раньше. Спасибо. Скоро увидимся.

– Мне подождать?

– Нет, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Конрад.

И я ушел.

На то, чтобы пересечь пространство, может потребоваться и время, и обходительность, особенно если там куча народу и все тебя знают, и у всех в руках фужеры, а ты к тому же слегка прихрамываешь.

Куча и была, и все знали, и держали фужеры, и я хромал. Так что…

Позволив себе только самые скромные и неприметные мысли, я отмерил с краю, вдоль стены, как бы по периферии человечества, двадцать шагов, пока не достиг компании юных леди, которых этот старый холостяк всегда держал подле себя. Подбородка у него не было, как, в общем, и губ, волосы повылезли, и выражение, которое жило когда-то на лице, на этой материи, обтягивающей его череп, давным-давно ушло во тьму глаз и таилось в этих глазах, остановившихся на мне, – улыбка готовности быть неизбежно оскорбленным.

– Фил, – сказал я, кивая, – не каждый напишет такую «Маску». Я слышал разговоры, что это умирающее искусство… Чудовищная ложь!

– Ты еще жив, – произнес он, и голос его был лет на семьдесят моложе, чем все остальное, – и снова опоздал, как обычно.

– Приношу свое искреннее раскаяние. Меня задержали в доме одного старого друга на дне рождения леди, которой сегодня исполнилось семь.

(Что было правдой, хотя и не имеющей отношения к данной истории.)

– У тебя все друзья старые, не правда ли? – спросил он, и это был удар ниже пояса, потому что когда-то я знал его почти забытых ныне родителей и водил их к южной стороне Эрехтейона, чтобы показать им Портик Кариатид, в то время как на моих плечах сидели их яркоглазые отпрыски и я рассказывал ему, Филу, мифы, которые были старыми уже тогда, когда возникли все эти храмы.

– …Мне нужна твоя помощь, – сказал я, не обращая внимания на этот укол и осторожно прокладывая путь сквозь мягкий и язвительный кружок женщин. – Эдак я всю ночь буду прорываться из холла к Сэндзу, который устраивает прием нашему веганцу, – извиняюсь, мисс, – а у меня нет на это ночи. Простите меня, мэм… Так что я прошу, чтобы ты вмешался.

– Это вы, Номикос! – вздохнула одна маленькая очаровашка, уставившись на мою щеку. – Я всегда хотела…

Я схватил ее руку, прижал к губам, отметив, что ее камея на перстне наливается розовым, произнес: «А ну как отрицательный кисмет⁴, а?» – и выпустил руку.

– Как ты насчет этого? – спросил я Грейба. – Отведи меня туда за минимум времени в своей типичной светской манере, под разговор, который никто не посмеет прервать, о’кей?

Он бесцеремонно кивнул.

– Извиняюсь, дамы, я скоро вернусь.

Мы двинулись наискосок, пробираясь по людским аллеям. Высоко над головой медленно проплывали и поворачивались люстры, как граненые ледяные сателлиты. Телинстра, цивилизованный вариант Эоловой арфы, рассыпала вокруг осколки цветного стекла – мелодию песни. Люди жужжали и роились, точь-в-точь как насекомые Джорджа Эммета, и, стараясь избежать их толчеи, мы переставляли без паузы ногу за ногой и производили собственный шум. Несмотря на тесноту, мы ни на кого не наступили.

Ночь была теплой. Большинство мужчин были одеты в невесомую черную униформу, в которой, согласно протоколу, и гробит себя здесь Личный Состав. На ком ее не было, те к нему не относились.

Неудобные, несмотря на свою легкость, черные костюмы застегиваются по бокам снизу, впереди же, где гладко, слева над грудью находится знак различия – для Земли он четырехцветный: зеленый, голубой, серый и белый, трех дюймов в диаметре; ниже располагается эмблема ведомства вместе с меткой ранга; на правой же стороне собраны благословенные крохи цыплячьего помета – символ, о котором можно только мечтать, так он утверждает тебя в чувстве собственной значимости, – его выдает Контора с богатым воображением под названием Полировка, Ремонт Орденов, Символов, Медалей (коротко ПРО СИМ – первый ее Директор ценил свое место). Ворот костюма имеет склонность после первых десяти минут превращаться в удавку, во всяком случае мой.

Дамы носили или не носили все, что им нравилось, обычно яркое или в придачу с полупастельным (если только не принадлежали к Личному Составу, в таком же случае они были аккуратненько упакованы в черные костюмы с терпимыми воротниками и короткими юбками); все это в общем-то помогает отличать хранителей Земли от хранимых.

– Я слышал, Дос Сантос здесь, – сказал я.

– Значит, здесь.

– А почему?

– По правде говоря, не знаю и знать не хочу.

– Тэк-с, тэк-с… Что стряслось с твоим замечательным чутьем политика? Отдел Литературной Критики обычно награждал тебя за него.

– В мои годы запах смерти с каждой новой встречей становится все тревожней.

– Разве Дос Сантос пахнет?

– Скорее смердит.

– Я слышал, что он нанял нашего бывшего партнера – по тому давнему Мадагаскарскому делу.

Фил вскинул голову и стрельнул в меня вопрошающим взглядом.

– Быстро до тебя доходят новости. Впрочем, ты друг Эллен… Да, Хасан здесь. Он наверху с Доном.

– Кого же это он на сей раз собирается избавить от груза кармы?⁵

– Еще раз говорю: не знаю и знать ничего не желаю.

