«Зачем пожаловался, что болит живот? Конечно, мышцы болят. Уже месяц делаю суровые упражнения для спины и пресса. Но оставаться в центре было уже нельзя – деревенские переломать кости обещали. Не нравилось им, что я закатываю по локоть рукава рубашки. Показал пару приёмчиков. Они про «Одинокого волка МакКуэйда» не знали, а я у своего дяди по видику смотрел и всему научился».

Ход рассуждений подростка прервала санитарка, правда, уже другая, не менее красивая, но более скромная.

– У тебя аппендицит, через полчаса операция, я тебя побрею, раздевайся, ложись в ванную.

– Как операция?! – опешил я. – У меня ничего не болит. Вы меня отправьте домой, пожалуйста.

– Без разговоров. Можешь до дома не доехать, – сказала санитарка.

– Зачем брить?

– Чтобы микробов не было, – терпеливо объяснила она. Похоже, ей стало меня жаль.

– Тогда сам, – обречённо произнёс я, взял лезвие и начал брить пах, повторяя: «Этого не может быть. Не может быть».

Вскоре вернулась сестра милосердия.

– Неплохо, – усмехнулась она, осматривая низ живота, – но надо чисто. Вот так. Теперь душ. Ты что, боишься?

– Девушки там меня ещё не трогали, – я попытался пошутить.

– Какая я тебе девушка, – фыркнула медсестра. – Одежду оставляй здесь. Надевай халат. Да не так, наоборот. Пошли.

Я почувствовал, что иду на Лобное место, не случайно и лобок побрили…

В операционной было холодно, но меня знобило от страха.

– Я доктор Давид. Опэрация будэт примэрно час-полтора. Тебе уже пятнадцать, получишь «мэстный» наркоз. Будэт немножко больно, – сказал хирург с кавказским акцентом.

С трудом я взобрался на высокий стол, сверху свисали зеркала, в которых можно было рассмотреть свою нижнюю половину.

Задвинули ширму. Сделали укол, и вскоре я услышал лёгкий свист: полоснули несколько раз. «Совсем не больно. Ничего, ничего» – успокаивая себя, я не знал, что в это самое время в окно нашего дома неистово билась птица…

Боль усиливалась, неотвратимо сжимая своими кольцами моё нутро. Я терпел. Доктор стал рассказывать какие-то истории, но я его не слушал. Мне хотелось только одного – встать, убежать, но как убежать с разрезанным животом. Терпеть, терпеть.

Хирург уже не говорил со мной, он сосредоточенно работал, тихо переговариваясь с помощницей.

– Почему так больно, доктор? – отрывисто произнёс я.

– Опэрация затянулась, всё оказалось сложнее, начался перитонит. Тэпэрь тэрпи! Хочешь ругаться матом? Разрэшаю.

Я не хотел матом, я хотел жить, очень хотел жить, и боролся со жгучей, палящей, выедающей душу болью, полностью завладевшей мной.

А потом сдался.

– Не могу, хочу умереть. Убейте меня …

– Ты это брось! – заорал доктор. – Тэрпи, казак, атаманом будэшь! Скоро уже! Дэржись!

«Бабушки этого не перенесут, мама не выдержит, папа будет рыдать, брат расстроится. Надо жить, надо, но не могу, нет сил. Простите меня…Я уйду в иной мир, в котором будет хорошо, потому что в нём нет боли. Я готов и не боюсь».

– Ну вот и всё! – крикнул эмоциональный хирург. – Эй, Рома! Смотры!

Доктор держал в руке какой-то отросток с кровавыми трубочками.

– Сэйчас зашьём тебя и будешь отдыхать!

– Спасибо, – прошептал я.

Меня переложили на кровать с колёсиками и покатили…

В коридоре моё тело сбросили на диван, яркий свет слепил даже закрытые глаза, мельтешили люди. Но самое страшное – всепоглощающая боль снова возвращалась. Я не выдержал и заплакал, похоже, заревел навзрыд. Врут, что слёзы облегчают страдания. Облегчения я не почувствовал. Мимо проходили врачи, медсестры, но так никто и не подошёл. Впрочем, нет, одна сердобольная женщина подскочила:

– Ты уже взрослый мальчик! Прекрати реветь!

