–– Я пойду, Грег, тетушка, наверное, уже заскучала одна. Проводишь меня? Я уже сказала Елизавете Николаевне, что нам с тобой нужно будет уйти.
– Значит это не вопрос был, а все уж решено, и мне остается только исполнять высочайшие распоряжения! Впрочем, я рад и уйти, и тебя проводить, – улыбнулся Печорин, подавая Варе руку.
Глава пятая. Литературные разговоры.
Они пошли по бульвару к Вариному дому. Вечерний вечер бы упоителен, с вершин гор, которые сжимали городок в своих ладонях, струилась прохлада, и юный месяц серпом стоял прямо над липовой аллеей.
–– Ты знаешь, – сказала Варя, – мне так жалко мадам Горшенкову. Она мне кажется, так и не оправилась, потеряв в одночастье всех своих родных, да еще и младенца. Хоть она говорит о своей жизни и своем супруге в превосходных выражениях, но тон ее речи противоположен словам. В этом тоне я слышу боль и тревогу.
–– Милая, милая моя Варета, – Печорин приобнял сестру за плечи. – Тебя хлебом не корми, только дай кого-то пожалеть. Не пройдешь мимо нищего, чтоб не подать копеечку, хотя этот нищий, может, только рядится в рубище.
–– Да хоть и рядится – тот, кто выбрал эту жалкую роль, нуждается в жалости хотя бы поэтому.
– Ну это уж философия для моего ума непостижная, – ответил Печорин, поднимаясь на крыльцо дома, где квартировала Варя с тетушкой.
Тетушка не спала. Она пожаловалась, что не может уснуть, пока Варя ей не почитает на ночь. На столике возле кресел лежали томики «Библиотеки для чтения».
–– Ты читаешь тетушке русские журналы? – удивился Печорин.
–– Да, она большая охотница, до стихов особенно. Читаю ей все, да не все ей по вкусу.
–– Да, вот господина Бенедиктова новомодного стихи не люблю, – проворчала тетушка, – больно уж цветисты, прямо в глазах рябит.
–– А сказка Пушкина в народном духе про золотую рыбку ей понравилась, –улыбнулась Варя.
–– Да это и не сказка вовсе, а быль про то, как ужасно, когда мужчина слаб и не имеет желаний, – вот тогда женщина им и вертит, как хочет, хоть земная, хоть водяная.
–– Вот слышишь, Грег, какая у нас Серафима Михайловна философка! А тетушкин favorite – Жуковский Василий Андреевич. Главы из «Ундины» в «Библиотеке» мы несколько раз перечитывали и выписали полное издание. Помните, ma tante, как у него там некто Белый, огромный сквозь деревья зубы скалит – читаешь, аж дух захватывает! И исторические романы мы с тетушкой читаем, вот сейчас Загоскина сочинение про Кузьму Рощина.
–– А вот еще поговаривают, – включилась в разговор Серафима Михайловна, – что у Пушкина покойного в журнале были какие-то записки из времен императрицы Екатерины напечатаны, все прошу Варюшку найти. Там, говорят, про Пугачева и его разбои.
–– Это, вероятно, «Капитанская дочка», повесть – ответил Печорин, – но та самого Пушкина сочинение, он его выдал за mémoires некоего Гринева, который якобы с самим разбойником встречался. А почему Вы хотите прочесть, ma tante?
–– Так ведь и я, батюшка, с ним тоже встречалась, с разбойником-то. Ну встречалась – это я так прибавила, – видела через дырку в заборе, как его в клетке везли. Мне тогда лет десять было, а его по осени держали месяц у нас в Симбирске. На него можно было и поглядеть пойти в установленные часы, если кто любопытствовал. Детей, конечно, не пускали, а батюшка мой ходил… Воротившись, все удивлялся, что изверг образа вполне человеческого. Даже, говорят, со стариком Рычковым слезы лил об его сыне, коменданте нашем симбирском, Андрее Рычкове, которого его же злодеи и убили.
–– Тетушка, я велю Аграфене Вам грелку налить и уложить в постель! – прервала Варя литературную беседу.
