Read the book: «Благодать»
Paul Lynch
GRACE
Copyright © 2017 by Paul Lynch
All rights reserved
Перевод с английского Шаши Мартыновой
Консультант перевода Юрий Андрейчук
Оформление обложки Вадима Пожидаева
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
© Шаши Мартынова, перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Иностранка®
* * *
Неудивительно, что Линча сразу сравнивали с Кормаком Маккарти.
The Sunday Times (Ireland)
Совершенство.
Себастьян Барри (автор романов «Скрижали судьбы» и «Бесконечные дни»)
Один из величайших писателей современности.
Marianne
Угрожающая красота1: «Благодать» Пола Линча – это великолепное до дрожи, реалистичное до ужаса, галлюцинаторно яркое путешествие по Ирландии времен Великого голода.
Эмма Донохью (автор романов «Комната» и «Чудо»)
Как ответил Маккарти Фолкнеру, так и Линч предлагает ответ Маккарти, убедительней которого мы в литературе еще не видывали. Линч не жертвует ни жесткостью, ни угрозой, нагнетая эмоциональное давление, по временам едва ли не сокрушающее. «Благодать» – это роман исключительной красоты и нравственной вескости, а Линч – удивительный талант, колдовски владеющий языком и наделенный выдающейся художественной цельностью. Это работа мастера.
Мэтью Томас (автор романа «Мы над собой не властны»)
«Благодать» – это свирепое чудо, читательское странствие той же силы и изобретательности, что и девушка, с которой читатель в это странствие втянут. То, что Пол Линч привносит на эти страницы, – это не просто талант, это опаляющая приверженность судьбе персонажа, и, наблюдая за преображением Грейс, невозможно не почувствовать изменения в себе. Этот роман – вера, поэзия, плач и триумф; отпечаток, оставляемый им, не только светится, но и, вероятно, никогда не поблекнет.
Аффинити Конар (автор романа «Mischling. Чужекровка»)
Глубокая и необычайная история взросления.
The Sunday Times (UK)
Завораживающе.
Library Journal
Третий роман ирландца Пола Линча посвящен вечным вопросам страдания и выживания, это история двух детей, исторгнутых из их нищего дома в пору Великого голода.
The New York Times Book Review
Сумрачный и поэтичный роман. Линч щедро одарил нас пронзительными проблесками понимания того, что́ способно вытерпеть человеческое тело, где они, пределы человеческого самоопределения, само́й личности его, а также что происходит, когда общество отказывается помочь или даже заметить тех, кто нуждается в помощи.
The Irish Times
«Благодать» – это пронзительное литературное творение лирической, а порой едва ли не галлюцинаторной красоты, которое читается как органический сплав «Гроздьев гнева» Джона Стейнбека и «Дороги» Кормака Маккарти.
The Washington Post
«Благодать» выталкивает роман о Великом голоде в пространство еще более насыщенное и странное. Как писатель Линч неповторим. Его стиль смел, грандиозен, он зачаровывает. Линч стремится воздействовать сильно, подступаться смело к масштабным идеям. Цитируя Мелвилла, он – из тех писателей, кто осмеливается «нырнуть» в самые темные глубины души, рискуя всем, ради того, чтобы всплыть с жемчужиной в руках. Линча сравнивают с Маккарти, Фолкнером и Беккетом, а некоторые относят его к ирландской готической традиции Стокера и Ле Фаню, но свежий, оригинальный дар, возможно, ни к чему немедленно определять в какую бы то ни было ячейку. Этот писатель уже успел обозначить свою литературную территорию, и роман «Благодать» – золото, добытое с присущими Линчу размахом и азартом…
The Sunday Times (Ireland)
Эпос, исполненный мрачного величия.
