4. Князь П. А. Вяземский П. Я. Чаадаеву
С.-Петербург. 6-го января 1847.
Не стану оправдываться перед вами, любезнейший Петр Яковлевич, хотя имею много дельных и законных оправданий в свою пользу. Лучше прибегну просто к вашему великодушию со смирением и доверчивостью. Прошу одного: не приписывать долгого молчания моего невниманию или непризнательности за обязательную вашу обо мне память. Еще одно объяснение. Арфиста вашего я не видал и не слыхал о нем, a Кавелина не мог определить к себе по причинам, которые изложил я в письме к брату его. Написать о нем князю Щербатову я охотно готов, но ожидаю, чтобы мне положительно сказали: чего просить, то есть, какого места? Очень желал бы я приехать к вам и погостить у вас, посмотреть на умственное движение ваше, послушать ваших споров: здесь всего этого нет. Но за то у вас недостаток в практической жизни. Вы очень умны в Москве, но у вас мало наличных и ходячих мыслей в обращении. Вы капиталисты, но ваши миллионы все в кредитных бумагах на дальние сроки и в акциях, которых выручка отложена на неопределенное время, так что на свои нужды и на насущные нужды ближних нет у вас карманных денег. A у иного в Москве все богатство в древних медалях. Для охотников и знатоков они имеют большую и неизменную цену, по подите с ними на рынок, – вы не купите на них и осьмушки хлеба, a еще того смотри, что схватит вас полиция, как делателей фальшивой монеты. Здесь крайность другая. Все разменено на мелочь, и каждый гривенник должен тотчас окупиться. У нас возбудила общее внимание книга Гоголя[2]. То-то у вас будут толки о ней. Она очень замечательна по новому направлению; которое принято умом его. Замечательна и особенно хороша она и потому, что он ею разрывает с своим прошедшим, a еще более с прошедшим и ответственностью, которую наложили на него и неловкие подражатели, и безусловные поклонники. Мне очень хочется написать о ней. Но не знаю, удастся ли[3]. Со вступления моего в новую должность, мои дни совершенно обезглавлены, то-есть, без утра, которое мне уже не принадлежит. К тому же лень, какое-то охлаждение к умственной производительности недостаток сочувствия и соревнования в окружающем меня мире, все это склоняет меня к бездействию. Со смертью Пушкина, с отсутствием Жуковского мои литературные отношения почти совершевво пресечены. С одним Тютчевым[4] есть еще кое-что общее, но пример его вовсе не возбудительный. Он еще более моего пребывает в бездействии и любуется, и красуется в своей пассивной и отрицательной силе. Кстати о нем, скажу вам, что он ждет вашего портрета. Надеюсь, что и меня не забудете. Знаю, что вы часто видитесь с Е. Н. Орловою. Напомните ей об нас и о нашей к ней сердечной привязанности. Повторяя вам мои извинения и умоляя вас не считать меня неблагодарным, заключаю письмо мое уверением в моей старой и неизменной преданности, которой верьте на письме и без письма. Вяземский.