Когда она вышла из комнаты, Серафима Михайловна обратилась к Печорину:
–– А вот что ты, дорогой племянник, думаешь – Станислав Красинский – подходящий Варваре жених? Мать его давно знаю и сын он примерный, но ведь беден, как церковная мышь, и в карьерах недалеко пошел. Собой, конечно, хорош, но красота для мужчины что за капитал? Ох, не знаю, что и делать. На всякий-то случай слежу, чтоб вдвоем они не гуляли, а то быстро дельце-то сделается.
– Вот это очень правильно, ma tante, надо присмотреться, к чему тут спешить.
–– Ой, да Варюшка-то уж не молода, как бы в девках не засиделась, – тетушка заохала, заворочалась в креслах. Тут в комнату вошли Варя с Аграфеной, и Печорин, пожелав всем доброй ночи, откланялся.
Забираясь в гору к своему дому, Печорин думал о том, насколько сомнительно предвзятое мнение о человеке. Вот он был уверен, что тетушка прескучнейшее создание и изводит великодушную Варю разговорами о болезнях и назиданиями, а она, гляди ты – следит за литературными новинками и делает критические замечания. Надо бы ее познакомить с этим Катиным «недоспасителем», как его Нелинский? Белинский? – тот тоже, кажется, критические обзоры пишет. А то, что в отношении романов не в стихах, а в жизни, тетушка консерватор – это очень хорошо, можно быть поспокойнее за Варю. И надо, надо наконец попристальней приглядеться к этому польскому Аполлону.
Глава шестая. Все те же подозрения.
Следующим утром Печорин решил перед визитом к Вернеру, навестить могилу Веры. Он до сих пор испытывал досаду на веселье и беззаботность вчерашнего именинного вечера, на то, как быстро, словно облачко в ясный день, растаяла память о погибшей княгине, которую знали многие из гостей.
На кладбище в этот ранний час было пусто. Глубокая тишина и открывавшийся вид на Эльбрус, который так любила Вера, примиряли с вечностью. Печорин, постояв у могилы, стал спускаться по тропе вниз. Из церковных ворот вышла дородная купчиха и стала озираться, вероятно, в поисках служанки или слуги. Не дождавшись появления помощника, женщина попыталась начать спуск одна, но тут же оступилась и заохала. Печорин подошел, представился и предложил помощь. Купчиха так грузно налегла на его руку, что Печорин засомневался кто кого: он ли ее спасет или она его погубит. Они стали медленно спускаться. Спутница его, назвавшаяся Капитолиной Дормидонтовной, говорила без умолку, даром, что страдала отдышкой. Она нахваливала священника здешней церкви: такой уж он добрый да обходительный, не то, что новый дьякон – тот до того суров, что за малый грех кажется готов уже и распять, ничего не попускает. А кто же может без греха прожить на этой грешной земле?! Вот за ней самою тоже грех водится, да еще и из смертных – чревоугодие. Даже в пост не может иногда утерпеть: нет, да и съест кусочек курочки или яичко. А дьяк говорит, что раз жить без греха нельзя, то лучше грешникам и вовсе не жить – чем меньше нагрешили перед смертью, тем легче им по смерти-то будет. А кому же…
«Васька, стервец, ты где шлялся, скотина! – заорала вдруг Капитолина Дормидонтовна и, оставив руку Печорина, навалилась на дюжего детину – вероятно, пропавшего слугу.
«Благодарю Вас премного, господин поручик», – скороговоркой сказала купчиха и всецело сосредоточилась на грехе сквернословия. Печорин же, освободившись от груза, направился к дому Вернера.
Поздоровавшись с доктором, он с улыбкой рассказал о вечернем визите к тетушке и их литературных беседах.
–– Русские журналы читают? – удивился доктор. – А помните у Пушкина как-то там: «Я слышал дам хотят заставить читать по-русски. Вот так страх. Могу ли их себе представить с «Благонамеренным в руках»?9 Кстати один мой давний пациент, пензяк Сонцов убеждал меня, что в этих строках есть лукавство, и что тут автор сует в руки дамские то, что у нас между ног.
