Стихотворения и поэмы. Том 1. Изданное при жизни

Тихон Чурилин. 1930-е годы

Творческий путь Тихона Чурилина

Творчество Тихона Васильевича Чурилина сравнительно мало изучено. Во многом это обусловлено отсутствием изданий, где были бы представлены произведения писателя во всём их многообразии (поэзия, проза, драматургия, публицистика и проч.). Так, после 1940 года, когда была опубликована последняя прижизненная книга^[1] Тихона Чурилина, его стихи печатались в основном в антологиях и литературных журналах. После довольно долгого забвения творчество Т. Чурилина возвращается к читателю. За последние два года в Мадриде было издано четыре книги поэта^[2]. В 2012 году вышла републикация повести «Конец Кикапу»^[3].

Попытки изучения жизни и творчества автора предпринимались^[4]. Так, например, Миливое Йованович в газетной статье, написанной к пятидесятилетию со дня смерти поэта, бегло рассматривает особенности его стихотворных книг, выделяет сквозные мотивы, делает попытку проанализировать эволюцию творчества в целом^[5].

Биография Т. Чурилина тесно связана с его творчеством. Многие события его жизни приобрели символический смысл в художественных произведениях. Кроме того, поэт активно участвовал в литературной жизни русского модернизма, близко общался с М. Цветаевой, В. Маяковским, М. Ларионовым, Н. Гончаровой, В. Хлебниковым, Б. Пастернаком, Н. Асеевым и др., что тоже определённым образом повлияло на творчество Т. Чурилина.

Марина Цветаева вспоминает о Т. Чурилине в своём очерке о Н. Гончаровой: «В первый раз я о Наталье Гончаровой – живой – услышала от Тихона Чурилина, поэта. Гениального поэта. Им и ему даны были лучшие стихи о войне, тогда мало распространённые и не оценённые. Не знают и сейчас. Колыбельная, Бульвары, Вокзал и, особенно мною любимое – не всё помню, но что помню – свято…» (далее приводится один из вариантов стихотворения Т. Чурилина «Смерть принца»^[6]).

Тихон Васильевич Чурилин родился в городке Лебедянь Тамбовской губернии 5 (7) мая 1885 года в семье купца и содержателя трактира В.И. Чурилина. Однако настоящим отцом Тихона Васильевича был аптекарь Александр Тицнер, о существовании которого поэт узнал только в отрочестве. История любви аптекаря и матери Т. Чурилина Александры Васильевны Ламакиной (1857–1894) описывается в автобиографическом романе «Тяпкатань»: поэт изменил имена родителей на Волександра Кицнера и Волександру Чудилину.

Образ матери станет одним из центральных в творчестве Т. Чурилина. Поэт будет писать о ней неоднозначно: как о двойственной личности, одновременно чистой и осквернённой. Похожим образом автор изобразит и себя, незаконнорождённого, падшего и в то же время желающего очищения человека:

«Родился в Лебедяни, Тамбовской губернии (там родились для Москвы, Ленинграда и Европы: Замятин Евг. Ив., Игумнов Конст.

Ник. (пианист), Чурилин Т.В. (поэт, переводчик, критик, теоретик). В мае 1885 г. 17.30.^[7] числа. По закону – сын купца, водочника-складчика-трактирщика. По факту – сын провизора, служащего, еврея, незаконнорождённый, выблядок. С детства дразнили: жид, Александрыч, у-у-у!!»^[8].

Такой видел поэт свою семью: падшая женщина и «53-летний муж-сифилитик» породили иное чудовище – «шемашедшего» поэта. Т. Чурилин воспринимал своё происхождение как проклятие, клеймо на всю будущую жизнь. И даже психические заболевания трактовались поэтом как результат плохой наследственности и опять-таки – незаконнорождённости. Отсюда же берёт начало фатальное восприятие жизни как бессмысленного процесса, неизбежно ведущего к забвению. Так, например, в стихотворении 1913 года «Весна после смерти» поэт напишет: «Капли капнули: дождь. Панихида прошла, // Ты ушла – воздух ладанный лёгкий всё пахнет // Час назад по тропе ты, потупясь, прошла // Всё не зная, что тело в земле моё чахнет».

