Падди Кларк ха-ха-ха

Я пытался быть слепым, но продолжал открывать глаза. Хотел завязать их платком, но у самого не получалось. А просить помощи и объяснять, чем я занят, не хотелось. Тогда я поклялся себе, что каждый раз, как открою глаза, буду прижимать палец к решетке обогревателя, но знал, что не стану, конечно, и продолжал подглядывать. Однажды Кевин убедил меня прижать палец к обогревателю. Ожог не сходил несколько недель, и все казалось, что от пальца пахнет паленым.

Средняя продолжительность жизни мыши – восемнадцать месяцев.

Ма завизжала.

Я шевельнуться не мог, не то что пойти посмотреть.

Ма зашла в туалет, а там в унитазе мышь бегает. Папка был дома. Он спустил воду, но поток не смыл мышь, потому что та была у самого ободка. Папка сунул ногу в унитаз и спихнул мышь в воду. Тут уж и я захотел посмотреть, чего мамка так визжит. Но в туалете было слишком тесно. Мышь плыла и пыталась забраться на бортик, а папка все ждал, пока наполнится бачок.

– Ох, Иисус. Она умрет, Падди?

Папка молчал. Считал секунды, пока вода не перестала шуметь в бачке.

– Средняя продолжительность жизни мыши – восемнадцать месяцев, – сказал я. Совсем недавно читал об этом.

– Только не в моем доме! – заявил папка.

Ма чуть не расхохоталась, и погладила меня по голове.

– А можно мне посмотреть?

Ма преградила мне дорогу.

– Пускай посмотрит, – разрешил папка.

Мышь плавала хорошо, но не хотела плавать, а хотела выбраться из воды.

– Пока-пока! – воскликнул папка и вновь спустил воду.

– Можно оставим мышонка? – спросил вдруг я.

Эта мысль пришла мне в голову неожиданно. «Мой питомец».

Тем временем мышь засасывало все глубже, и вот затянуло в трубу. Синдбад лез посмотреть.

– Выплывет на побережье, – сказал я.

Синдбад не сводил глаз с воды.

– Там ему будет лучше, – подтвердила ма. – Это его естественная среда обитания.

– А можно мне мышку? – опять спросил я.

– Нет, – отрезал папка.

– А на день рожденья?

– Нет.

– А на Рождество?

– Нет.

– Мышь напугает оленей Санты, – сказала мамка. – Выходите отсюда.

Она пыталась выставить нас из туалета, а мы ждали, когда мышонок выплывет.

– Вы о чем? – переспросил папка.

– Мышей, – повторила ма и кивнула на Синдбада. – Олени испугаются мышей.

– Это правда, – кивнул па.

– Ну, пойдемте, мальчики.

– Я в туалет хочу, – решил Синдбад.

– А мышь тебя укусит за попу, – сказал я.

– А мне по-маленькому! Я по-маленькому умею стоя.

– А мышь тебя за пипиську.

Мама с отцом уже спускались по лестнице.

Синдбад стоял слишком далеко и обмочил сиденье и пол.

– А Фрэнсис сиденье не поднял! – крикнул я.

– Поднял! – Синдбад грохотнул сиденьем об бачок.

– Только сейчас!

Родители не поднялись к нам. Синдбад вытер сиденье рукавом. Я дал ему пенделя.

– Если Земля вращается, почему не вращаемся мы? – спросил Кевин.

Мы лежали в высокой траве на сплющенных коробках и смотрели в небо. Трава оказалась сырая-пресырая. Я знал ответ, но промолчал. Знал ответ и Кевин, потому и спрашивал. Это было понятно по голосу. Я никогда не отвечал на вопросы Кевина. И вообще никогда не спешил с ответом, и в школе всегда давал ему возможность ответить первым.

Самая лучшая из прочитанных мною историй была об отце Дамиане и прокаженных. До того, как стать священником, Дамиана звали Йозеф де Вёстер. Родился он в 1840 году в местечке Тремелоо, в Бельгии.

Мне были нужны прокаженные.

Когда отец Дамиан был маленький, его звали Йеф, и он был толстый. Взрослые пили темное фламандское пиво. Йозеф хотел стать священником, а отец ему не позволял. Но он все равно им стал.

– Сколько платят священникам? – спросил я.

– Слишком много, – ответил папка.

– Тихо ты, Падди, – шикнула на него ма. – Им вовсе не платят, – обратилась она ко мне.