Посмеявшись над шаловливыми фантазиями пензенского помещика, приятели перешли к обсуждению темы, которая последнее время стала главной в их разговорах.
Печорин пересказал вчерашний разговор с комендантом об есауловой дочке. Значит жертв пятеро, четверо светлоглазых блондинок и корнет Мстиславов. Да еще не забыть про нападение на княжну Лиговскую.
–– А что Ваш польский мститель, по-прежнему под подозрением? – спросил Вернер.
Печорин пожал плечами. С одной стороны, ему трудно было допустить, что Варя питает нежные чувства к хладнокровному убийце, с другой – он вспоминал бешеный взгляд оскорбленного Красинского.
–– Человек, как Вы и сами знаете, любезный доктор, чаще всего не то, чем он кажется, а ангельская внешность подозрительна вдвойне. По крайней мере за свою жизнь я не встречал ни одного человека с ангельской внешностью, который и жил бы по-ангельски безгрешно. Напротив, если Бог наградил красотой, а денег и власти в руки не дал, то почти неизбежно Люцифер становится Сатаною. Но надо наконец узнать, когда наш поляк приехал в Пятигорск и имел ли он возможность совершить убийства. Если нет, то не стоит и время на него тратить.
–– Ну Вам, дорогой друг, и карты в руки, а я пойду, меня больные заждались, – сказал Вернер, пропуская Печорина вперед и запирая дверь. – и Вам бы, Григорий Александрович, не худо кислой водички попить, а то и ванну принять – выглядите Вы не лучшим образом, – заметил доктор, решив, видимо, начать свой врачебный обход прямо на пороге квартиры.
Глава седьмая. Подозреваемые старые и новые.
На Елизаветинской галерее, как всегда, толпился народ: одни ждали очереди в ванны, другие ходили скорыми шагами, ожидая действия вод, третьи прогуливались, надеясь услышать свежие слухи и новости.
Варя в сопровождении Елены Павловны и Екатерины Фадеевых шла рядом со слугой, катившим коляску, на которой под большим зонтом сидела тетушка.
–– А где же Ваша подруга – мадам Красинская, ma tante? – спросил Печорин, наклонившись и целуя руку Серафимы Михайловны.
–– Да вот припозднилась что-то сегодня.
–– А Вы ведь с ней, наверное, соревнуетесь в том, кто больше ванн принял? – улыбнулся Печорин.
–– Ну, наверное, вровень идем с Доротеей Адамовной
–– А она разве не раньше Вашего к лечению приступила?
–– Да нет, они только на день раньше нашего приехали, да, Варюшка? Ну да, накануне нашего приезда, как раз в тот день, когда тут госпожи Ган внучка эту несчастную девицу нашла, спаси Господь ее душеньку, – тетушка перекрестилась.
– А вот и Доротея Адамовна! – Серафима Михайловна замахала приближавшимся Красинским.
–– Вы ведь на день раньше нашего сюда на воды приехали? – спросила она, поздоровавшись с приятельницей.
–– Точно так, но до этого я еще неделю у Железной горы купалась в Калмыцких ваннах. Так доктор мой советовал – сначала на железные воды, потом на горячие, а после уж на кислые.
«Вот значит как», – подумал Печорин. Девицу Корнееву с кирасиром нашли убитыми недалеко от Шотландки, а это на полпути из Железноводска в Пятигорск. Красинский, как Варя говорила, хороший наездник, даром, что штатский, вполне мог добраться до Карраса, пока матушка после ванн отдыхала. А в день убийства Песцовой он уже тут был, в Пятигорске. Ouah! Je t'ai eu!10 – Печорин почувствовал такое возбуждение, будто уже поймал преступника за воротник. Положа руку на сердце, он не мог не признать, что ревнует к Красинскому сестру, сердце которой раньше принадлежало ему безраздельно. А за убийцу Варя никак замуж не пойдет при всем ее бесконечном милосердии и великодушии.