В 1894 году Т. Чурилин поступает в Лебедянскую мужскую прогимназию. Об этом времени поэт пишет так:

«Читать с 4-х лет

Писать с 7 лет

Влюбляться с 3-х лет

Гимназия с 9 лет

Любимое в ней:

книги,

русский язык,

потом рисование.

Прислуживал в церкви с 9 лет, читал вслух <нрзб.>

Атеизм (Бог – <нрзб.> с 1897 года)

Первая близость с женщиной: с 13 лет

Первая политическая ориентировка: с 17 лет

Социалисты-революц<ионеры> Каляев, Спиридонова, Савинков,

Шлиссельбу<рж>цы, Народная Воля.

Первые любимцы поэзии и литературы:

Дюма, Андерсен, Пушкин (проза), Лермонтов (стихи), Золя,

Достоевский, <Дефо>, Чехов, Гончаров, Гоголь, Лесков»^[9].

 

В годы учения Т. Чурилин принимает активное участие в литературных вечерах. Затем становится членом Лебедянского Музыкального Драматического общества и играет в любительских спектаклях под руководством И.П. Уманец-Райской^[10]. Был знаком с В.Э. Мейерхольдом и вёл с ним переписку^[11].

В 1897 году впервые публикуются газетные заметки поэта: «Первые напечатанные вещи: 2 корреспонденции в Тамб<овских> губ<ернских> вед<омостях> в 1897 году: 1) о погоде; 2) о спектакле «<нрзб.> Молодость»^[12].

В 1904 году Т. Чурилин уезжает в Саратов, а оттуда, примерно через год, – в Москву. Там Т. Чурилин связывается с революционными объединениями; в этот же период поэт женится. О первом браке Тихона Васильевича сохранилось лишь несколько упоминаний^[13].

Тогда же Т. Чурилин начинает писать стихи. Он увлекается поэзией символистов – К. Бальмонта, А. Белого, Ив. Коневского, В. Брюсова и др. Увлечение символизмом сильно повлияет на раннее творчество поэта, во многом творческая манера Т. Чурилина будет опираться именно на символистскую поэтику и родственную ей экспрессионистскую стилистику. В 1908 году в литературном приложении к журналу «Нива» появляется первое стихотворение Т. Чурилина «Мотивы»:

 
Люди уезжают. Старый дом пустеет,
Холодом и мраком от громады веет.
Впадинами окна в темноте зияют.
И на землю стены тень свою бросают.
«Люди уезжают, – шелестят ветвями
Старые деревья, – попрощайтесь с нами».
И доносит ветер те слова приветом,
Чтоб узнали люди вовремя об этом…^[14].
 

О годах, проведённых в Саратове и Москве, Т. Чурилин напишет так:

«2-ая политич<еская> ориентировка в 1904 году в Саратове:

Анархисты-коммунисты

Уход из дому, отъезд в Саратов в 1904 году.

Организация рабочих массовок, маёвок, прокламации

в 1905–1906 году

Москва

Университет, медиц<инский>, филолог<ический>.

в 1907 году Моск<овский> Коммер<ческий> Инстит<ут>.

В 1908 году – отъезд полупобег в Швейцарию (Лозанна), Берлин,

Париж,

турне (тур де Су<нрзб.>)

в 1909 году, возвращение в Россию

Вызов в охранку.

Оскорбление жандармского офицера <…>

Помещён в психиатрич<ескую> лечебницу

Голодовка

с 1910–1912 гг. Насильств<енное> питание (зонд)

В 1912 году выписка, освобождение, прекращ<ение> дела, прекращение голодовки»^[15].

Т. Чурилин недолгое время состоял под надзором Охранного отделения. Из рапорта дежурного полицейского надзирателя (от 21 июня 1913 года) известно следующее: «В 4 часа 35 минут дня в Отделение явился неизвестный господин, назвавшийся Московским дворянином Михаилом Яковлевичем Скуратовым, 70 лет, лежащий в Преображенской больнице, и заявил, что <…> больной Тихон Васильевич Чурилин и старший доктор Николай Николаевич Боде-нов готовят покушение на г. Московского Губернатора. Мною тут же по телефону было установлено, что в Преображенской больнице действительно находятся на излечении вышеназванные больные и что они вольно ходят гулять по городу»^[16].