– А почему?

– Трудно объяснить… – начала мамка. – Ну, это слишком сложно… У них призвание.

– Как это?

Йозеф де Вёстер вступил в конгрегацию^[27] Святых Сердец Иисуса и Марии. У священника, который основал конгрегацию, была жизнь полная удивительных спасений и захватывающих приключений во время французской революции. Ему грозила гильотина. Когда настала пора взять новое имя, Йозеф назвался Дамианом в честь мученика первых веков христианства. Сначала он был брат Дамиан, а потом стал отец Дамиан. Он поплыл на Гавайи. Капитан решил пошутить, натянул поперек линзы телескопа волосок и дал отцу Дамиану посмотреть. И сказал, что это экватор. Отец Дамиан поверил, но не потому, что был идиотом, а потому что в то время про экватор мало кто понимал. На корабле отец Дамиан сам пек причастные облатки из муки, когда на корабле они кончились. А еще он не страдал морской болезнью, сразу стал как настоящий моряк.

Лучше всего облатки получаются из круглых булочек, особенно из свежих. Тогда размачивать не надо. Неплох и батон, а вот простой хлеб не годится – расползается. Особенно трудно нарезать облатки, чтобы были совершенно круглые и ровные. Я для этого взял пенни из маминого кошелька. Я ей сказал, что беру, а то вдруг заметит. Вдавил пенни со всей силы в мякоть, и вместе с монеткой выдавливается аккуратный кружочек. Мои облатки получились вкусней настоящих. Я оставил их на подоконнике на пару дней – они затвердели, как церковные, но стали невкусными. Интересно, я согрешил, когда стал их делать? Думаю, нет. Одна облатка с подоконника успела заплесневеть. Вот это грешно – позволить такому случиться. Я прочел один раз «Аве Марию» и четыре «Отче наш». Молитва «Отче наш» мне нравилась больше – длиннее и красивее. Я прочел их в темном сарае.

– Тело Христово.

– Аминь, – сказал Синдбад.

– Глаза-то закрой, – напомнил я.

Синдбад зажмурился.

– Тело Христово.

– Аминь.

Брат поднял голову и высунул язык. Я скормил ему заплесневелую облатку.

– А из чего священники делают облатки? – поинтересовался я у мамки.

– Да из муки, – сообщила она. – Пока не освятят, это просто хлеб.

– Нет, это не хлеб.

– Сорт другой, – поправилась мамка, – пресный хлеб.

– Как это – пресный?

– Да я сама не знаю.

Я ей не поверил.

Лучшая часть в книге, когда отец Дамиан прибыл в колонию прокаженных, на остров Молокаи. Туда отправляли больных проказой, чтобы они других не заразили. Отец Дамиан понимал, на что идет, и понимал, что пути назад не будет. Когда он признался епископу, что хочет на Молокаи, странное выражение было на его лице. Епископа поразила и обрадовала храбрость молодого миссионера. Маленькая церковь на острове была ветхой и запущенной, но отец Дамиан привел ее в порядок. Он отломил ветку с дерева, сделал метелку и стал подметать в крошечной часовне. Потом украсил ее цветами. Прокаженные долго просто наблюдали за ним. Ведь он здоровый и сильный мужчина, а они всего лишь жалкие прокаженные. И на следующий день никто из них не предложил миссионеру помощи. Ложась спать, отец Дамиан слушал стоны больных и шум волн, разбивающихся о берег. Бельгия никогда не казалась ему такой далекой! Постепенно прокаженные стали помогать отцу Дамиану, даже подружились с ним. Они звали его Камиано.

– В Ирландии есть прокаженные?

– Нет.

– Ни одного?

– Ни одного.

Отец Дамиан построил хижины и новую церковь – получше, сделал много чего еще. Например, научил прокаженных сажать овощи. Он не забывал, что может заразиться проказой, но ему было все равно, он не боялся. Его самой большой радостью было проводить время с больными детьми: мальчишками и девчонками, которых он взял под свою опеку. Каждый день он возился с ними по нескольку часов.

У прокажённых отгнивают и отваливаются части тела. Слышали о прокаженном пастухе? Он лез на лошадь, а нога отвалилась. Слышали о прокаженном картежнике? Он бросил карты, а они упали на стол вместе с рукой.