–– Григорий Александрович, доброе утро! – послышался позади его голос княжны Мери и, извинившись перед тетушкой, которую слуга в сопровождении Вари уже покатил к ваннам, Печорин обернулся и поцеловал руку Марье Сергеевне, которая при этом прелестно нахмурила брови: только накануне она проповедовала, что надо вывести эту моду на целование дамам рук и перейти на всеобщие рукопожатия.
Зачерпнув из колодца сернокислой воды, Печорин с княжной, уселись на зеленую скамейку.
–– Как движется ваше с доктором расследование? Или вы уже согласились с тем, что все это дело рук мстительных горцев?
–– Нет, дорогая княжна, продолжаю считать, что черкесы здесь ни при чем. Один наш общий знакомый кажется мне весьма подозрительным.
–– Кто же? – с любопытством спросила княжна.
–– Увы, это господин Красинский, столь привечаемый моей милой сестрой – ответил Печорин
–– Красинский, но…
Княжна не успела договорить, потому что Печорин поднялся со скамьи, увидев Вернера, который так быстро, как позволяла хромая нога, бежал по галерее.
Печорин, извинившись перед княжной, встал и поспешил навстречу доктору.
–– Мне надо сказать вам нечто чрезвычайно важное. – запыхавшись, проговорил Вернер. – Отойдемте в сторону!
Доктор остановились на краю горы и, прислонившись к углу домика, снял шляпу, отер платком мокрые редкие волосы на своем неровном черепе и сообщил:
–– Я только что навещал с медицинским визитом господина Раевича.
–– А он болен? Я думал, что у него только одна болезнь – игромания.
–– Подождите шутить, Печорин. Он не болен, но мнителен и прибегает к регулярным осмотрам. Но дело не в этом. Пока он раздевался за ширмой, я сидел у него комнате на стуле возле секретера красного дерева и увидел, что один из ящичков приоткрыт и там что-то сверкает. Тут во мне взыграло какое-то неприличное сорочье любопытство и я – грешен! – заглянул туда и увидел там – вы не поверите – Верин браслет! Я выдвинул ящик еще чуть дальше и увидел рядом с браслетом сережку с бриллиантом в золотой оправе и еще там была брошь, какой дамы застегивают платочек или фишю, – довольно простенькая. Разглядеть как следует я не успел, боялся, что Раевич вот-вот выйдет из-за ширм – и задвинул ящик бюро. Если браслет княжны Галаховой, сережка – девицы Песцовой, то брошь, может быть, принадлежала первой жертве. Неужто этот московский франт Раевич и есть наш убийца? Но, дорогой друг, я должен спешить, меня ждет еще одна пациентка. А Вы подумайте, подумайте!
И, доктор, прихрамывая больше обычного, удалился, оставив Печорина в полном недоумении.
Глава восьмая. Базиль Раевич.
Пациенткой, которую намеревался посетить доктор Вернер, была московская барыня Софья Никитична Зубова, прозванная молодежью салона Лиговских Добчинским (или Бобчинским – кто их разберет). Зная ее «любознательный» характер, доктор рассчитывал выведать у нее сведения о Раевиче. Сам он знал Раевича не первый год, тот регулярно приезжал летом в Пятигорск, «развеяться» и укрепить нервы, как он сам выражался. Чем были расстроены нервы у Базиля Раевича – бог весть. Он молодился, бегал петушком, но было ему сильно за тридцать и папильоточные кудри уже не совсем успешно маскировали начинающуюся лысину, а joli petit ventre11, уже трудно было назвать «petit», несмотря на поддержку корсета. Раевич был щеголем – панталоны носил самые узкие, сюртуки в талию рюмочкой, жилеты и шейные платки – самых невообразимых расцветок. Человек он был явно не бедный, туалеты свои выписывал из парижских модных лавок, но все французские обновки смотрелись на нем немного кособоко, будто с чужого плеча. Раевич был со всеми знаком и втирался во все водяные кружки и общества, но как-то нигде не сумел стать «своим», вероятно, потому что был из тех, кто на вопрос «Как поживаете?» – начинает долго и со всеми мельчайшими подробностями и мучительными для собеседника отступлениями рассказывать, как провел прошедшую неделю и какие имеет планы на будущую. Вернер замечал, что некоторые курортники, завидев вдали Раевича, сворачивали в ближайший переулок или переходили на другую сторону улицы. Доктор подозревал, что Базиль ездит на воды потому, что здесь каждый год собирается новое общество, которое не имеет предубеждений на его счет. Трудно было представить себе этого скучного зануду с аккуратным брюшком и завитым на папильотках коком в роли беспощадного убийцы.