Пребывание в лечебнице, в результате «мании преследования», в сущности, стало основой для создания первой книги поэта, сквозным образом которой станет образ мертвеца среди людей, связанный, прежде всего, с творчеством А. Блока, но также характерный для поэтик многих других символистов, а впоследствии и некоторых футуристов, с которыми сблизится Тихон Чурилин.

Выздоровление было связано с творческим подъёмом – вернувшись к литературе, Т. Чурилин посылает письма со стихами В. Брюсову и А. Блоку. Из сохранившегося письма Чурилина к Блоку ясно, что стихи не вызвали интереса у адресата: «Я получил мои тетради. Благодарю: Вы умеете уважать чужую личную жизнь… даже бездарностей. Извиняюсь за мой нелепый поступок»^[17].

В этот же период Т. Чурилин знакомится с авангардными художниками и поэтами: Михаилом Ларионовым, Натальей Гончаровой, Алексеем Кручёных, Велимиром Хлебниковым.

В 1915 году выходит первая книга Тихона Чурилина «Весна после смерти» тиражом в 240 экземпляров. Книга была проиллюстрирована наклеенными литографиями Н. Гончаровой.

Само словосочетание «Весна после смерти» символизирует возвращение поэта к жизни после продолжительной болезни. Пребывание в лечебнице было для Т. Чурилина тяжёлым потрясением. Сам поэт впоследствии назовёт это время в ответе на анкету для «Критико-биографического словаря» С.А. Венгерова «двумя годами духовной смерти»^[18].

С авторским восприятием «весны после смерти» кроме всего прочего связано предисловие, в котором Т. Чурилин уверяет читателя в следующем: «Храня целость своей книги – не собрания стихов, а книги – я должен был снять посвящения живым: – моим друзьям, моим учителям в поэзии и знакомым моим. Да и кого может иметь из таковых очнувшийся – воскресший! – весной после смерти, возвратившийся вновь нежданно, негаданно, (нежеланно)?». То есть вся книга стихов есть не что иное, как исповедь мертвеца, очнувшегося весной после смерти, но не уверенного в желанности своего возвращения в мир «живых».

Ранние стихотворения Т. Чурилина собраны в открывающем книгу разделе «Старые стихи» и посвящены памяти поэтессы Н.Г. Львовой.

В стихотворении этого раздела «Старинная мелодия» возникает центральный мотив книги – мотив весны, особенно характерный для поэзии символизма (см., например, у Ф. Сологуба, А. Блока, А. Белого), который станет одним из основных в книге. Мотив весны близок мотиву зари как предвестника воскрешения – у символистов. На это обращает внимание А. Ханзен-Лёве: «У всех символистов – за исключением Волошина и отчасти Городецкого… – фиксация на образе “зари” как таинственной и многообещающей переходной фазы ante lucem… объясняет и персонификацию этого апокалиптического адвентизма в виде провозвестника ожидания и ожидаемого»^[19]. И далее: «Заря как момент визионерского ожидания соответствует некоему промежуточному состоянию, в котором активность воображения, мечты обретает апокалиптически-пророческую направленность, хотя сама эпифания ожидаемого при этом не становится доступна восприятию…»^[20].

С ожиданием воскресения связаны многие стихотворения поэтической книги «Весна после смерти». Так, в стихотворении «Васильки» лирический герой ждёт, когда «стены тихо отодвинутся // и поля, всё поля, в очи кинутся». В стихотворении «Троица» герой ставит берёзу «к столу над милыми цветами неживыми», в надежде, что она над ними «прозеленеет». Ту же надежду на пробуждение мы видим в строках стихотворения «Иней»: «А утром уже не будет трудно, будет легко – белеть. // И утром, будто обычно, сюда много – искать – придёт».

В следующем за «Старыми стихами» первом разделе книги появляются характерные для Т. Чурилина мотивы покоя/смерти и связанный с ними образ больницы. Здесь же возникают образы пляски сумасшедших («Ёлка в больнице», «Пляска») и мертвеца (беспомощного поэта, умершего в стенах больницы): «Придёт мой день – положат в ящик голым…» (его же мы видим и в следующем стихотворении «И находящимся во гробах дарована жизнь»). Описывая смерть лирического героя в больнице, его беспомощность перед происходящим, автор даёт ему своё имя: «И, вслед, безумный, видя, кличет: с Тишкой?».