Однажды вечером, в декабре 1884 года, отец Дамиан опустил свои усталые ноги в воду, чтобы облегчить боль. И обварился до волдырей, потому что вода оказалась кипятком, но боли не было. Она понял, что у него проказа. Врач сказал печально:

– Невыносимо вам говорить, но это точно проказа.

А отцу Дамиану было все равно. Он ответил:

– Проказа так проказа. Благословен Господь милосердный!

– Благословен Господь милосердный! – сказал я вслух.

Папка засмеялся:

– Сынок, где ты этого нахватался?

– Вычитал. Так говорил отец Дамиан.

– Который из них Дамиан?

– Который с прокаженными…

– А, ну да, верно. Достойный был человек.

– В Ирландии когда-нибудь были прокаженные?

– Вряд ли.

– Почему?

– Проказа бывает только в жарких странах. Кажется.

– Жарко бывает и у нас.

– Да какая у нас жара, – махнул рукой папка.

– Еще какая!

– Недостаточно жарко. Должно быть очень-очень жарко.

– Сильно жарче, чем здесь?

– На пятнадцать градусов, – решил папка.

Проказа неизлечима. Отец Дамиан ничего не рассказывал маме в своих письмах. Только новость все равно просочилась, и разные люди стали посылать ему деньги. Отец Дамиан построил на них еще одну церковь – каменную. Кстати, церковь все еще стоит, и туристы могут и сейчас ее посетить. Отец Дамиан сказал своим духовным детям, что умирает, и теперь о них позаботятся монашки. Но они, обнимая его ноги, молили: «О нет, Камиано! Мы хотим остаться здесь, пока ты здесь». Пришлось монашкам уйти ни с чем.

– Давай еще раз.

Синдбад обнял мои ноги.

– О нет, Кам… Кам…

– Камиано!

– Не могу запомнить.

– Ка-ми-а-но.

– А можно просто сказать: Патрик?

– Нет. Давай еще раз, чтоб все правильно.

– Не хочу.

Я схватил Синдбада за руку и сделал крапивку, но несильно. Он схватил меня за ноги.

– Ниже.

– Чего?

– Ниже надо обнимать.

– Ага, а ты мне пенделя.

– Я тебе пенделя, если ты не сделаешь как надо.

Синдбад схватил меня за лодыжки и так стиснул – аж ступни друг о друга стукнулись.

– О нет, Камиано! Мы хотим остаться здесь.

– Хорошо, дети мои, – сказал я. – Оставайтесь.

– Спасибо огромное, Камиано, – сказал Синдбад, но ноги мои не отпустил.

Отец Дамиан умер в Вербное воскресенье. Прокаженные оплакивали его, сидя на земле, раскачиваясь и колотя себя кулаками в грудь, по старинному гавайскому обычаю. Знаки проказы сошли с него: ни струпьев, ни коросты. Он был святым. Это место я прочел дважды.

Мне были нужны прокаженные. Синдбад, мало того что вечно сбегал, так еще и нажаловался мамане, что я его в прокаженного превращаю, а он не хотел. Так что нужны еще прокаженные. Кевина играть не позовешь – он тут же сам стал бы отцом Дамианом, а я – прокаженным. Но это моя история! Так что я играл с двойняшками Маккарти и с Вилли Хенкоком, которым исполнилось по четыре года. Они думали, что здорово играть со взрослым мальчишкой – со мной. Я повел их к нам на задний двор и рассказал насчет прокаженных. Все захотели быть прокаженными.

– Прокаженные умеют плавать? – спросил Вилли Хенкок.

– Ага, – ответил я, хотя не знал наверняка.

– А мы не умеем, – сказал один из братьев Маккарти.

– Значит, не годитесь в прокаженные, – решил Вилли Хенкок.

– Плавать не нужно, – успокоил я. – Вам не обязательно уметь плавать. Нужно притвориться, что вы прокаженные. Изображать больных и слегка булькать.

Ребята наперебой забулькали.

– А смеяться они могут?

– Да, – кивнул я. – И иногда они ложатся на землю, чтобы я омыл их раны и прочел молитвы об исцелении.

– Я прокаженный!

– Я прокаженный! Буль-буль-буль!

– Буль-буль-буль, прокаженные!

– Буль-буль-буль, проказа!

– Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое…

– Буль-буль-буль!

– Заткнитесь на секунду.

– Буль-буль-буль.

Прокаженным было пора по домам – ужинать, я слышал их бульканье даже через забор.

– Я прокаженный! Буль-буль-буль!