Это так, так. Но, с другой стороны, все знали, что Раевич питает слабость к сероглазым блондинкам, а к брюнеткам испытывает какую-то необъяснимую неприязнь – на этот счет офицеры в бильярдной сочиняли скабрезные анекдоты. И наконец – Раевич был игрок. Он посещал Ресторацию, где собирались любители лихой понтировки, не каждый вечер, а по какой-то просчитанной им сложной схеме, но играл азартно, гнул пароли смело, а нередко и выигрывал соника12. Во время игры Базиль преображался: глаза его сверкали, говорил он мало и отрывисто, и как будто даже становился выше ростом и худощавей, походил временами на охотничью собаку, хотя в остальное время, на взгляд Вернера, больше напоминал каплуна на выгуле.
По приходе к госпоже Зубовой, доктор сначала терпеливо выслушал подробный рассказ о последних злоключениях ее желудка, порекомендовал уменьшить число ванн и увеличить прием серно-кислой воды до трех стаканов в день, а потом перевел разговор на любимую тему почтенной вдовицы: обсуждение достоинств, а главное – пороков ближних своих и дальних своих. На его счастье, Софья Никитична быстро перешла к общему обзору водяного общества, сравнивая столичных (гордых, спесивых, несносных), московских (пороки этих были более терпимы) и «степных» (провинциалов, вовсе уж не выдерживающих критики). Тут доктор Вернер, ловко подсуетившись, успел всунуться в критическое ревю с вопросом: «А вот Базиль Раевич, он ведь из ваших, из московских?», а дальше уж все пошло, как по маслу. Софья Никитична рассказала о том, какой богатый и хлебосольный дом у матушки Базиля (между нами говоря, глупа она, как курица, но очень, очень гостеприимна), как она любит и холит единственного своего сынка, ни в чем ему не отказывает, и он тоже сын заботливый (ну, иногда забывает матушку навещать по полгода, но тогда исправно письма пишет, деньги просит и справляется об ее здравии).
–– А самого Базиля Вы давно ли знаете? – спросил доктор, продолжая направлять бурный поток речей госпожи Зубовой в нужное для себя русло.
–– Так с детства знаю. Славный был мальчик, но, между нами говоря, очень капризный. Иногда просто припадки с ним случались – как захочет чего, так падает на пол и прямо бьется в припадке, ногами сучит, извивается червем, визжит поросенком. Ну мать с отцом ему сразу и суют в руки то, что он просит. Но ведь для дитяти-то извинительно такое баловство, правда, доктор? Детки часто бывают несносны, я-то знаю, хотя своих детей мне Бог не дал. Вот у Прасковьи Юрьевны, графини Кологривовой, сынок…
Доктор Вернер стоически переждал рассказ о совершенно невыносимом, хотя очень, очень милом сынке Прасковьи Юрьевны, который нынче пошел по Министерству иностранных дел, и, сославшись на дела, поспешил откланяться.
Глава девятая. Скандал и скандалисты.
Печорин, проводив взглядом доктора Вернера, вернулся на галерею, но никого из знакомых там уже не застал. Он решил в ожидании пока доктор закончит свои визиты, прогуляться до площадки с Эоловой арфой и обдумать неожиданные известия. Но разговор на повышенных тонах возле домика, где принимали ванны, вывел его из состояния задумчивости. Артиллерийский офицер Браницкий, оправдывая свою фамилию, бранился с каким-то штатским господином из-за очереди в ванны. В чем была причина столкновения Печорин не разобрал, но спор уже явно переходил в стадию прилюдной ссоры. Лицо Браницкого было красным и усы его воинственно топорщились; штатский напротив был бледен, но глаза сверкали, щеки дрожали и голос хрипел и прерывался кашлем.