На характерные особенности лирического героя «Весны после смерти» обратила внимание Н. Яковлева: «“Сумасшедший”, “урод” и “мертвец” – герой “страшного мира” “Весны” – близок к трагикомическому образу поэта не только Андрея Белого, но и раннего Маяковского»^[21]. Именно интерес к футуризму повлияет впоследствии на поэтику Т. Чурилина.

Выступив в первом разделе «Весны» как прямой последователь символизма, во втором разделе поэт обращается к экспрессионистской стилистике, совмещая её с символистскими мотивами^[22]. В следующих текстах лирический герой готовится к смерти, поэтому собственно мотива весны-воскресения здесь нет. «Перед смертью комнату на солнце // Для меня найдут, перевезут меня», – пишет Т. Чурилин в стихотворении «Осенняя детская». В стихотворениях 1913–1914 годов из третьего и четвёртого разделов сборника поэт обращается к мотивам, не характерным для предыдущих частей книги: мотив народа-судьи лирического героя («Во мнения»), пожара («Новый год», «Жар»); наряду с мотивом покоя/смерти появляется мотив противостояния смерти («На ночь защита», «Ночью»).

В стихотворении «Бездомный», соответственно, символистские мотивы («Мои залы – ночные бульвары. // Мои гости – ночные нечаянно пары») совмещаются с экспрессионистической стилистикой («Кричат – голоса верещат, трещат – начался разъезд»). В «Конце Кикапу» они реализованы похожим образом («Но их уж нет и стёрли след прохожие у двери. // Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра, и Мери»). Экспрессионистская стилистика заметна и в стихотворениях «Случай» и «На ночь защита».

Те же особенности поэтики Т. Чурилина мы наблюдаем в стихах этого периода, не вошедших в книгу. Например, в стихотворении «Красная мышь», ориентируясь, прежде всего, на экспрессионистическую эстетику, поэт пишет о «красном знаке» на брови у только что родившегося ребенка, знаке, который соединяется в сознании лирического героя с образом «красной мыши», проклятием: «Это красная, красная, красная мышь – // В красном доме такая тишь // Умри ж!»^[23]. При этом образ «красного знака» можно понимать как в контексте символистской эстетики, так и с точки зрения экспрессионизма, равно как и образ «красной мыши».

По-разному могут трактоваться образы другого стихотворения, не вошедшего в «Весну после смерти», – «Смерть беса»^[24], решённого в целом в экспрессионистической стилистике. Главное событие стихотворения описывается в подчёркнуто бытовой ситуации (беса сбивает поезд).

В современной критической литературе отзывы о «Весне после смерти» не многочисленны и скорее отрицательны. Так, например, В. Марков пишет, что «стихи в этой книге скорее плохие, чем хорошие, но интересны своеобразным сочетанием примитивизма и декаданса»^[25].

Однако первая книга Т. Чурилина получила немало рецензий от современников поэта, больше, чем прочие его книги, изданные в следующие годы. Например, рецензируя «Весну после смерти», Борис Садовской писал о начинающем поэте следующее:

«Стихи Тихона Чурилина представляют собою большой том, изданный “Альционою” в количестве двухсот нумерованных экземпляров. Таким образом, автор сборника “Весна после смерти”, выступающий, насколько нам известно, впервые, должен быть разбираем в качестве “поэта для немногих”. К таким книгам нельзя предъявлять обычных требований среднего читательского круга, но в то же время обособленность их даёт критику право относиться к ним взыскательнее и строже. Что сказать о Тихоне Чурилине, как о поэте? Он несомненно даровит и оригинален, хотя и не без постороннего влияния: учителями его в поэзии являются Андрей Белый (главнейшее, как автор “Панихиды”) и отчасти Иван Коневской. В стихах г. Чурилина мы не заметили надоедливо-пошлых вывертов дешёвого футуризма; он искренен и прост. Человек, сидевший в сумасшедшем доме, духовно умерший и после воскреснувший – вот тема Чурилинского сборника. Приводим одно из наиболее характерных, по нашему мнению, стихотворений (далее следует стихотворение Т. Чурилина “Конец Кикапу”. – Д. Б.). <…>

Будущее г. Чурилина рисуется нам двояко. Или поэт должен совершенно отрешиться от принятой здесь манеры и забыть первую свою книгу: тогда перед ним откроются новые горизонты и наступит действительно “весна”, или этою же книгой и закончится весь его литературный путь. Повторяться в таких приёмах нельзя, как нельзя жить в склепе, и самоуглубление подобного рода может привести молодого поэта к духовному самоубийству, как то видели мы на печально-поучительном примере г. Игоря Северянина»^[26].

