И когда он (а она нисколько не сомневалась, что это именно он, а не она) впервые несмело толкнулся и зашевелился в ее животе, Яна, словно приветствуя, погладила его: Ромка…
Именно тогда, в январе, она осознанно полюбила его, Ромку, еще не родившегося, но уже словно бы знакомого ей.
По вечерам, прошмыгнув в просторной ночнушке в кровать, она бессознательно гладила свой живот и вспоминала, как однажды, ей было тогда лет двенадцать, в автобусе она держала на руках малыша, которого ей передала молодая симпатичная веснушчатая девушка. Яна пыталась тогда уступить ей свое место, но та лишь весело отмахнулась, а вместо этого вопросительно кивнула на спящего малыша: возьмешь? Яна бережно уложила спящего мальчишечку к себе на колени – она очень боялась побеспокоить его, но он спал крепко. Яна смотрела тогда на маленькое круглое личико с тугими щечками, на кнопочный носик и на маленький и удивительно четко очерченный ротик, словно у фарфоровой куклы, которая стояла у бабушке на комоде. В автобусе было жарко, и малыш был немного влажный, от него исходил удивительный запах, и Яна отчего-то подумала тогда: так пахнут ангелы.
Мать заметила живот в начале марта – даже самые просторные рубашки и толстовки уже не могли скрыть очевидного. И именно тогда Яна сумела впервые не дать себя избить.
– Не тронь меня! Малыша повредишь! – тихо, но четко прошипела она матери, которая, осознав ситуацию, дико вращала глазами в поисках орудия экзекуции.
– Слышишь? Не тронь! – во второй раз Яна уже кричала.
Не в силах осознать происходящее, мать безвольно плюхнулась на диван.
– Ты что же это… Ты что… Ты чего это… – как заведенная повторяла она, все еще не в силах осознать происходящее.
– Рожать буду, – коротко бросила Яна и тяжело, нарочно вперевалку, прошагала в свою комнату.
Побоев тогда не было, хотя было много криков, много слез, много битой посуды и даже разбитый телевизор. Но Яна осталась тогда нетронутой, и вечером, оглаживая свой живот, она шепотом пообещала Ромке, что никто и никогда не тронет их больше и пальцем.
Школу она бросила на следующий после признания день. Без всякой подготовки, просто проснулась утром, посидела на кровати, вышла на кухню и сказала матери:
– Не могу я больше в школу… Пусть на второй год оставляют…
Мать, которая, несмотря на вчерашний скандал и слезы, выглядела бодрой и отдохнувшей, визгливо крикнула:
– Делай, что хочешь, я тебя больше не знаю.
Следующие два месяца прошли относительно спокойно, лишь однажды, после особенно громкого скандала, Яна ночевала на вокзале, где утром ее и нашел отец с милицией. Молчаливая, но не сдавшаяся, она покорно вернулась домой, а через неделю, роясь в шкафу, вдруг наткнулась на тугой новенький сверток. Развернула и тихо охнула – распашонки, чепчики и ползунки вдруг заставили ее разреветься. Она перебрала их тогда все – маленькие, словно кукольные, рубашечки с уютными медвежатами, веселые штанишки и шапочки – и все приговаривала тихонько: “Видишь, Ромка?”
Не объявленный, между ней и матерью впервые установился мир – та совсем перестала орать на Яну, и даже сама как-то вдруг успокоилась. В школе обошлось без шумихи, все же Дина Михайловна работала там без малого двадцать лет, и у них с директрисой давно были свои отношения.
Яна так и не появилась больше в женской консультации, и когда мать пару раз поднимала этот вопрос, лишь отмахивалась: все будет нормально. На самом деле она вовсе не знала, что и каким образом будет нормально, но идти в ту больницу заставить себя не могла.
Однажды утром в самом начале апреля живот вдруг резко и настойчиво заболел. “Ромка”, – истерично подумала Яна, а уже в следующее мгновение натягивала на себя одежду без разбору. Уже сидя в маршрутке, отправила матери эсэмэску: “Мама, у меня заболел живот, поехала в роддом. Позвоню”.
Живот болел как-то странно и непостоянно, боль то отступала, то снова наваливалась, и тогда Яна стискивала зубы и тихонько, про себя поскуливала. Ехать было недалеко, маршрутка вытряхнула ее возле серого здания, которое было единственным роддомом в городе.
Переминаясь с ноги на ногу, Яна проковыляла к двери, на которой большими синими буквами было написано: “Приемное отделение”.
– Здравствуйте, – тихонько обратилась она к миловидной медсестре в зеленой медицинской робе и круглой шапочке.
– Направление, паспорт, полис, – не отвечая и не глядя на нее, протянула руку та.
Яна судорожно вытряхнула из кармана паспорт с вложенным в него полисом и робко положила на стол. Боль подступала, и она присела на краешек стула.
– Направление где? – Яна даже вздрогнула от неожиданно громкого голоса.
– Нет направления, – обреченно проговорила она.
– Как это нет направления? – медсестра посмотрела на нее почти с отвращением. – А у кого наблюдалась?
– Ни у кого… – ожидая боли, Яна почти не могла говорить и лишь шептала.
– Без направления не примем, – отрезала медсестра, решительно отодвинула ее паспорт и громко добавила. – Всех с улицы подбирать прикажешь? Ни карты, ни направления, один живот, а мы тебя принимай? Да если даже я тебя приму, ни один доктор с тобой работать не будет без истории болезни, у нас тут…
Но Яна уже не слушала ее. Она вдруг поняла, что обмочилась – так часто бывало с ней в детстве, когда неожиданно, иногда совсем ни с того, ни с сего, штаны оказывались мокрыми. От безнадежности и позора за свою слабость она почти задохнулась. Теплая жидкость тем временем предательски пропитала колготки и рейтузы до самых сапог. Она с трудом вышла на крыльцо, и на какое-то время порыв холодного воздуха отвлек ее от накатившей боли. Мокрые ноги схватило холодом. Не зная, что делать, Яна пошла не в сторону от роддома, но вдоль стены здания. Боль снова отступила. Яна шла по узенькой дорожке под самой стеной дома и зачем-то заглядывала в низкие окна первого этажа – она увидела несколько уютных палат, на кроватях в них сидели женщины. Они разговаривали, смеялись, кто-то качал на руках малышей в пеленках. Они, казалось, нисколько не смущались незадернутых окон, и Яне снова показалось, что все они словно принадлежат к какому-то особому миру, миру избранных, в котором ей снова не оказалось места. Было стыдно и неловко, она чувствовала себя очень глупо с этим огромным, никому не нужным животом, и когда снова подошла боль, она, словно обманывая себя, позволила себе заплакать. Яна присела, прислонилась к стене дома и, растирая холодными руками глаза, коротко поревела. Боль снова отступила, и она обреченно поднялась, не представляя, куда именно направляется.