–– Если Вы полагаете, господин офицер, что офицерская фуражка дает Вам право третировать публику, то Вы глубоко заблуждаетесь! Проявляйте свою смелость и ловкость на поле боя, а не в очереди в ванны!
Браницкий побагровел:
–– Не хватало еще, чтобы какой-то штафирка указывал мне, как вести себя на поле боя!
–– Вы, однако, забываетесь, господин бурбон! – видно было, что штатский, несмотря на то что был довольно тщедушен и на голову ниже Браницкого, готов броситься на противника барсом и разорвать его на части.
Печорин, зная Браницкого как человека вспыльчивого и известного бретера, поспешил к приятелю. Еще два года назад он удовольствовался бы ролью зрителя этой трагикомической сцены, находя в ней еще одно доказательство ничтожества человеческой природы, но теперь поручик не на шутку обеспокоился, как бы дело ни дошло до дуэльного вызова. Браницкий стрелок отменный, а его противник, возможно, ни разу и пистолета в руках не держал!
С другой стороны галереи к месту ссоры приближался полноватый молодой господин с тростью, махавший рукой разгоряченному штатскому: «Виссарион Григорьич, вот ты где, а я тебя повсюду ищу!»
В эту минуту Печорин понял, что неистовый спорщик – тот самый литератор Белинский, над которым мягко посмеивалась Катерина Фадеева и о котором с почтением отзывалась ее сестра-писательница. Воспользовавшись тем, что Белинский повернулся навстречу своему приятелю, Печорин, подошел к Браницкому и начал забрасывать того пустыми вопросами, шаг за шагом отводя от места скандала. Капитан поначалу уворачивался и был явно настроен на то, чтобы поставить на место зарвавшегося шпака, но Печорин со словами: «Брось, Николай, ты посмотри на него, он же сейчас душу выкашляет, стоит ли он твоей пули», – увлек артиллериста за собой, не давая времени передумать.
Браницкий, все еще продолжая гневаться, проворчал: «Что-то ты миролюбив стал, Григорий Александрович, как монашка или кисейная барышня, не по-нашему это», но так как его противника тоже поспешно увели с линии столкновения, капитану ничего не оставалось, как удалиться, все еще сжимая на ходу кулаки.
Печорин, продолжая путь на гору к беседке, размышлял о том, как много есть людей, вполне разумных и спокойных на вид, но при случае легко впадающих в ажиотацию. Он вспоминал бешеные глаза литератора, хриплый голос, полный ярости в ту минуту, когда Браницкий унизил его и задел самолюбие. Наверное, будь в руках господина Белинского нож, он, не раздумывая, воткнул бы его в капитана.
«Да, быть может, «моральное помешательство», о котором писал врач-англичанин, встречается не так уж и редко!» – заключил Печорин. –Относится ли к этому разряду неистовый литератор? А господин Раевич, собирающий такие затейливые сувениры? Человек – существо странное и непредсказуемое, особенно если он игрок. Если б в игре не было правил и свидетелей, кто мог бы поручиться, что проигравший понтер не попытался бы прикончить банкомета?»
Из глубокой задумчивости поручика вывел голос господина Фадеева, шедшего ему навстречу. После приветствий Андрей Михайлович сообщил, что он направляется к Николаю Михайловичу Сатину13, с которым не так давно имел честь свести знакомство. Сатин – очень умный и приятный человек. К сожалению, он имел несчастие быть замешанным в одном деле, вызвавшем неудовольствие государя, был сослан в Самарскую губернию, но сейчас занимается исключительно переводами, болен, обезножен и отпущен лечиться водами. Сам Сатин по болезни почти не выходит из дома, но очень рад новым людям и собирает у себя ежедневно интересную компанию, в основном из тех, кто любит поговорить на отвлеченные темы или о литературе. «Вот иду послушать господина Белинского, которого Елена, дочь моя, так нахваливает! А не хотите составить компанию? Сатин, как я уже заметил, привечает людей, оригинально мыслящих, а Вы ведь из таких!» – неожиданно предложил Андрей Михайлович.