В свойственной себе манере критически высказался о «Весне после смерти» Владислав Ходасевич:

«…есть достоинство, ныне у молодых поэтов встречающееся всё реже; в стихах этих отразились движения души, правда, болезненные, изломанные и смутные, но, несомненно, подлинные. Правда, дочитав “Весну после смерти”, испытываешь такое чувство, словно вырвался на воздух из комнаты тяжело больного, но в конце концов сознаёшь, что таким чувством лишь подтверждается внутренняя правдивость книги <…> До сих пор г. Чурилин учился, кажется, только у Андрея Белого, которому и обязан лучшими своими пьесами. Но этого мало: ему предстоит ещё очень много работы, если только он не возомнил уже себя гением <…>»^[27].

Ещё более критично высказался Вл. Ходасевич о книге Т. Чурилина в письме к Самуилу Киссину (Муни): «Лидия Яковлевна говорила, что ты просил прислать книгу Чурилина. У Кожебаткина её, конечно, нет. Стоит она 3 рубля. Могу тебе поклясться, что третьесортные подделки под Белого не доставили бы тебе никакой радости. Гурьева знаешь? Так вот Чурилин – плохой Гурьев»^[28].

Реакция на книгу была неоднозначной, имели место также и резко отрицательные отзывы о ней. Например, книгой был возмущён Иван Аксёнов, о чём он пишет в своём письме С.П. Боброву от 3 июня 1916 года: «…посмотрел на Чурилина, и гадко стало – бедная Н.С. (Гончарова. – Д. Б.) – зачем она унизилась»^[29]. В следующих же письмах И. Аксёнов говорит о Т. Чурилине с некоторой издёвкой, в шутку называет его «трепетной ланью»^[30].

Николай Гумилёв также отозвался рецензией на первую книгу стихов Тихона Чурилина в своих «Письмах о русской поэзии»:

«Тихон Чурилин является счастливым исключением. Литературно он связан с Андреем Белым и – отдалённее с кубо-футуристами.

Ему часто удаётся повернуть стихи так, что обыкновенные, даже истёртые слова приобретают характер какой-то первоначальной дикости и новизны. Тема его – это человек, вплотную подошедший к сумасшествию, иногда даже сумасшедший. Но в то время, как настоящие сумасшедшие бессвязно описывают птичек и цветочки, в его стихах есть строгая логика безумия и подлинно бредовые образы (далее приводится фрагмент стихотворения Т. Чурилина «Конец Кикапу». – Д. Б.). <…>

Тема самоубийства, как возможности уйти от невыразимого страдания жизни, тоже привлекает поэта. Ей он обязан лучшим стихотворением в книге (далее приводится стихотворение Т. Чурилина “Конец клерка”. – Д. Б.). <…>

Хочется верить, что Тихон Чурилин останется в литературе и применит своё живое ощущение слова как материала к менее узким и специальным темам»^[31].

На связь чурилинского творчества с сумасшествием обращали внимание и другие рецензенты. Например, И. Эйгес: «Особое лицо Ч<урилина> резче всего подчёркивается сохранившимися в его стихах следами пережитой им страшной полосы»; или С. Вермель (под псевдонимом «Челионати»): «<Чурилин> заразил свои слова каким-то безумием, в котором он заставляет их биться»^[32].

Но именно слова Н. Гумилёва о своей первой книге стихов Тихон Чурилин считал наиболее точными. Об этом поэт признаётся в письме Н. Гумилеву после выхода журнала «Аполлон» с рецензией на «Весну после смерти»: «Много было рецензий, почти все “доброкачественные”, иногда пышно-дифирамбические, но слова сказали Вы одни. <…> Но разве о Поэзии только сказали Вы? О летописи Тайны, т. е. то, что главное в моём творчестве»^[33].