На мгновение я перестал реветь, сосредоточился и отчётливо произнёс:

– Сука! – Ведь у меня было разрешение на мат от самого доктора.

Сердобольная женщина остолбенела.

– Да чтоб ты сдох, мразь! – крикнула она.

– Тебя, тварь, переживу!

Ненависть лучший анальгетик. Мне стало чуть легче.

Пришёл доктор Давид. Наверно, оскорблённая ему нажаловалась. Он внимательно посмотрел на меня, подозвал медсестру.

– Когда ты давала ему обезболивающее? Ты не видишь, что ему плохо.

– Я не давала…

– Я же сказал тэбе! – зарычал доктор. – Ах ты, блядина…

Далее пошёл поток отчаянных ругательств.

– И в палату его!!!

После таблетки боль ослабла, стало хорошо. Да что там хорошо, я чувствовал счастье, самое большое-пребольшое.

Короткая, глубокая, продавленная кровать в тусклой палате после коридорного дивана показалась самой удобной на свете. Хотелось спать, но сосед, молодой мужчина, постоянно орал, стонал, требовал врача.

– Стыдно, больной, людя́м спать мешаете, – строго сказала медсестра. – У этого мальчика ещё тяжелее была операция, а он молчит. Вы же взрослый мужчина, терпите!

– Не могу я терпеть, – взмолился мужик. – Вам трудно дать таблетку? Пожалуйста, прошу вас!

Получив анальгин, больной немного успокоился.

На следующий день я попытался приподняться, опираясь на стенки кровати, не получилось. Откинул одеяло, посмотрел: из паха торчала залепленная пластырем трубочка, прикреплённая к мешку, который был наполовину заполнен мочой вперемешку с кровью.

Есть совсем не хотелось, но постоянно мучила жажда. Пару раз в день заходила медсестра, давала таблетку, которую я жадно запивал водой.

В палате кроме вечно стонущего соседа было еще пять человек, один из которых развлекал больных байками про алчных евреев, «воевавших» в Ташкенте.

«Спас вчера Ваня тонущего ребёнка. А сегодня приходит к нему отец мальчика – еврей – и спрашивает:

– Пгошу пгощения, это ви на речке спасли моего Абгашика?

Ваня с гордостью. – Ну да, я.

– Скажите, пожалуйста, а где кепочка?»

Народ держится за изрезанные животы, хохочет.

Дальше шли философские рассуждения о коварных евреях, эксплуататорах трудового народа.

– Среди жидов нет ни рабочих, ни крестьян, одни начальники-мошенники да воры, потому что нация паразитов, сосущих кровь из народов мира. Русские спасали их, пока они в Ташкенте отсиживались.

Ничего подобного я никогда не слышал в моей Белоруссии. В школе, дети, насмотревшись фильмов про войну, ещё могли еврейского мальчика дразнить: «юде», но чтобы взрослые, пожилые люди – немыслимо. «Ничего, сука, мне бы только подняться, только бы подняться».

Услышав молитву о мщении, пришёл мой спаситель, доктор Давид.

– Пачэму ты лежишь? Пачэму нэ встаешь и нэ ходишь? Хочешь спайки заработать?

– Не знал, что надо вставать, да и не могу встать, – ответил я из кроватной бездны.

Доктор протянул руку, приподнял меня, снова наорал на медсестру.

Я подошёл к зеркалу и отшатнулся, на меня смотрело исхудалое, бело-зелёное лицо с почему-то огромным носом.

– Простите, вы такой же национальности, что и доктор? Поэтому он о вас так заботится? – антисемит меня внимательно изучал.

– Их бин аид.

Наступила тишина. «Неужели они никогда евреев не видели, почему они так на меня смотрят».