«А что, может, и мне полезно поближе приглядеться к этому экспансивному господину,» – подумал Печорин и, изменив маршрут, присоединился к Фадееву.
У Сатина они застали кроме самого хозяина, полулежащего на кушетке, Белинского и Александра Павловича Ефремова, того полноватого господина, который увел литератора с галереи. Разговор шел о литературе. Собственно, ораторствовал один господин Белинский, расхаживая по комнате и постукивая пальцами по табакерке. Говорил он вдохновенно, с особыми ударениями и придыханиями, глаза его при этом расширялись и сверкали, он совершенно преображался. Речь шла о Куперовых романах, только что им прочитанных. Белинский яростно нападал на изображенное там гнусно-добродетельное северо-американское общество: «Нет, лучше Турция, нежели Америка; нет лучше быть падшим ангелом, то есть дьяволом, нежели невинною, безгрешною, но холодною и слизистою лягушкою! Лучше вечно валяться в грязи и болоте, нежели опрятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все совершенство человеческое! – с жаром возглашал он. – Я презираю и ненавижу добродетель без любви, я скорее решусь стремглав броситься в бездну порока и разврата, с ножом в руках на больших дорогах добывать свой насущный кусок хлеба, нежели, затоптав свое чувство и разум ногами в грязь, быть добрым квакером, пошлым резонером, пуританином, раскольником, добрым по расчету, честным по эгоизму!»14
– Ну это Вы уж как-то перегибаете палку, – не удержался от возражения Фадеев.
–– Нет, отчего же, – вступил в разговор Печорин. – Я согласен с господином Белинским в том, что нет ничего ужаснее добродетельной пошлости. Правда и валяться в грязи – удовольствие не из великих. Впрочем, и питать свое честолюбие романтическими возвышенностями в байроническом духе – тоже довольно скоро надоедает.
–– А что в жизни не надоедает, кроме прекрасного пола, разумеется, – попытался перевести разговор в шутливый регистр Ефремов.
Но Белинский продолжал говорить серьезно:
– Да, но надо отличать чувство благоговения, блаженства идеального от чувственности Чувственность – это гадость, гадость, она противна, и я с большею живостию представляю себе гадкие последствия после обмана чувств, нежели прелесть этого обмана чувств. Надо, необходимо найти в себе силы победить низкие, чувственные побуждения и возгнушаться ими!
–– Однако светские дамы наши большей частию питаются платонической любовью, а платоническая любовь – самая беспокойная, – улыбнулся Печорин. – Впрочем, как сказал как-то мой друг, наверняка знакомый Вам доктор Вернер, женщин можно уподобить Тассову заколдованному лесу. Только приступи, на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, – мало-помалу чудовища исчезают, и открывается перед тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт.
Беседа стала общей, Белинский присел в кресло у постели больного, вставлял реплики редко и неохотно. Разговор перескакивал с темы на тему и в какой-то момент свернул на сегодняшний инцидент в галерее. Ефремов высказал мысль о том, как хорошо, что дело удалось уладить «без драки». В этот момент Белинский вскочил и опять заходил по комнате, заговорил, раскрасневшись: «Ты думаешь, я должен был по-христиански подставить этому офицеришке вторую щеку? О нет, за такую обиду надо потребовать крови своего обидчика, его предсмертных содроганий, его предсмертных стонов; чтобы отмстить ему, можно поставить на лотерею резни свою жизнь, свою будущность, свое человеческое назначение!»
–– Однако, мы уже, кажется, утомили нашего любезного хозяина, – заметил Андрей Михайлович.
Действительно, Сатин был бледен, на лбу его проступил пот. Вероятно, он опять испытывал приступ ревматических болей.