Le Monde
Линч отправляется туда, где место лишь голодным псам, и это показатель его мастерства – он удерживает нас рядом с собой на всем пути. Нам небезразлична судьба Грейс и ее младшего брата Колли, но по-настоящему захватывает нас слияние мертвого и живого через горе и отчаяние. Вот он, чудовищный в своей прямоте вопрос, главный для всего романа: когда умираешь от голода, как будто спрашивает Линч, действительно ли ты жив? Не прибегая к вымыслу, он осторожно и неотвратимо исследует это смешенье. «Благодать» – это история о призраках, но это не готическая страшилка. «Благодать» – это рассказ о Великом голоде, но не сводимый к политике. «Благодать» – это повесть о нищете, но не мемуары мучений. Линч – уверенный канатоходец. Его пышная, поэтичная проза намеренно и болезненно контрастирует с реальностью голода. Не извольте сомневаться: поэзия не приукрашивает. Мы содрогаемся, становясь свидетелями подлости, мук физических и нравственных и обезличивающего унижения, какие несет с собой голод. Посреди всей этой роскошной прозы – прямые удары, напоминающие, что «Благодать» – это не просто история, происходившая давно: Линч с отрезвляющей проницательностью пишет, что «пусть можно научиться не замечать голод… голод всегда помнит о тебе», – это голос сегодняшних миллионов голодающих. Только после самой ужасающей сцены в романе сам автор лишается дара речи. Следуют четыре черные страницы – и это далеко не постмодернистский финт.
The New York Times Book Review
Линч – выдающийся талант с завораживающим стилем, он в равной мере пронзителен и ослепителен… «Жизнь эта светла», пишет автор в конце книги. То же можно сказать и о его романе.
Le Figaro
Не только стиль делает эту книгу незабываемой. Ее героиня, четырнадцатилетняя Грейс, может, и не многословна, но ее младший брат Колли – жизнерадостный шкодник, полон загадок и похабного юмора. Вскоре после того, как их выгоняют из дома, чтобы выживали как умеют, сестру и брата разлучает трагедия, однако незабываемый голос Колли продолжает звучать в ушах Грейс. То, что происходит дальше, наполнено событиями и приключениями на фоне голода и невообразимых лишений.
The Daily Mail (UK)
У Линча есть особый дар находить неожиданные, и вместе с тем притягательные образы, передающие аномальную суть этого потустороннего мира. Поэтичная проза намеренно контрастирует с той жуткой действительностью, которую она описывает, и тем не менее четыре черные страницы, открывающиеся нам на самом пике ужаса в невообразимых приключениях Грейс, столь же выразительны, как и все остальные средства, какими предъявляет нам Линч невыразимую трагедию Великого голода.
Times Literary Supplement
«Благодать» – роман страстный и лиричный, он принадлежит сразу к нескольким великим традициям: плутовскому роману, роману взросления и сиротскому роману. Это безжалостная книга, но Линч наделяет свою героиню глубиной чувств – к брату, матери, Барту и всему, что она видит вокруг, что позволяет читателю сопереживать, даже заламывая руки от отчаяния. «Благодать» – не только захватывающий рассказ о чудовищном периоде в истории, хотя и этого было бы достаточно, но и, к сожалению, роман болезненно актуальный.
The Boston Globe
Пол Линч исследует суть человеческой природы с ярким лиризмом. Он уже предъявил читателю неповторимый голос – его галлюцинаторный реализм воплощен в завораживающей, гипнотической, чародейской прозе.
Le Temps (Switzerland)
Эпическая повесть о выживании, которая в умелых руках Линча становится одновременно душераздирающей и поразительно красивой. Пока это лучшая книга года.
Esquire
«Благодать», кажется, уже заняла свое место среди великих произведений ирландской литературы.
Bookpage
Линч – писатель, извлекающий красоту даже из ужаса, какой способен вынудить голодающую девушку думать, что ее «кровь сочится по камням моих костей».
Kirkus
Грейс, главную героиню истории, изгоняет из дома собственная мать, которая отрезает ей волосы и говорит: «Сильная теперь ты». Линч никогда не избегает трудных тем – невыносимо мучительных зим, в которых выживает Грейс, людей, которых она встречает, но которым не может доверять, и горечи утраты родни. Однако он переплетает это с прозой, которая, переходя от жестоко реалистичных сцен к щедрости пейзажей и обратно всего за несколько слов, захватывает читателя. В умелых руках Линча мы оказываемся зачарованы тем, как Грейс прокладывает себе путь в невыносимом мире.
The Paris Review
Мастерское произведение, одновременно роман взросления, сокровенный, социальный и исторический. Это работа, исследующая человеческую психику – и душу страны.