В вашей нации не все плохие, – сказал антисемит. – Я знал одного удивительного еврея, Вольфа Мессинга. Он был большой хитрец и тоже отсиживался в Ташкенте.

– Скоро приедет дядя Шо́лом из Москвы. Боевой офицер советской армии. Да он на Рейхстаге расписался! Он вам расскажет, как воевал в Ташкенте.

– Ты мне угрожаешь, мерзавец?! – вскричал антисемит.

– Ещё чего, просто задавит тебя как вошь поганую и палец об тебя вытрет! – я бы сам его мог задавить, но очень хотелось поскорее покинуть этот смрадный гадюшник и желательно без неприятностей.

Антисемит что-то бормотал, но не громко.

– Молодец, пацан! – одобрил вечно стонущий сосед. – У меня жена еврейка. Она ему моргалы выцарапает.

Конечно, интеллигентный дядя Шолом, председатель совета ветеранов бауманского района, наверно, не станет бить больного человека, но, видя испуганную физиономию антисемита, я был очень доволен. Обитатели скучной палаты молча улыбались: развлечение.

Часами напролёт я шагал по коридорам палаты, избавляясь от спаек, да и всё лучше, чем валяться на продавленной кровати.

Антисемит не оставил еврейскую тему, но сменил тон. Он восторженно рассказывал о выступлении Мессинга, на котором тот проделывал удивительные штуки; о том, как спас сына Сталина, точно предсказал дату окончания войны.

«Когда Мессинг был маленьким, он сбежал из дома, денег на билет не было, и он протянул кондуктору простую бумажку. Вот мошенник, – и антисемит покосился на меня. – Великий мошенник. А кондуктор принял бумажку за билет».

Вскоре появился дядя Шолом, привёз сестричкам конфеты, доктору коньяк. Антисемит, завидев сурового на вид героя страшной войны, забеспокоился. Напрасно, жаловаться я не стал, да и простил его, ведь он познакомил меня с еврейским волшебником, о котором я тогда ещё ничего не знал.

Ещё через несколько дней приехала взволнованная мать и забрала меня из больницы.

Мы отправились за моими вещами в Покровско-Шереметьево – в реабилитационный центр, устроенный в бывшей графской усадьбе. Ребята были на тренировке, мне не хотелось срывать занятия, да и времени на прощание не было, внизу ожидало такси с тикающим счётчиком.

Я уже садился в машину, как открылись окна на всех трёх этажах, ребята кричали, махали руками, желали счастья и доброй дороги. Я взглянул на них в последний раз.

– Посмотри, тебя здесь все любят, – сказала мама. – Садись, сынок, поедем домой.

Барон и «юденшвайн»

У меня есть товарищ по фамилии Барон, а по имени Борис. В Латвии он имел разряд по снайперскому биатлону, что оказалось крайне необходимым в деле построения мирной жизни Афганистана. Человек он нервического склада, жуткий матерщинник, похабник и скабрезник. Все его разговоры, как правило, на тему «ниже пояса». Впрочем, объяснение этой диспозиции имелось. Во время боевой операции Боря был ранен:

«Словно, блядь, ожог, липкое, блядь, стекает по ноге. Думаю, глазунью, суки, сделали из одного яйца. Отполз в сторону, осмотрел хозяйство. По касательной прошла, фальцетом пидорским петь не буду».

С тех пор у него начались разговоры только про ЭТО. Психологическая травма, бывает.

Работал мой товарищ на серьёзном заводе, вместе с иностранными специалистами, один из которых, немецкий инженер Ганс, выстроил замысловатую конструкцию. Мимо проходил Боря и, будучи под впечатлением от новой чертёжницы в короткой юбке, напевал «Рюмку водки», совершенно не обращая внимания на окружающую действительность. Услышав грохот за спиной, удовлетворённо кивнул и, не извинившись, потопал дальше, обдумывая план обольщения девицы. Но кроме шума его чуткое ухо вполне явно разобрало змеиное шипение «юденшвайн». Языками Борис не владел, но слова «юден» и «швайн» понял. Ему захотелось ударить немца, но он превозмог себя. Однако благородная ярость рвалась наружу и сдерживать её не было сил.