– А у меня призвание! – сообщил я маме на всякий случай: вдруг миссис Маккарти придет поговорить про близнецов или миссис Хенкок.

Мамка одновременно варила обед и не пускала Кэтрин залезать на ящик под раковиной. В ящике хранились моющее средство и щетки.

– О чем ты, Патрик?

– У меня призвание, – повторил я.

Мамка взяла Кэтрин на ручки.

– Кто тебя позвал, куда? – спросила она.

Такого вопроса я не ожидал, но продолжал настаивать:

– Нет, я хочу стать миссионером.

– Молодец, умница, – похвалила мамка, но как-то неправильно похвалила. Я хотел, чтобы она заплакала, а папка пожал мне руку. Я и ему рассказал про призвание, когда он пришел с работы.

– У меня призвание.

– Нет у тебя никакого призвания. Мал ты еще.

– Есть. Господь говорил со мной.

Тут все пошло не так. Папка отправился говорить с мамой.

– Я же тебе говорил! А ты поощряешь этот вздор, – сказал он сердитым голосом.

– Ничего я не поощряю.

– Да, черт возьми! Еще как!

Ма, похоже, что-то для себя решила.

– Потакаешь ему! – взревел папка.

Мама выбежала из кухни, на ходу развязывая фартук. Папка пошел за ней с таким видом, как будто его поймали на горячем. И я остался один. Я не знал, что произошло и что я натворил.

Родители вернулись и ничего не сказали.

* * *

Улитки и слизни – брюхоногие; они ходят животом. Я насыпал соли на слизня. Я видел его мучения и агонию. Футбол правильно называется «футбол по правилам Ассоциации». В этот футбол играют круглым мячом на прямоугольном поле, двумя командами по одиннадцать игроков в каждой. Цель игры – забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые ограничены двумя вертикальными столбами и стойкой, их соединяющей. Я заучил правила наизусть, просто потому, что они мне нравились. Они не были похожи на настоящие правила, и казались мне дерзкими. Самый большой зафиксированный разрыв в счете: 36:0 в игре «Арброута» против «Бон Аккорда». Больше всего голов за один матч забил Джо Пейн в 1936 году, играя за команду «Лутон».

Последний лидер апачей – Джеронимо.

Я поднял мяч. Мы играли на Барритаун-Гроув, потому что там были хорошие высокие бордюры, и мяч не убегал. Мяч, кстати, был лопнутый.

– Цель игры, – объявил я, – забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые… которые ограничены двумя вертикальными стойками и перекладиной, их соединяющей.

Все загоготали.

– Повтори-ка!

Я повторил, притом с джентльменским выговором, и все загоготали еще громче.

– Дже-ро-ни-мо!

Последний из апачских повстанцев – Джеронимо. Последний из ренегатов.

– Вы, мистер Кларк, – ренегат.

Прежде чем ударить, Хеннесси, бывало, обзывал нас отступниками.

– Кто вы?

– Ренегат, сэр.

– Совершенно верно.

– Ренегат!

– Ренегат-ренегат-ренегат!

У меня была фотография Джеронимо. Он стоял на одном колене, опираясь локтем о другое. В руках его была винтовка, на шее платок, а рубашка была в горошек. Я и не замечал, что рубашка в горошек, пока не повесил фотографию на стенку. На правом запястье у него был браслет, похожий на часы. Наверное, ограбил кого-нибудь. Отрезал руку и снял браслет. Ружье выглядело как самодельное. Больше всего мне нравилось лицо Джеронимо. Он смотрел прямо в камеру, даже сквозь нее. Совсем не боялся. Похоже, не верил, как другие индейцы, что фотография крадет душу. Черные волосы, разделенные на пробор, падали прямо на плечи – ни перьев, ни колтунов. Лицо у него было как у старика, но так он был молод.

– Пап?

– Чего?

– Тебе сколько лет?

– Тридцать три.

– А Джеронимо было пятьдесят четыре.

– Как? Всегда?

Ему было пятьдесят четыре, когда была сделана фотография. А казался много старше. Он выглядел гневным и грустным. Рот скобкой книзу, как печальная мультяшная рожица. Глаза блестящие, черные. Нос крупный. Интересно, почему он такой грустный. Наверное, предчувствовал, что с ним произойдет. Нога его на фотографии казалось была похожа на девчачью: ни волосинки, ни желвачка. Он был в сапогах. Вокруг росли кусты. Я прикрыл пальцем длинные волосы апача, и он сделался похож на старуху. На древнюю печальную старуху. Тогда я убрал руку, и Джеронимо превратился обратно в Джеронимо. Фотография была черно-белая, так что я перекрасил его рубаху в синий. Заняло целую вечность.