Le Soir (Belgium)
«Благодать» – эпическая фреска, плутовской роман и захватывающая история взросления одновременно, он напоминает апокалиптические пейзажи Кормака Маккарти, лирическое одиночество Уильяма Фолкнера и крушение языка у Сэмюэля Беккета.
La Vie
Странствие Грейс достаточно захватывающе само по себе, но поэтичная и кинематографическая проза Линча наделяет ее голосом, какой, несомненно, сделает этот роман классикой ирландской литературы.
BookBrowse
Изумительно… душераздирающе… Мощный и изобретательный язык Линча усиливает пронзительность скорби, которая определяет этот мир людей, лишенных всего, борющихся за выживание.
Publishers Weekly
Ирландия Линча – это земля печали, жестокой действительности и голода, но даже здесь можно отыскать красоту в воздухе, в небе и даже в насекомых. Проза струится, как хороший ирландский виски, и заставляет читателей впивать слова Линча; иногда она настолько поэтична, что читается так, будто это написано Джойсом.
RT Book Reviews
Грейс жестоко выбрасывает в мир ее же мать, не найдя иного способа защитить четырнадцатилетнюю дочь. В своей суровой одиссее юная Грейс раскрывает в себе неожиданные стороны, прозревает и к беспощадной реальности, и к безграничным возможностям. Взрослея, становясь женщиной, Грейс поднимается над жестокими обстоятельствами и берет власть над своей судьбой в собственные руки, прокладывает удивительные пути, а читатель, следя за ее скитаниями, в новом свете видит этот мрачный и вместе с тем невероятно важный период в истории Ирландии.
Booklist
Некоторые из самых значительных литературных произведений первых десятилетий XXI века были созданы в Ирландии, а Пол Линч – один из ведущих представителей постмодернистского ирландского возрождения.
New York Journal of Books
Пол Линч – автор, для которого значимо каждое слово… еще одна возможность получить потрясающий урок веры в человечность.
La Libre Belgique
Романы Линча – творения художника. Линча занимают не только способы выживания… хотя рассказывает он о них захватывающе и убедительно. Прежде всего его волнует внутренняя борьба, что происходит в душе человека: как люди проявляют себя в экстремальных ситуациях.
The Sunday Times
Пола Линча по праву считают одной из литературных звезд Ирландии.
Hot Press
Зачастую персонажи Линча происходят из весьма специфической культурной и исторической среды, но сюжет вырывает их из привычного социального контекста и помещает в далекую от повседневности метафизическую область: пространство за пределами их культуры, и поэтому они кажутся оторванными от корней. И здесь его герои становятся объектами сложных размышлений о природе памяти, о самоидентификации. В то же время автор пытается уравновесить философскую составляющую описательной, уделяя пристальное внимание пейзажам, месту действия, физиологии. Линч выделяет и подчеркивает эти особенности и с поразительной четкостью провозглашает свои литературные интересы: вечные вопросы, способны ли мы забыть прошлое, хозяева ли мы собственной судьбы, и насколько наша душа выражается в нашем физическом бытовании.
The Times Literary Supplement
Пол Линч – один из величайших ирландских писателей наших дней.
Liberation
Есть множество выдающихся авторов, чей взгляд непринужденно пронизывает бесконечность, и главные из них – Вирджиния Вулф, Кафка, Борхес, Клариси Лиспектор. Хотя для меня Мелвилл, Достоевский, Фолкнер, Джозеф Конрад и Кормак Маккарти тоже ведут многосторонний диалог сквозь время. По видовой принадлежности этих писателей следовало бы назвать космическими реалистами. Ибо их отличает космический взгляд, способность всмотреться с высоты в человеческую муку, смятение и величие, удерживать в поле зрения не только стол, стулья и застольную беседу, но и фундаментальную странность нашего бытия – бесконечные пространства, которые нас окружают, вечные истины, которые формируют нас на протяжении веков. Взгляд этих писателей проникает в самые дальние уголки реальности и в самую суть того, чем мы являемся. Тайны мира остаются непознаваемыми, но космический писатель берет на себя труд стать их толкователем.