Как ответить фашисту? И вот в памяти всплыли с детства знакомые фильмы про войну.

«Аусвайс, сука!» – страшным голосом захрипел Барон.

Ганс от неожиданности присел, рука потянулась к карману.

«Хенде хох, падла!» – воодушевился задетый за живое еврей.

У инженера рефлекторно дёрнулись руки и он попятился назад, ища глазами укрытие.

«Цурюк, козёл, цурюк!»

Белобрысый нерешительно остановился. Наш парень чувствует, чего-то не хватает:

«Ахтунг, блядь, Покрышкин. Сейчас, сейчас».

И тут его прорывает – вот оно, нашёл:

«Гитлер капут! Гитлер капут!» – зарычал Боря.

Забрало упало. Сжав кулаки, герой афганской войны двинулся на Ганса. На крики сбежался народ, подальше уволокли перепуганного насмерть антисемита, схватили Барона за плечи…

– Повезло, блядь, фашисту, не успел суку спросить за Освенцим. В еврейской, кошерной, блядь, стране, назвать еврея свиньёй. За такие слова я в совке ломал поганых антисемитов через колено.

– Боря, он и так тебя хорошо понял, – поддержал я товарища.

– Слов не хватило, – вздохнул Барон. – Говорила мне мама, учи языки, но это всё херня, я такую тёлку видел…

Мордой в пол

Мой товарищ, Боря Барон, чуть не загремел в полицию.

А во всем виноваты родственники его супруги, которые довели нервного ветерана афганской войны до состояния озверения. Правильно заметил один замечательный еврей из Назарета, что «враги человеку – домашние его». Не факт, что речь шла о теще Иисуса, мамаша с братанами тоже иногда могут выбесить.

Итак, поссорился Боря с женой, мирить, вернее – корить, пришла вся его некровная родня, которая его давно недолюбливала.

Теща начала ласково:

— Боренька, зачем ты обидел Танечку? Она прибежала к нам вся в слезах.

Боря хмурится, но молчит.

– Зятёк, как тебе не стыдно? Как у тебя язык повернулся назвать нашу доченьку блядью!? – тесть повысил голос.

Барон сопит, но продолжает молчать.

– Моя сестра не блядь! Запомни! В нашей интеллигентной семье слово «блядь» никогда не звучало. Боря, ты ведешь себя как жлоб, ты же еврей, Боря, а значит природный интеллигент!

У Бориса заходили желваки, но он терпел. Знал, что неправ, погорячился, но не бросаться же на коленки с криками: «Простите юность, тупость, малолетство и первую судимость, бля буду».

А шурин не успокаивается.

– Боря, если бы ты не был мужем моей сестры, я бы дал тебе пощёчину по лицу! – визгливо крикнул тщедушный, но смелый бывший учитель русской словесности.

Барон покраснел, замычал, но сдержался.

– Ты должен извиниться перед Танечкой, иначе мы потребуем, чтобы она развелась с такой скотиной, как ты, Боре…

Договорить теща не успела.

Боренька сорвал с племянника жены автомат, выхватил магазин с патронами, передернул затвор:

– Суки-и-и-и! Все мордой в пол!!!!

Семья опешила.

– Мордой в пол! Перестреляю как бешеных собак! – орал Боря.

– Боренька, миленький, прошу тебя, не стреляй, Боренька, миленький, – шептала мамаша, боясь оторвать голову от пола.

Папаша стал задыхаться, брат икать, лишь племянник остался стоять на месте, правда, слегка оцепеневший.

– Дядя Боря, верни автомат! Меня же посадят.

Борис пришел в себя.

– Держи, пацан! Не расслабляйся. Ты знаешь, как мы в Афгане пиздили таких, как ты.

И он прочитал лекцию о бдительности на посту.