Я нашел в книге еще одну картинку: Джеронимо со своими воинами на огромном поле. Джеронимо стоял посередине, в куртке, с полосатым платком на шее. Он снова казался одновременно старым и молодым. Плечи старые, а ноги молодые.

Картинки в этих книжках совсем не походили на кадры из фильмов про индейцев. Под одной была подпись: «Индейцы из племен сиу и змей на тропе войны». У главного парня на картинке волосы были собраны в хвост на затылке, а остальное выбрито, и голая голова сияет, как яблоко. Он ехал на лошади пригнувшись, чтобы вражеская стрела не догнала. Лошадь, заметно испуганная, косила на всадника глазом. Это была настоящая картина, очень она мне нравилась.

Была еще одна неплохая – индеец убивает бизона. Бизон подсунул голову под брюхо лошади. Убивать бизона нужно очень быстро, а то он собьет лошадь с ног. То, как индеец держался на лошади, его прямая спина, вытянутая рука с копьем – подсказывало, что победа за ним. Как бы то ни было, картина называлась: «Последний бизон». Остальные индейцы с краю картины мчались в погоне за целым стадом бизонов. Поле было усеяно черепами, и вокруг лежали мертвые бизоны. Увы, книжка была библиотечная, картинку не вырежешь, на стену не повесишь. Мы с па ходили в библиотеку в Балдойле. Там один зал был для взрослых, другой для детей.

Папка постоянно вмешивался. Свои книги сдаст-возьмет, и ко мне приходит. А еще он никогда нормально книги на полку не ставил.

– Вот эту я читал в твоем возрасте.

Знать не желаю, что он там читал в моем возрасте.

Разрешалось брать только две книги. Папка посмотрел на обложку.

– «Индейцы Северной Америки».

Вытащил книжную карточку и сунул в мой читательский билет. Вот вечно он так. И стал разглядывать вторую книжку.

– «Даниель Бун, герой». Молодец, хороший выбор.

Я читал в машине. Если головой не мотать, меня даже не укачивало. Даниель Бун – один из величайших первопоселенцев Северной Америки. Но, как и большинство первых американцев, он не очень хорошо умел писать. Вот что Даниель вырезал на дереве, после того, как удачно поохотился на медведя:

«Д Бун убил здесь Мидведя в годе 1773».

Писал он хуже, чем я, даже хуже, чем Синдбад. Я бы никогда не сделал ошибку в слове «медведь»! И вообще, зачем взрослому выцарапывать что-то на дереве?

 
– Старый Бун был охотник,
Был славный охотник
И рыбак на блесну,
Но полез от медведя,
Под кустом его встретя,
Высоко на сосну!
 

На картинке Даниель Бун был кретин кретином. Он спасал жену и сына от напавшего на них индейца с топором. У индейца были жесткие черные космы и какая-то розовая занавеска на бедрах, а больше ничего. Он смотрел на Буна, выворачивавшего ему руки, с непередаваемым ужасом. Ростом индеец недотягивал Буну до плеча. На Даниеле Буне была зеленая куртка с белым воротником и какой-то бахромой на рукавах, а еще меховая шапка с красным помпоном. Он был похож на продавщицу из кондитерской лавки в Рахени. Собака явно лаяла. А жена Буна выглядела так, словно ей донельзя надоел весь этот шум вокруг. Она была в открытом платье и с длинной, аж до самой попы, черной косой. У собаки был ошейник и медальон с кличкой. И все это происходило в лесу. По телевизору Дэниел Бун тоже мне не нравился. Чересчур уж милашка.

– Фесс Паркер, – прочел папка имя автора. – Что за имя такое?..

Мне нравились индейцы, нравилось их оружие. Я сам смастерил палицу, как у апачей: положил в носок стеклянный шарик, гвоздем прибил носок к палке и сверху воткнул перышко. Оно забавно жужжало, когда я вращал палицу, но довольно скоро выпало. Я ударил палицей по стене; откололся кусок штукатурки. Надо было выбросить второй носок, а то ма нашла его:

– Значит и второй далеко не ушел. Посмотри под кроватью.