Пол Линч
Для Луиз Стембридж, оставившей нас
Для Амели Линч, к нам примкнувшей
Кто он, что сюда идет, не мертвый, в царство мертвого народа?3
Данте Алигьери
В сияющий эфир рассеивает время тугую угловатость фактов4.
Ралф Уолдо Эмерсон
I. Саунь
Ох уж этот потопный октябрь. А чуть свет мать хватает ее, выдирает из сна, вынимает из грезы мира. Ее волокут за руки по комнате, переполох брызжет ей в кровь. Она думает, не кричи, не тревожь остальных, пусть не видят маму такой. Все одно не зазвучать ей, рот неповоротливая языкатая оторопь, а потому голос подает лишь плечо. Хрустит несогласно, звук такой, будто рука отгнила, древесная ветка, отломанная начисто. Из того места, что бессловесно, проступает осознание: распалось что-то в устройстве ее мира.
Тащат ее к выходу так, будто припряжена она к матери, тело гнется, словно неподатливое полевое орудие, ступни – тупые лемехи. Свет под дверью – ножевой порез. Глаза пытаются совладать с мраком, чтоб как-то зацепиться за мать, видят лишь руку, бледную, как кость, в тиски зажавшую ей запястье. Замахивается кулаком, промазывает, замахивается на темноту, на сам воздух-сообщник, упирается пятками в пол. Волю свою противопоставляет воле, пусть Сарина воля сейчас скорее животная мощь, тайная сила, думает она, подобная волу Нили Форда перед тем, как тот убил его и ушел, а теперь вот ее запястье жжется в материной хватке. Перекатывается с пятки на носок, ее тащат волоком к двери.
Навстречу им оплеуха стужи, словно именно их она и поджидала, зверюга, бдящая на рассвете, утро, что жмется книзу, грубое, серое. Покамест не настоящий холод зимы, пусть деревья и нахохлились, будто старики, оголенные пред наказанием, а земля осунулась и выжидает. Деревья здесь рябины, но не украшены ветвями благодати. Стоят зримо куцые и перекрученные, словно не найти им питанья в мелкой почве, задавлены вечно низким небом. Под ними проходит Сара с дочерью, девочка бледнокожа, ей четырнадцать, грудь все еще мальчуковая, длинные волосы застят лицо, и матери потому виден лишь дочкин оскал.
Мать силком усаживает ее на колоду. А ну сядь сюда, говорит она.
На миг кажется, будто разверзлась бескрайняя тишь, ветер, в вышине этой неугомонный скиталец, недвижим. Камни, слагающие гору, – громадные зубы, их сомкнули, чтоб слушать. В лужах девочка сама себе свидетель, видит, как нависает над ней перекрученная женская фигура, серая и уродливая. Миг тишины прерван, плеск крыльев и вжух темной птицы, что над их головами устремляется к холму. Думает она: что стало с мамой, пока я спала? Кто занял ее место? Она вдруг видит то, чего сердце ее страшится более всего: тупой нож, вытянут из-под материной юбки. И тут из ее собственной тьмы проступает байка брата ее Колли, глазищи наичестнейшие, байка о семье, какой уж так туго пришлось, что они пустили под нож младшенького. Или, может, старшенького? прикидывает она. Колли, вечно он со своими байками, вечно мелет языком, жизнью своей клянется, что все правда. Брось ты эти глупости, сказала она ему тогда. Но теперь-то знает, что одно ведет к другому, и что-то привело вот к этому сейчас.
Слышит, как Сара сипит у нее за спиной. Слышит, как младшие тишком открывают дверь, подглядывать. Думает о последнем живом существе, какому на глазах у них пустили кровь, как разметывался гусь дуговой белизной, когда за ним гнались, как драл воздух пронзительным воем. Зловещий покой птицы, длинная шея на колоде, и сестра их, теперь тихая, в точности как та птица, и тот же тупой нож, что проделал такую долгую работу. И тогда еще Боггз, выжидал. Эк он обобрал их начисто. Она видит, как лезвие подымается, превращается в зверя, что брыкается и напруживается подле матери.