Сам автор «Весны после смерти» придавал выходу книги большое значение. Впоследствии он писал об этом времени в своём цикле очерков «Встречи на моей дороге»: «…уже год как вышла моя “Весна”, и я стал сразу действительно поэтом, да ещё каким: “Кикапу” поэтом»^[34].

Действительно, эмблемой первой поэтической книги Т. Чурилина стало стихотворение «Конец Кикапу». Об этом, например, свидетельствуют воспоминания Т. Лещенко-Сухомлиной о Тихоне Чурилине, записанные в 1941 году: «Тихон Чурилин оказался тем самым поэтом, который когда-то написал “Кикапу”, а мы с Милкой Волынской в 1922–1923 годах твердили эти стихи беспрестанно»^[35].

Кроме того, целый фрагмент стихотворения «Конец Кикапу» приводит по памяти Георгий Иванов в одном из стихотворений, вошедших в его «Посмертный дневник» (1958)^[36], причём стихотворению был предпослан комментарий: «Стихотворение художника Н.К. Чурляниса (1875–1911)». Так Т. Чурилин слился в памяти поэта с художником Чурлёнисом, имя истинного автора было позабыто, но имя персонажа «Кикапу» и строки стихотворения остались.

Интересно также, что С. Шаргородский связывает стихотворение «Конец Кикапу» с самоубийством поэта-эгофутуриста Ивана Игнатьева в предисловии к книге Е. Радина «Футуризм и безумие»: «“Конец Кикапу”, педалирующий мотивы бритья, таза с кровавой водой и распахнутых дверей, явственно воспроизводит газетные отчёты о смерти Игнатьева. Согласно некоторым корреспонденциям, в день самоубийства он к вечеру “удалился в спальню, потребовал себе мыла для бритья и закрыл двери. Когда обеспокоенные домашние обратили, наконец, внимание на долгое отсутствие Казанского (настоящая фамилия Игнатьева. – Д. Б.) и странную темноту в комнате и дверь была взломана, оказалось, что Казанский перерезал себе бритвой горло”. Чурилин никак не объясняет гибель Игнатьева-Кикапу и даёт лишь моментальную фотографию кровавого зрелища»^[37].

В период создания стихотворений, составивших первую поэтическую книгу Т. Чурилина, помимо прочего, у автора завязываются близкие отношения с Мариной Цветаевой. Так, например, о Т. Чурилине пишет Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях»: «Черноволосый и не смуглый, нет – сожжённый. Его зеленоватые, в кольце тёмных воспалённых век, глаза казались черны, как ночь (а были зелёно-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… И не встав, без даже и тени позы, а как-то согнувшись в ком, в уголку дивана, точно окунув себя в стих, как в тёмную глубину пруда, он начал сразу оторвавшимся голосом, глухим, как ночной лес… Он… брал нас за руки, глядел в глаза близко, непередаваемым взглядом, от него веяло смертью сумасшедшего дома, он всё понимал… рассказывал колдовскими рассказами о своём детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни…»^[38].

Рассуждая о стихотворении «Конец Кикапу», Т.И. Лещенко-Сухомлина предполагала, что одним из его прототипов была М. Цветаева (Мэри): «Мэри – это Марина Цветаева, которая в ту пору совместной ранней их молодости очень была влюблена в Тихона. “Вёрсты” посвящены ему – он в стихах о разбойнике»^[39].

Впоследствии Тихон Чурилин подарил Марине Цветаевой свою «Весну после смерти», сопроводив её инскриптом: «Повторением чудесным, наследием нежнейшим, передаётся живой, живущей Матери, Любови и Другу Марине Цветаевой невозможностью больше (дать). Аминь. Март 1916, 9. Весна. Тихон Чурилин»^[40].

Кроме того, сохранилась цветаевская помета на книге «Вёрсты»: «Тихон Чурилин – мне: Ты – женщина – дитя – и мать – и Дева-Царь. Было много стихов, все пропали, – все, кроме этой строчки. МЦ. Москва 1941 г.»^[41].