Родственники жены медленно поднялись и, прикрываясь солдатом Армии Обороны Израиля, выскочили из квартиры…

– Ты знаешь, какого мне труда стоило уговорить семью не подавать заявление в полицию, – сказала жена, обнимая мужа.

– Извини, что назвал тебя блядью. Блядь не ты, а…

– Боря! – повысила голос жена.

Борис послушно кивнул. Он ведь любил свою жену, хотя и не знал слов любви.

Вдруг встретится человек

Нина Петровна уже лет 15 сомневалась в своей неотразимости, однако её сомнения были развеяны…

Стояла Нина на остановке израильского города Атлит и ждала автобуса. Она устала после работы на фабрике, вспотела и мечтала добраться до дома, принять душ, выпить банку холодного пива и включить «Давай поженимся». Неожиданно она поймала на себе мужской взгляд. Почему-то вспомнила наставление бабушки: «На тебе должны быть всегда чистые трусы, вдруг встретится человек». Нина Петровна вздохнула, мельком глянула на мужчину: «Смотрит, лыбу давит, придурок!»

Фыркнула, отвернулась, проверила маникюр, немного успокоилась.

Аккуратно, через плечо, снова посмотрела: «Сумасшедший какой-то!» – чуть ли не обрадовалась женщина. «Мужик импозантный, белозубый и загорелый. Значит я ещё вполне, если такие кадры столбенеют. Попа у меня и правда хорошая. Жаль только, что идиот озабоченный, стоит как истукан. Может знакомый какой? А почему тогда не подходит, паразит?»

Нина резко обернулась, мужчина продолжал смотреть на неё и улыбаться не меняя позы.

«А буквы тут причём?» – мелькнула странная мысль. «Какая же я дура!» – чуть не крикнула женщина. На неё в упор смотрел знаменитый голливудский актёр с рекламного плаката.

Подъехал автобус, Нина Петровна уселась возле окна, прохладный воздух кондиционера приятно охлаждал лицо. Она улыбнулась, ещё бы, такой мужик обратил на неё внимание.

В последнюю осень

– Молодые люди, – обратился к нам двадцатилетний зазывала. – На «Ближак» или «Золотой» не желаете?

– Небо потемнело, – заметил я.

– Пахнет штормом, – добавила моя спутница.

– Нет, нет, – уверял зазывала. – Разве вы не видите, что ялик не качает.

– Разве вы не видите, что это бухта, – огрызнулся я.

– Да бросьте вы. Гляньте на название – «Фартовый».

– Врунгеля смотрел в детстве?

– Слышал. Только не Врунгель, а Врангель – белый генерал, – блеснул познаниями юноша.

– Был ещё и адмирал, – пробормотал я. – Ты мне лучше ответь, что за название «Богма́р»? Неужели в честь Боба Марли?

– Не знаю такого. Нерусский поди, – парнишка хитро взглянул на меня. – «Богмар» означает «Богоматерь». Хорошая яхта. Рекомендую, но сейчас только «Фартовый». Прошу вас! – парень сделал широкий, театральный жест.

В лодке о чём-то спорил с капитаном мужчина, который демонстрировал на обнажённом торсе корабельные снасти и русалку по имени Валя. Он осмотрел нас уже остекленевшим взглядом, подмигнул, один глаз закрылся, но почему-то открываться не спешил.

– Петрович, – мужик снова пристал к капитану. – Ну нету денег, а ехать надо. Хошь водки? У меня ещё треть бутылки, отлей себе половину.

– Пошёл ты на хуй, – ответил суровый, морской волк. – Серый, сиди смирно и к людям не приставать!

– Яволь, майн фюрер! – вскинул руку Серый.

К нам присоединилась, судя по браслетикам на запястьях, группа туристов: молодые парни и уже раздетые до ниточек бикини умопомрачительной красоты девицы, с трудом помещающимися в лодку ногами.

Веко Серого открылось, он быстро напялил тельняшку-безрукавку, прикрыл русалку и дрожжевое пузо, выдававшее в нём любителя местного алкогольного напитка в пластиковых бутылках, по какой-то причине называемого пивом.