И тут опрометью Колли, не мальчонка двенадцати лет от роду, а телок, кепка слетает, вопит сестрино имя. Грейс! В голосе у него она слышит некое ужасное отчаяние, будто произнести ее имя – значит спасти его от свертыванья смысла5, словно до тех пор, пока он оглашает его, никакого вреда не будет. Она улавливает разворот к приближающемуся темному пятну, Колли дергает мать, вот он стискивает Саре талию, покуда она живо не управляется с ним, отшвыривает наземь. Затем говорит, и голос у нее дрожит. Колли, ну-ка вернись в дом. Грейс оборачивается и видит брата, щеки красные, сидит на костлявом задке, видит нож у матери в руках так, будто ножа этого та стесняется. Глядят друг дружке в глаза, и удивительно ей, чего в материных глазах она не видит: нет в них и следа безумия или зла. Слышит, когда мать заговаривает, как скручивает ей голос в узел. Брось, а, ну же.
И тут Сара берется за дело, сгребает в горсть волосы дочки, оголяет фарфор ее горла, вскидывает нож.
Сколько всего можно увидеть за миг. Успевает подумать, все-таки есть правда в байке Колли. Успевает подумать, в последний раз маму увидишь ее тенью. Успевает подумать, надо взять с собой память обо всем этом. Из глубочайших ее глубин выпрастывается всхлип и выпевает себя.
Встречает же она осень длинных своих волос. Те падают обмороком, падают переливом вечерних оттенков, волосы ее, перевитые гаснущим солнечным светом. Она рыдает от того, до чего больно коже головы, а мать все дергает да режет. Рыдает, а волосы всё падают лентами. Глаза ее закрыты к их внутренним звездам. Когда вновь открывает глаза, мать уже обошла ее кругом. Колли на коленях, держит волосы в пригоршнях. Ветер-хлад злобно вылизывает ей голую шею. Она вскидывает руки и бесчувственно прижимает их к тому, что осталось у нее от головы, мать встает перед ней, нож прячется под платьем. Вид у Сары раздосадованный, она едва переводит дух, бледная и усталая, кожа на горле уже начала провисать, словно, чтобы носить ее красиво, нужно усилие, какого в Саре не отыщется. Ключица у нее камея изгнанной красы. Сара складывает руки на семимесячном своем животе, подбавляет уверенности в голос, обращенный к дочери. Вот что говорит.
Сильная теперь ты.
Осколок зеркала удерживает мир урывками. Она ловит солнце, запутавшееся в облаках, и кренит его к своим ступням. Ступни это длинные и узкие, и, пусть и босые, несомненно, ее – хрупкие, как у всякой девочки, изящно очерченные, думает она, а если смыть грязь, покажутся ногти, безупречно розоцветные. Она гордится своими стройными лодыжками, не распухшими, как у мамы. Бугорчатый выступ коленки со шрамом-месяцем. Она повертывается и направляет солнце Колли в затылок, мальчишка дуется, фыркает дымом из глиняной трубки. Она слышит топот спорых ног по дому, ребенок падает, и по плачу она знает, что это Бран, младшенький. Колли буркает злое себе под нос, а затем вяло встает, поскольку плач не стихает. На голову свою она смотреть не в силах. Повертывает зеркало, чтоб глянуть на тенета, натянутые меж двух валунов, – там паутина мягкой дугой прогибается под ветерком и так мерцает на свету, что кажется переполненной солнцем. Она протягивает палец и обрывает ее, вытирает налипшее о рвань своей юбки. Будь ее палец клинком, был бы заточен и остер, как ее ненависть. Ох, что б я им понаделала, думает она.
У двери движенье. Она кренит зеркало так, чтобы увидеть, как из дома выходит мать в красной шали, захлестывает ею плечи, что тебе рыбарь, ловящий косяк дневного света. Сара вытаскивает стул на середину дороги, вздыхает, усаживается, краснолицая, словно ждет кого-то – Боггза ждет, думает Грейс, – руки у Сары беспокойны у ней на коленях. Вновь вздыхает, затем встает и бессловесно заходит в дом, появляется с рябиновой брошью, пристегивает ее к шали, усаживается на стул. Когда Сара такая, разговаривать не решается никто, хотя Колли и Грейс глаз с нее не сводят. Она знает, что Колли видит в матери зачатки ведьмы, хочет уложить ее кулаком. Она смотрит, как мать сидит и наблюдает за дорогой на вершине холма, тыкается взглядом в дыры на Сариной грязно-белой юбке, всякая шириной в два, а то и три пальца. Юбка расходится веером вниз, похожа на перекошенные сборки мелодиона. А следом, всего на миг, она видит мать кем-то другим, думает, что, глядя на Сару в зеркале, сможет увидеть ее такой, какая Сара на самом деле есть, – женщиной, которая, возможно, была молода, и до сих пор есть на ней тот блеск. Как же сереет она от этой пятой беременности. А затем, подобно свету, это сознание гаснет, и она вновь уцепляется за свою ненависть.