О связи некоторых стихотворений М. Цветаевой со стихами Т. Чурилина пишет также Анна Саакянц в своём исследовании, посвящённом жизни и творчеству поэтессы: «В стихах Чурилина царствовали мрак, холод, ночь, и как-то плотски воспевалась и призывалась смерть. Во всём: в стихах, в характере, в облике, в одежде – сказывались одинокость, оставленность, одичалость и, конечно, беззащитность.

Цветаева пишет Чурилину:

 
Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы…
 
 
А глаза, глаза на лице твоём —
Два обугленных прошлолетних круга!
Видно, отроком в невесёлый дом
Завела подруга…
 

Здесь видим у Цветаевой ломку стиха, нарушение ритмики, что напоминает стихи самого Чурилина 1912–1914 годов (далее приводится стихотворение «Предпраздничная ночь». – Д. Б.)»^[42].

Таким образом, поэтическая книга «Весна после смерти» не только сыграла свою во многом определяющую роль в творческой жизни Тихона Чурилина, но и повлияла на поэтику ранних произведений Марины Цветаевой.

В 1916 году во втором выпуске альманаха «Гюлистан» впервые будет опубликован фрагмент ранней прозы Т. Чурилина «Любовь» с посвящением Марине Цветаевой^[43], вероятно, являющийся отсылкой к взаимоотношениям поэтов. Позднее в своих записных книжках М. Цветаева запишет: «История с М<илио>ти безумно мне напоминает историю с Ч<урили>ным. Тот же восторг – жалость – желание задарить (залюбить!) – то же – через некоторое время: недоумение – охлаждение – презрение»^[44].

Помимо «Весны после смерти» в 1915 году Т. Чурилин собирает книгу «Март младенец», так и не опубликованную при жизни, пишет пьесу «Последний визит», продолжает работать над прозаическими произведениями, снова и снова возвращаясь к воспоминаниям о тяжёлом детстве, революционной юности, психиатрической лечебнице и проделанном литературном пути.

Продолжая макабрическую тему «Весны», Т. Чурилин создаёт гротескное описание своего «путешествия» в образе мертвеца в одном из фрагментов повести «Последнее посещение». «Чурилинский герой, – пишет Н. Яковлева, – проделав путь от ранних стихов через воспоминания о детстве и психиатрическую лечебницу до первой поэтической книги, возвращался “домой” в гробу»^[45]:

«…Уже тают снега… теплеет, бухнет земля, и тебя легко могли попортить эти мерзкие черви. Поэтому и потревожили мы тебя, потому и перенесли сюда сегодня – поехать проститься с домом своим, возлюбленной……………

…………………….

Взззз…вззз-люб-лен-ли-ли-ли… возликовала, возликовала вдруг весело, взмела взметы свои; – свввв… – о-ои-и-и-и-и – восплакала, взвыла даже потом, да вьюга́ – гааа-а-а… и заглушила, замела звук золотой, – только твёрдометаллический золотой, – голоса того – или голос примёр, перестал говорить ясно, явственно, или слух наш светлый, свежий ещё, ещё чем нибудь, не будь плох, занялся – только услышали упорно метели милые мёты, только вот они мечутся, возликовав, плачут, скачут… ссскккачччч…. взззз… – люб —.. ллли – и – и…

Продолжает слышь голос ясный, явноязвительный, язвами язвящий, ох жгуче: Лучше, любезней лежать бы тебе тихонько в тёплой теперь, парной землице, золотой мой, мертвец милый – Пьеро, – но неужель улыбаться не будет, не будет больше, твой характерный рот, роскошный в словоизвержениях словесных, снежнобелое поле листов любезной столь тебе литературы украшавших упорноугрюмо – когда увидишь уют усадьбы твоей бывшей, красного дома твоего, тёмного тогда, давно, – и светлого какого сейчас. Туда и едем мы; в сём веселоосвещённом возке везём мы тебя, рокового родственника нашего, на новоселье – нежно встретят тебя, тело твоё тихое, образ, Омегу твою – нежно поцелует Ра, Рахиль, принца своего позднего, Рейхсштадского… – Рррейх – ррррхххх – ссссс – шшштаддд – шумно дохнув, державно дохнув, разразилась разъярённо, взгремела громом своим белосверкающим снежная буря – бедовая; бурно бубнит она в дымный бубен, в небо дымносерое, белыми руками вихрей, взвившихся ввысь, и поёт и подпевает и подпрыгивает вновь в бубен бедовый и свистит вновь невесёлый свой страстный свой свист: – ссссс – штаддддд – тсссс…