Я поднялся к себе и заглянул под кровать, хотя знал, что искать нечего, а мама за мной не пошла. И все-таки полез под кровать. Нашел солдатика – немец времен Первой мировой, в заостренном шлеме.

Еще я читал про Вильяма^[28]. Все тома прочел, а их было тридцать четыре. У меня на полке стояло всего восемь, остальное пришлось брать в библиотеке. Самая лучшая оказалась «Вильям-пират». «Скажу я вам! – ахнул Вильям. Впервые вижу такого умного пса. Эх, скажу я вам! – ахнул Вильям. – Чудо что за собака. Тоби, ко мне! Тоби! Ко мне, мой хороший!» Тоби был ласковый, дружелюбный песик. Подбегал к Вильяму, играл с ним, притворно рыча и весело перекатываясь с боку на бок.

– Можно мне собачку на день рождения?

– Нет.

– А на Рождество?

– Нет.

– А один подарок за два праздника?

– Нет.

– Ну ведь и за день рождения, и за Рождество!

– Ты что, напрашиваешься, чтобы я тебя отшлепал?

– Нет.

С тем же вопросом я пристал к маме. Она сначала тоже все «нет» да «нет», но когда я предложил, что за два дня рождения и два Рождества, ответила: «Посмотрим».

Уже что-то.

Вильямова компашка – сам Вильям, Джинджер, Дуглас и Генри – называли себя «Изгои». Настала очередь Джинджера толкать тележку, и он принялся за дело с решительностью и мощью.

– Мощь, – повторял я. – Мощь! Мощь, мощь, мощь!

Целый день мы звали себя племя «Мощи». Фломастером Синдбада написали каждому прямо на груди заглавную букву «М». Было зябко. Фломастер щекотался. Крупные черные буквы М. От бока к соску, оттуда – вниз к пупку, к другому соску и вниз к боку.

– Мощь!

Кевин кинул колпачок фломастера в самую прибрежную грязь. Первым делом мы пошли в магазин к Тутси и по команде задрали футболки.

– Раз-два-три…

– Мощь!

Она даже не обратила внимания. И ничего не сказала. Мы выскочили из магазина. Кевин нарисовал громадный хер на столбе возле дома Кирнанов. Мы убежали, но потом вернулись за Кевином: он дорисовывал брызги. Мы убежали второй раз.

– Мощь!

Кирнанов было только двое – мистер Кирнан и миссис Кирнан.

– У них что, умерли дети? – спросил я у мамки.

– Нет! Просто нет у них детей.

– А почему?

– Бог знает, Патрик.

– Глупо как-то.

Кирнаны были не старые, оба ездили на работу. В машине. Миссис Кирнан тоже водила. А пока они были на работе, мы лазили к ним на задний двор. Дом был угловой, стена выше обычного, так что там можно было хоть вечность играть незамеченными. Самый большой риск и самый блеск было выбираться обратно. Особенно здорово было лезть вторым, первым слишком страшно. Вдруг там твоя мамка гуляет с коляской. Выглядывать заранее запрещалось; такое было правило. Надо было сразу лезть, не глядя, есть ли там кто-нибудь. Ни разу нас не поймали. На бельевой веревке висели трусы миссис Кирнан. Я выдернул шест, на котором держалась веревка, и она опустилась ниже. Не сговариваясь, мы схватили Эйдана и стали тыкать его лицом в трусы. Он изображал, что его тошнит.

– Радуйся, что они не грязные.

Я вернул шест на место. Мы по очереди разбегались и прыгали, пытаясь дотянуться до трусов. Потрясающе. Сто лет мы так развлекались. С веревки мы их так и не сняли.

Ма увидела букву М, когда мы мылись в субботу после ужина. Мы с Синдбадом мылись вместе, и ма всегда разрешала нам пять минут поплескаться. Вот и увидела у нас обоих полустертые «М».

– Это еще что?

– Буквы М.

– Зачем вы себя изрисовали?

– Просто так, – пробубнил я.

Мамка густо-густо намылила мочалку и, крепко держа меня за плечо, стирала букву. Было больно.

Я покупал в лавке мистера Фица полбрикета мороженого. Было воскресенье. Ванильное с прожилками клубничного джема. Мне было велено сказать мистеру Фицу, чтобы записал покупки на мамин счет, что означало: в пятницу она сама заплатит. Мистер Фиц упаковал мороженое в такую же бумагу, в какую заворачивал булочки. Бумага моментально намокла.