– А может, рискнешь прикинуть?

– Навряд ли.

Мы вошли в кое-как засаженную деревьями секцию зала, и я задержался, чтобы прихватить спиртного с глубокого подноса – больше не было мочи смотреть, как он плывет над головой; кончилось тем, что я надавил на желудь, свисавший на собственном хвостике. При сем поднос послушно опустился, весь как сама улыбка⁶, и явил мне сокровища своего морозного нутра.

– О радость! Купить тебе выпить, Фил?

– Я думал, ты спешишь.

– Спешу, но мне нужно осмыслить ситуацию.

– Что ж, прекрасно. Полукоку, пожалуйста.

Я покосился на него и передал ему сей напиток. Затем, когда он отвернулся, я проследил за его взглядом туда, где стояли легкие удобные кресла, занимавшие нишу, образованную двумя сторонами северо-восточного угла комнаты и корпусом телинстры с третьей стороны. На телинстре играла пожилая леди с мечтательными глазами. Земной Директор Лоурел Сэндз пыхтел своей трубкой…

Да, эта трубка – одна из самых интересных достопримечательностей личности Лоурела. Подлинный Меершаум⁷, а в мире их осталось не так уж много. Что же до остального, то директор функционирует скорее как антикомпьютер: ты потчуешь его самыми разными фактами, собранными по крупице, цифрами, статистикой, а он превращает все это в помойку. Глубокий взгляд и манера говорить медленно и громко, не сводя с тебя темных глаз; жестикуляцию себе не позволяет, в крайнем случае – очень взвешенную, тогда он широкой правой лапой пилит воздух или же тыкает воображаемых дам своей трубкой; виски седые, но над ними волос еще темен, скулы высокие, цветом лица он как раз для своих твидов (черных костюмов Сэндз старательно избегает), притом он постоянно пытается выдвинуть челюсть хотя бы на дюйм подальше и повыше, чем это представляется возможным. Он здесь политический представитель Земного Правительства на Тайлере и к своей работе относится вполне серьезно, доходя в служебном рвении даже до того, что периодически предпринимает атаки на моральные язвы общества. На Земле он не самый умный человек. Он мой босс. Он также один из близких моих друзей.

Возле него сидел Корт Миштиго. Я чуть ли не кожей осязал, как Фил его ненавидит – начиная от бледно-голубых подошв его шестипалых ступней и кончая полоской розовой краски – знаком принадлежности к высшей расе, – тянувшейся по его волосам от виска к виску. Ненавидит не столько потому, что он это он, а потому, как я был уверен, что Корт ближайший наличествующий родственник – внук – Татрама Иштиго, который еще сорок лет тому назад наглядно продемонстрировал, что величайший из нынешних англоязычных писателей – веганец. Сей пожилой господин на том и стоит до сих пор, и я не уверен, что Фил когда-нибудь простит его за это.

Краем глаза (того, что голубой) я видел, как по большой нарядной лестнице на другом конце зала поднимается Эллен. Краем другого глаза я видел, что Лоурел смотрит в мою сторону.

– Меня засекли, – сказал я, – надо пойти выразить свое уважение этому Уильяму Сибруку с Тайлера. Пойдешь со мной?

– М-м… Прекрасно, – кивнул Фил. – Страдание полезно для души.

Мы двинулись к нише и остановились перед двумя стульями, между музыкой и шумом, там, где вся власть и пребывала. Лоурел медленно встал и пожал нам руки. Миштиго встал еще медленней и руки не протянул; пока мы представлялись, он пялился на нас янтарными глазами, и лицо его ничего не выражало. Свободно болтающаяся оранжевая рубашка трепетала каждый раз, когда он подкачивал легкие, которые делали лишь непрестанный выдох из наружных ноздрей у начала широкой грудной клетки. Он коротко кивнул, повторив мое имя. Затем с чем-то вроде улыбки повернулся к Филу.

– Вы не будете возражать против того, чтобы я перевел вашу «Маску» на английский? – спросил он, и голос его прозвучал высоко и с дрожью, как замирающий камертон.

Фил развернулся на каблуках и зашагал прочь. Мне показалось, что веганцу на секунду стало плохо, но затем я вспомнил, что это веганский смех, – что-то вроде козлиного блеянья. Я стараюсь держаться подальше от веганцев, избегая их курорты.

– Присаживайся, – предложил Лоурел. Он хоть и прятался за свою трубку, но выглядел не очень-то ловко.

Я приволок кресло и устроился наискосок от них.

– О’кей.

– Корт собирается написать книгу.

– Ты уже говорил.

– О Земле.

Я кивнул.

– Он выразил пожелание, чтобы ты был его гидом в поездке по ряду Старых Мест…

1.Пан – в греческой мифологии сын бога Гермеса; первоначально почитался как покровитель пастухов, бог стад; впоследствии (к II в. до н. э.) – как покровитель всей природы. Изображался в виде человека с рогами, козлиными ногами и козлиной бородой. – Здесь и далее прим. пер.

2.Патио (исп.) – внутренний дворик.

3.Щит Ахиллеса украшали изображения земли, моря, солнца, месяца, звезд, а также различных сцен из жизни Греции, включая свадьбы, войны, уборку урожая и прочее.

4.Кисмет (тур.) – рок, судьба, предопределение.

5.То есть убить. «Карма» на санскрите означает закон причинности, судьба.

6.В США «улыбкой» называют порцию алкоголя, особенно виски.

7.Курительная трубка с чубуком из особого материала.