Сара вдруг уже стоит и подбирает юбку. Так вот пускается вдаль по дороге, что восходит к перевалу, руки скрещены на груди, тело кренится ко гнету холма, в мертвящее отсутствие всякого цвета, кроме полноты бурого, где не растет ничто доброе, к земле, не посватанной никому, кроме ветра.
Она понимает, что малышня сотворена целиком и полностью невинной, и все равно несет на себе тавро Боггза. Тот же ожог рыжины. Мочки висят полированными монетками. Тот же бульдожий нос. Эк пометил он ржою всех детей своих. В прошлом году в городке видала она двух мальчишек в точности таких же, да и тех же лет, хотя Сара шла себе дальше, словно бы в шорах. Думает об этом, вновь разводя тихий огонь. Скворчанье-плевки мха, а затем бруски торфа, что на угли ложатся отважно, будто на миг им ровня. Усаживает малышню с оловянными чашками, налитыми водой, наблюдает, как приступает к суду своему огонь. Слишком уж долго наблюдала она за материным нисхождением – все ниже и ниже в некое внутреннее зимнее ви́дение. Глаза у нее стекленели. Стали такими после того, как Боггз заходил в последний раз. Мужик он потливый, в прихватах своих спокойный дальше ехать некуда. Походочка эта с креном назад. Бородища рыжая, будто сама себе величество. Эк сидит он в доме, шерсть себе на костяшках щиплет, а сам в тебя взглядом уперся. Вечно у ног его те борзые, куролесят по всему дому. Как ни придет к ним, только этим и занят. Звуки те по ночам. Сара похныкивает. Даже и днем, когда Сара выгоняет их всех на улицу. А потом в тот день, когда захотел он повидать Грейс в доме одну, и как Сара выпрямилась перед ним и сказала, что нечего ему к ней шиться, однако не успел он уйти, до чего ж переменилась мать, глаза стали черные и незрячие, как у вола Нили Форда, как вол тот и философа перестоял бы в недвижности своей, пока не рванул через поле бегом, будто виденье своей же кончины его перепугало. То было еще до того, как Нили Форд без всякого объявленья бросил хижину по соседству и сам убрался, дом пустой, земля, какую он унавозил и освоил – вот еще одного не стало, сказала мама.
Выходит на улицу, задвигает щеколду, садится рядом с Колли на молотильный камень. Колли поджимает темные пальцы на ногах, лезет выгрести из кармана табачную рассыпуху. Волокна лежат у него на ладони вопросительными знаками. Глаза от гнева по-прежнему щелочки. Набивает трубку большим пальцем, а затем громко матерится и соскальзывает с камня. Возвращается через миг, трубка прикурена, сам помахивает сломанным зонтиком. Она вглядывается в даль дороги, высматривает мать, натягивает юбку на ступни и прикладывает руку к голове. От того, что неведомо, ее подташнивает, будто внутри медленно вяжется узлами веревка. Колли садится рядом, трубка изо рта болтается. Пытается починить зонтик бечевкой, пусть механизм и испорчен. Она чувствует взгляд, видящий ее насквозь так, будто она сама себя видит. Неловкость, с какой она сидит, коленками к подбородку. Постранневшее очертанье черепа и какие у нее из-за этого уши. Стыд за то, что у нее отняли ее саму, она не в силах скрыть. Содрали с нее красоту ее. Я похожа на битый горшок, думает она. На никудышную синеглазую чашку. На котелок с двумя здоровенными проклятущими загогулинами ушей.