– Ну вот.

– Большое спасибо.

Миссис Кирнан стоит в дверях. Сейчас войдет, я видел очертания ее фигуры. Щеки у меня сразу загорелись. Она увидит мое лицо и схватит меня. Обо всем догадается.

Я прошел мимо нее. Сейчас схватит за плечо, остановит. Около магазина стояла толпа народу, разговаривали. С газетами, со стаканчиками мороженого. Все увидят мой позор. Кевина папа с мамой тоже тут. И девочки. Сейчас она схватит меня и заорет.

Я перебежал улицу и пошел домой по другой стороне. Она знала. Кто-то ей сказал. Как пить дать знала. Специально ждала. Пошла за мной в магазин, чтобы проверить, покраснею ли я. И она заметила. Лицо мое все еще было красным и горело. Волосы у миссис Кирнан были длиннее маминых, да и пышнее, гуще. Каштановые волосы. Она никогда со мной не здоровалась. Никогда не ходила в магазин. Кирнаны ездили только на машине. Они жили на нашей улице, совсем рядом с нами. Мистер Кирнан был единственный взрослый мужчина в Барритауне, у которого были бакенбарды, да еще и усы.

Я оглянулся. Чисто. Не пошла за мной. Я перебежал на нашу сторону улицы. Какая она была красивая. Великолепная! Даже по воскресеньям она носила джинсы. Может, она просто ждет подходящего момента, чтобы меня поймать.

Я мешал мороженое ложкой, пока оно не стало мягким. Клубничные прожилки исчезли, и все мороженое сплошь порозовело. Обычно я ел маленькой ложечкой, чтобы растянуть удовольствие. Щеки загорелись, но не так сильно, как первый раз. Кровь бухала в висках. Прямо перед глазами стояло, как я выхожу, а там ждет миссис Кирнан; хочет с мамой поговорить, рассказать, что мы делали с ее трусами. И папка узнает. Мне слышались ее шаги. Я ждал звонка в дверь.

Если я доем мороженое, а звонок все еще не раздастся, миссис Кирнан не придет. Но съесть все мороженое одним махом нельзя, есть надо было медленно, как обычно. Я всегда доедал последний. И мне разрешали облизать тарелку. В дверь вообще никто не звонил. Я почувствовал, что дело сделано, задание выполнено, и щеки уже не горели. Стало очень тихо. Не поднимая глаз, я спросил у родителей:

– А можно носить джинсы в воскресенье?

– Нет, – ответил папка.

– Когда как, – ответила мама. – Во время мессы точно нельзя.

– Вообще нельзя! – отрезал папка.

Мамка глянула на него, как глядела на нас, застав за каким-нибудь хулиганством, – даже печальнее.

– У него и нет джинсов. Он же просто так спросил.

Папа ничего не сказал. И мама тоже ничего больше не сказала.

Мама читала книжки. Обычно по вечерам. Облизывала пальцы, когда доходила до конца страницы, и переворачивала ее, взявшись мокрыми пальцами за уголок. Утром я проверял ее закладку – клочок газеты – и отсчитывал, сколько страниц она прочла накануне. Рекорд был сорок две.

Парты в нашей школе пахли церковью. Когда Хенно велел нам уснуть – я складывал руки и утыкался в них лбом, и пахло совсем как от скамеек в церкви. Приятно. Пряно и немножко вроде землей под деревьями. Я даже лизнул парту. Вкус ужасный.

Однажды Иэн Макэвой действительно уснул, когда учитель скомандовал: «Усните!» Хенно болтал в дверях класса с мистером Арнольдом и велел нам сложить руки и уснуть. Он всегда так делал, если хотел поговорить с кем-то или почитать газету. Мистер Арнольд носил бакенбарды, которые сходились под подбородком. Однажды его показывали по телевизору в передаче «Шоу для полуночников»; он с двумя дамами и еще с одним мужчиной играл на гитаре и пел. Мне разрешили посмотреть, хотя было уже поздно. Одна женщина тоже играла на гитаре. Они с мистером Арнольдом стояли чуть позади, а другая пара – в центре. Рубашки у дам и мужчин были одинаковые, только мужчины все при галстуках, а женщины – без.

– Учитель из него лучше, чем музыкант, – сказал па.

Мамка на него шикнула.

Джеймс О’Киф двинул ногой по моему сиденью. Я приподнял голову и быстро обернулся к нему.