К моему удивлению, молодые люди говорили по-украински, очень бегло, без запинки.

Серому это явно не нравилось.

– Вы, блять, откуда? – спросил он.

Молодёжь вопрос проигнорировала.

Между тем, по требованию капитана, пассажиры равномерно рассаживались по бортам лодки, создавая нужный баланс.

Лодка выруливала, заморосил тёплый дождик.

Капитан хмурился, казалось, он сомневался, но деньги за проезд уже собрали:

– Пока не причалим – никто не встаёт, не ложится на дно, упирается спиной в борт. Мобильники прячем поглубже в сумки.

– Мне страшно, – прошептала подруга. – Два моих дяди здесь утонули.

– Сегодня мы не умрём, но будет весело, – пообещал я.

– Вибачте. Ви не мисцевий? – наклонилась ко мне обладательница естественного бюста четвёртого размера.

– Извините? – переспросил я и покраснел.

– Краля интересуется, откуда вы? – объяснил татуированный полиглот.

– Переведи ей, что из Хайфы, – пусть гадает, где это, решил я.

– Не треба переводити, я разумею.

– Вы по-русски не говорите? – спросил я.

– Не говоримо! – хором закричали украинцы и засмеялись.

– Чаму? – я вспомнил белорусский.

– Мова окупантив! – и снова заржали.

– Вот же гады! – не выдержал Серый. – Сами вы окупанти! Какого хера припёрлись в наш, блять, город-герой? У нас на мове не балакают.

– Крим – це Украина! А в Украини треба говорити по-украинськи! – перекрикивая шум волны, заорал бородатый парень.

– Выйдем на берег, покажу вам, бандеровцам! – Серый одним залпом допил бутылку, его расшатанная нервная система жаждала добавить.

– В Израили говорять на иврити, чому в Украини не повины говорити по-украиньски?

– У нас не все говорят на иврите, а те, кто хочет и может. Русская речь никому не мешает.

Капитан решил разрядить нервную обстановку и врубил музыку.

«Родина.

Еду я на родину,

Пусть кричат – уродина,

А она нам нравится,

Хоть и не красавица,

К сволочи доверчива,

Ну, а к нам – тра-ля-ля-ля…»

Украинские туристы вытащили домашнюю горилку, сразу видно, воспитанные ребята, дамам разлили жидкость по пластиковым стаканам, а сами хлебали из горла. Предложили нам. Я лишь попробовал: «Кому-то надо быть трезвым в шторм».

Лодку подбрасывало сильной волной вверх, и резко, с замиранием сердца, мы падали вниз. Девицы визжали, парни быстро накачивались, дорогая вцепилась мне в руку, а я почему-то улыбался, мне нравилась эта чуть ли не евангельская история. Может, стоит подняться со своего места и закричать волне: «Прекратииии!!!» Но капитан не велел вставать.

Закончилась «Родина» и заиграла очень подходящая для нашего случая песня.

«В последнюю осень ни строчки, ни вздоха.

Последние песни осыпались летом.

Прощальным костром догорает эпоха,

И мы наблюдаем за тенью и светом.

В последнюю осень

Голодная буря шутя разметала

Все то, что душило нас пыльною ночью.

Все то, что давило, играло, мерцало

Осиновым ветром разорвано в клочья.

В последнюю осень».

Все разом подхватили: и русские жители Севастополя, и украинцы из Львова, и даже израильтянин из Хайфы.

«Ах, Александр Сергеевич, милый —

Ну что же Вы нам ничего не сказали

О том, как дышали, искали, любили,

О том, что в последнюю осень Вы знали».

До трагических событий, расколовших русско-украинский мир, ещё оставалось несколько месяцев.

Трудно поверить, что совсем недавно мы чуть не погибли в одной лодке, хлестали из общего горла самогон под песню русского поэта, родившегося в украинско-татарской семье.

«Остались дожди и замерзшее лето,

Осталась любовь и ожившие камни…»