Повертывается, замечает, что он на нее глазеет. Что? говорит.
Слушай, мук6, кому нахер дело до той старой суки.
Она прикладывает руку к голове. Думает, стыдно теперь даже оттого, что на тебя глядят.
Говорит, голова болит и стынет от холода. Никто на меня теперь не посмотрит.
Он стаскивает кепку, бросает в нее. Вот, надень. Мне все равно никак не холодно. Она надевает кепку, улыбка у него ширится. Хе! Ты теперь на меня похожа. Уже неплохо, а?
Она подносит зеркальный осколок к лицу и видит, как набрякла мякоть под глазами. Разглядывает корку крови, запекшуюся над левым ухом. Поправляет кепку, но уши под ней громадны. Натужно улыбается. Говорит, из-за нее я теперь похожа на тебя, с этими твоими лопухами.
Лицо у него сминается поддельным гневом. Да ну тебя, коза лысая.
Сидят в покойной тишине, смотрят, как земля становится тенью, громадная туча ползет низко над головой, словно невесомая гора. Сидят они, карлики, в этой прорехе между землей и небом, пытаются прозреть то, что лежит немое и сокрытое. В штриховке дерева поет дрозд, и она решает, что поет он для нее. Из полета этой птицы вычислит она знамение. Думает о Сарином дальнем родиче Гвоздаре, кузнеце у подножья холма. О том, что́ он сказал. Что нынче времена опасные, Грейс. Что в Гласане сыпались с неба лягушки и чего только не, и вот что с картошкой-лампером7 сделалось. Знак от дивных-пука8, сказал он. Она знает, что после неурожая мужчины из больших домов в округе под горкой стали ходить с ружьями, чтоб стеречь свои малые запасы. Что Саре поэтому неймется, пусть они с Колли и хорошие добытчики. До чего же странный это год, думает она, дождь и грозы превратили лето в зиму, а потом сентябрьская жара, а следом трюмная вонь, что пришла с полей. А теперь еще и потоп этот в октябре. Дожди – нечто библейское, и все мертво. И это первое сухое утро за много недель.
Куда, как думаешь, мама пошла, Колли?
Мне будто не плевать.
На щеках его румянец, что никогда не бледнеет. Вечно он размышляет, возится с чем-нибудь. Из последнего у него силки на птиц, хотя Сара его и бранит, не будешь ты есть ничего такого, да ни за что. Но Грейс знает, что он съел одну-две, ворон грязных небось. Она видела кости в золе очага. Думает, в отличие от малышни, мы двое единой крови, а теперь еще и лица у нас один в один.
Повертывается прочесть, что там предскажет ей птица, но та подевалась и оставила по себе тайну. Но тут доходит до нее, ответ столь ясный, что она столбенеет. Шепчет его сама себе, вновь и вновь. Думает, нельзя это вслух.
Колли говорит, так о какой там чертовне мама толковала-то? Если волосы тебе срезать, вряд ли ты станешь сильной. Разве Самсон не потому слабый сделался?
Она думает, он пока еще не смекнул. Может, оно и к лучшему.
Все вокруг знают, что я самый сильный. Гляди. Закатывает рукав, сжимает кулак и напруживает тощий бицепс. Вот что такое сила.
Колли, тебе двенадцать.
Она смотрит, как он чересчур глубоко затягивается трубкой и силится сдержать кашель. Ей хочется плакать о себе, о боли-холоде в голове, об этом безъязыком чувстве, что засело у ней внутри. О будущем, какое, понимает она, обустроили без всякого у нее спросу. Решает все же посмеяться над Колли.
Ты только глянь, говорит он. Втягивает щеки, складывает губы в трубочку, орудует языком в тучке дыма, какого у него полон рот. Наружу появляются не дымные колечки, а серые пучочки. Вот, говорит.
Что «вот»?
Голос у него глохнет до шепота. По-моему, у мамы лишайка.
Что у нее?
Лишайка.
Это что?
Это когда они залезают в тебя и вгрызаются в мозг, и вроде как у тебя с головой нелады.
Ты где это слыхал?
От парня одного.
Умолкает. А следом говорит, думаешь, мама с концами ушла?
Она думает, мама вернется, но что с того?