Фадеев и Печорин попрощались и вышли, не дожидаясь других гостей, которые задержались у постели больного.
–– Да, господин Белинский умен, суждения его проницательны, но темперамент-то какой бешеный! Какие нынче литературные критики пошли неистовые, – поделился впечатлением Андрей Михайлович. – Теперь уж не знаю, может, лучше бы, чтоб он сочинений Леночки не читал и не разбирал, а то пришибет еще ненароком своим горячим словом!
–– Да, господин Белинский горяч, и, кажется, женский пол не слишком жалует, по крайней мере, имеет к дамам какие-то свои счеты…
Фадеев звал Печорина к себе обедать, но тот отговорился тем, что обещал непременно зайти к доктору Вернеру, и откланялся.
Глава десятая. За обедом.
Вернера Печорин дома не застал, служанка сказала, что доктор пошел обедать в гостиницу и ждет его там. Подгоняемый чувством голода, а еще больше – желанием обменяться с доктором новостями, Печорин зашагал по направлению к шестиколонному входу в здание Ресторации, античным колоссом возвышавшемуся над купами молодых липок бульвара.
Вернер уже выпил рюмку хересу для аппетита и принимался за «греческий розбивъ», как значилось в меню. Печорин спросил себе стопку водки, и заказав фазанье жаркое и бутылку лафиту, сообщил:
–– У меня есть новости, интересные, думаю, для Вас, доктор. Но сначала Ваша очередь. Что Вам наболтали о Раевиче словоохотливые пациенты?
Вернер пересказал воспоминания вдовы Зубовой о капризах и припадках балованного мальчика Васи, прибавив к ним свои подозрения, вытекающие из собственных наблюдений над поведением Раевича за зеленым столом.
–– На первый взгляд, мысль о том, что Базиль может оказаться нашим злодеем, представляется невообразимой, но при более глубоком размышлении видишь, что предположение не такое уж и дикое…
–– Да, дорогой доктор, человек – существо весьма непредсказуемое.
–– А Ваша новость в чем состоит?
–– В том и состоит, что пришлось познакомиться еще с одним умным, но странным созданием, – и Печорин рассказал о ссоре в галерее и своем визите к Сатину.
–– Господин Белинский тоже может вызвать подозрения: при определенных условиях он легко впадает в ярость и при том, что возвышенно вещает о женском идеале, испытывает, судя по всему, стойкую неприязнь к дамам из плоти и крови.
–– Ну последнее-то немудрено при болезни, погнавшей его на воды, – сказал доктор, отодвигая тарелку. – Врачебных секретов выдавать не буду, скажу только, что пришлось ему попринимать меркурий. Правда, доктор Мойер сомневается в справедливости московского диагноза – возможно все это только проказы геморроидальной лимфы или следствие долгих простуд. Многие болезни, особенно при начале своем, имеют сходные симптомы. Но Раевич-то более подозрителен, чем Ваш литератор, если вспомнить о Верином браслете и сережке девицы Песцовой в ящичке его бюро. Господи, теперь на каждого знакомого смотрю с предубеждением. Ох, лучше бы это были черкесы, ей богу.
–– Я все думаю об этом «моральном помешательстве». Может, вирус такого помешательства заложен в каждом? Человек на удивление охотно мучает другого, а иногда и себя самого. Иногда засомневаешься, создан ли он по подобию божиему или человек просто зверь на двух ногах в мундире или сюртуке и любит закусить другим зверем, иногда и двуногим.
–– Я слышал в Европе, особливо в Англии, появились целые кружки людей, которые отказываются употреблять в пищу мясо, и называют это пифагорейской диетою. Одни практикуют ее для здоровья, а другие из соображений высоконравственных. Эта мода завезена, кажется из Индокитая.
–– Les herbivores!15 Забавно. Но даже если все люди станут травоядными и будут жалеть каждую кошку и блошку, я думаю, они не откажутся от удовольствия мучить и убивать друг друга. Может, напротив, когда утратят возможность наслаждаться ростбифом с кровью, начнут еще сильнее жаждать крови ближнего своего.