И опять ясный голос, грозно теперь, начинает нечто: полно петь прощальные твои заступания, заступница, – земля уж не в твоей власти – вольная весна уж внутри, уж веселит веселоогненно – уже тают снега – седина спадает с тела земли – весна! Молчи, мертвей! И стих стихии голос грозноголосящий, грозный иногда; меньше и меньше и меньше метя, смирилась метель, – мигая нежно, ни на нет сошла вдруг, внезапно, – тишина, тишина, тише… тишь настала. <…>»^[46].

В отличие от «Весны после смерти», наполненной макабрической символикой и экспрессионистскими образами, книга «Март младенец» задумывалась как описание воскрешения, наступившего после той самой смерти лирического героя. Вслед за символическим прощанием с солнцем в последнем стихотворении «Весны после смерти» «Вторая весна» лирический герой воскресает в книге «Март младенец».

Так, в открывающей сборник «Благодарности» поэт пишет: «Тебе, молодая, младенец март // Послал посылку – любовь мою. // Венчаюсь весною и вести карт: // – Ты будешь внове – пою, пою»; а в следующем за ним стихотворении, озаглавленном «Март младенец», лирический герой призывает весну к жизни: «О, милый март, – веселье жаркой жизни // И светлый смех и явь ярчайших уст! // Мерцай мне март, над жизнию повисни, // Как миртов, в мир весной взлетевший, куст».

Стихотворения «Марта младенца» часто строятся на противопоставлении стихотворениям предыдущего периода – оппозиции жизни/смерти. «…Вот, воочь // И вслух, о, радость перемены. // Не смерть, а жизнь воскликнул хор!» – пишет Т. Чурилин в стихотворении «Пасха»; лирический герой, в стихотворении «Нине – сакс», клянется марту, что теперь будет жить: «Но я клянусь – у колыбели // Его, младенца марта, – ярко // Горю, пою: – о лель мой, лели!.. // Пою всей жизнью светложаркой» и т. д.

Осуществившееся воскрешение лирического героя в «Марте младенце» изменит тональность утвердившегося в творчестве Т. Чурилина мотива весны. Обращаясь к ней в стихотворении «Чудо в чайной», лирический герой восклицает: «Золоти, злати злое солнце, добрый. // Простри, протяни нежносветлый меч. // И ярчайшую масть – чёрный волос – добрей // На лиловом лице, чтобы свежесть сберечь»; в другом стихотворении – «Весна» – автор даёт следующее описание этого времени года: «Обои чертога // Как зелень июньского сада. // И тень порога // Вся в солнце – веселья засада. // Веселья пчельник // Жужжит, золотой».

Но герой второй книги хорошо помнит происходившее с ним прежде. В стихотворении «Укромный ужин» он вспоминает «мёртвый март», противопоставляемый в этом и некоторых других стихотворениях сборника «алому апрелю»: «И мёртвый март, я чую, снова жив, // Но жив желанно, рост роскошный возле. // Я плачу светло – я уже не миф, // Впервые в темь огонь апрельский розлив».

Обращаясь ко Льву Мазараки в стихотворении «Брату», Т. Чурилин предлагает и ему «ожить», отречься от прежних страхов: «Братец благой – и ты оживи: // Радостно резко ожгёшься о солнце… // Жизнь жаркоогненно вдруг ты поглотишь. // В лёгком лазурном пальто, налегке, // Страхи в ларец ледяной заколотишь». Подобным же образом «зовёт за собой в жизнь» Т. Чурилин и Елену Мазараки в стихотворении «Сестре»: «И оживай и будь блага. // Пришла, пре-шла: глядишь – пустыня, // Где в светлом солнце сны – стога».

Кроме того, кое-где в стихотворениях книги «Март младенец» мы замечаем характерную для следующих книг Т. Чурилина ориентацию на футуристическую поэтику (аллитерацию, часто анаграмматичность, переходящую в словотворчество и фонетическую заумь).