Он говорит, кажется, лишайка достала ее в этот раз будь здоров. Думаю, курва старая сгнила напрочь.
Она смотрит ему в глаза, пока не замечает в них страх, какой Колли пытается скрыть. Говорит, она вашу шатию нипочем не бросит.
Он задумчиво посасывает трубку. Я в любом разе сам по себе могу.
Она говорит, ты что, не понимаешь? Боггз возвращается. Наверняка знаю, ясно ж как белый день. Вот почему она боится. Вот почему такая странная стала. У нас для него нету ничего. Когда вот такое с урожаем, что он весь сгнил. Она не знает, что и делать.
Слюнит палец, сует под кепку, оттирает засыхающую кровь.
Колли говорит, я знаю, в чем дело. В том, как Боггз на тебя смотрит.
Она соскальзывает с камня и вытирает о него кровь с пальца. Пора, говорит. Надо идти собирать.
Погодь, говорит он. Забирает подбородок в ладонь, словно мужчина в мальчишечьем костяке, вечно раздумывает о чем-то. Что жирнее пирога, но еды в том ни шиша, в десять раз выше, но в нем голый шиш?
Ты эту загадку на прошлой неделе загадывал.
Как так? спрашивает. Я ее только что придумал.
Колли!
Что?
Она хочет, чтоб я ушла.
Стоит в тени, мать поджидает, ползучее солнце бередит странные краски в дальней дали. Округа сделалась многоликой, вытянулась сумрачно разными очерками, тенями, что достигают, и поглощают, и растворяются в единой тьме, словно этой истиннотьме всё лишь игра. Ветер низок, словно зверь вынюхивает, незримый, клонит траву. Этот ветер сопровождает все дни ее здесь, в Блэкмаунтин, ребристая камнями дорога по холму, надобная странникам, торговому люду, скотогонам, ведущим стада в селенья у моря, или крестьянам, катавшим в повозках картошку, пока та не стала в земле черная да жидкая. Мужчинам, какие заглядывали поесть, а иногда ночевали, если шли поздно, оставляли, бывало, монетку, но по большей части предлагали мену. Однако последнее время дорога странников приносила мало каких, а те, кто случался, поесть ничего с собой не имели. Чаще всего теперь стук в дверь раскрытая ладонь побирухи.
Она различает материн силуэт, перебирающийся через перевал, быстро заходит в дом. Колли на табуретке, склоняется над желтеющим задачником. На соломе у малышни куча-мала. Старший, Финбар, сучит веревку из волос Брана, пока тот не начинает реветь, и она вскидывает ребенка на плечо. Утешает его, а свечка рядом с Колли мерцает, будто входит в дом нечто незримое, хотя нечто незримое уже вошло, думает она. Уселось и заговорило с мамой на тайном наречии, а с последствиями теперь иметь дело тебе. Шаги, и Грейс оборачивается, видит Сару, та стоит, недопричисленная к святым, меж дверными косяками, бормочет что-то насчет своих ног. Что там у ней в руках.
Хе! Колли бросает задачник и сигает с табуретки.
Сара ему, не вздумай смотреть.
Повертывается спиной, берется за нож и снимает с зайца рукав его шкурки с неспешностью, в какую вживаются мастаки. Бросает тушку в котелок, наливает воды и вешает над огнем. Затем выносит на улицу кувшин, споласкивает руки и остужает водой ступни. Колли делает вид, будто опять взялся за книжку, но втихаря поглядывает за мясом, будто оно того и гляди прыгнет из котелка обратно в шкурку свою да выскочит за дверь. Грейс сидит, трет голову, но Колли не обращает внимания. Ей все еще странна эта оголенность ее черепа. Странно, что волосы теперь торчат клочками, как травянистые кочки. Волосы как еловые иглы. Волосы как терн, обокраденный на ягоды. Думает о том, как заяц смотрелся без головы и освежеванный, как блестел он десенно-розовым. Глянец внутренностей, словно таинство того, что привнесло в них жизнь, светилось откровением. А следом мысль-встряска. На что мама его выменяла? Пристально вглядывается в мать. Говорит, мы собрали немножко горчицы, пока тебя не было. Сварили с крапивой на воде.