– Поджопничек, – ухмылялся Джеймс О’Киф. – Передай дальше. – И снова уткнулся в руки.

Я сполз под парту, дотянулся ногой под сиденье Иэна Макэвоя и пнул его. Иэн Макэвой не шевельнулся. Я снова пнул. Я сполз еще ниже, вытянул ногу подальше и лягнул Иэна Макэвоя под колено. Даже не вздрогнул. Я сел ровно, подождал немножко и повернулся к Джеймсу О’Кифу.

– Макэвой дрыхнет.

Джеймс О’Киф прикусил рукав свитера, чтобы не рассмеяться. Наконец-то не он вляпался, а кто-то другой.

Мы ждали. Шикали друг на друга, чтобы не разбудить Иэна Макэвоя, хотя и так почти не шумели.

Хенно закрыл дверь.

– Сядьте прямо.

Мы немедленно сели прямо и уставились на Хеннесси, ждали, что он заметит Иэна.

Английский язык, правописание. Хенно положил на стол журнал. В него он ставил все отметки, в пятницу сосчитывал их вместе и пересаживал нас «согласно результатам». Тех, у кого оценки лучше, сажали у окна, а плохих учеников куда-нибудь назад, поближе к вешалкам с одеждой. Я обычно оказывался где-то в середине, а иногда и спереди. Сзади сидящим доставалось произносить по слогам самые трудные слова, а из таблицы умножения их спросят не трижды одиннадцать, а одиннадцатью одиннадцать или одиннадцатью двенадцать. Если, подсчитав оценки, посадят в задний ряд, выбраться обратно уже нелегко, и записки тебе передавать перестанут.

– Средиземное.

– С-р-е-…

– Начало легкое, продолжай.

– д-и…

– Дальше.

Сейчас ошибется, это же Лиам. Обычно он сидел позади меня или в боковом ряду около вешалок, но в четверг вдруг получил десять из десяти по арифметике и сидел впереди меня и впереди Иэна Макэвоя. Я получил всего-то шесть из десяти, потому что Ричард Шилс не дал списать. Ну, да я его размазал по стенке потом.

– з-и-м

– Неправильно. Ты – червь. Кто ты?

– Червь, сэр.

– Именно, – сказал Хенно. – Безобр-разие! – и отметил ошибку Лиама в своем журнале.

По пятницам Хеннесси не только пересаживал нас, но еще и порол. Для аппетита, как сам говорил. Это придавало остроту, а то ему рыба в горло не лезла. Одна ошибка – один удар. А ремень он вымачивал в уксусе все летние каникулы.

Следующим был Кевин, за ним Макэвой.

– С-р-е, – бормотал Кевин, – д-и-з-е…

– Так-так…

– м-н-н…

– Безобр-разие! Мистер Макэвой, теперь вы.

Но Иэн Макэвой все еще дрых. Кевин, сидевший с ним за одной партой, позже уверял, что Иэн улыбался во сне.

– Девчонку во сне видит, – прошептал Джеймс О’Киф.

Хенно вскочил и уставился на Иэна Макэвоя, поверх головы Лиама.

– Он уснул, сэр, – сказал Кевин. – Разбужу его?

– Нет, – сказал Хенно и приложил палец к губам, призывая нас к тишине.

Мы заерзали и захихикали. Хенно осторожно подкрался к парте Иэна. Мы наблюдали за учителем – он явно не был настроен на шутки.

– Мис-тер Макэвой!

Ничуть было не смешно; мы и не смеялись. Я почувствовал порыв воздуха, когда рука Хенно взлетела и со всей силы ударила Иэна Макэвоя по шее. Он вскочил и ахнул, потом застонал. Иэна мне видно не было, но я видел лицо Кевина. Он был бледен, губы плотно сжаты.

Мистер Хеннесси предупреждал нас, что пятницы пропускать нельзя. Если кого-то не было в пятницу, он наказывал его в понедельник. И никаких оправданий.

Все парты во всех классах пахли одинаково. Если парта стояла у окна, то на нее падало солнце и она выгорала, становилась светлее. Парты нам поставили новые, а не такие, у которых крышка поднималась, а под ней было место для книжек. Крышки наших парт были привинчены, а внизу была полочка для книг и сумок. Сверху была специальная канавка для ручек и ямка для чернильницы. Можно было толкнуть ручку по столу, и она не падала. Мы делали это только на спор, потому что Хенно терпеть не мог любой шум.