В первую минуту волнения написал я прошение на Высочайшее имя об отставке из звания камер-юнкера. Сей крутой и необыкновенный разрыв со службою запечатлел в глазах многих мое политическое своеволие. Карамзин был тогда в Царском Селе, Император также. Я уведомил Карамзина о случившемся со мною, когда уже было подано мое прошение, и заклинал его об одном: не ходатайствовать за меня при Государе. С свойственным ему благородством и нежным участием в судьбе ближних его сердцу, он просил у Государя не помилования мне, а объяснения в неприятности меня постигнувшей. Письмо Новосильцова не казалось ему достаточным и он подозревал меня в утаении от него вины более положительной. Государь подтвердил с некоторыми развитиями то, что сказано было в письме, и прибавил, что, не смотря на то, могу снова вступить в службу и просить, за исключением Варшавы, любое место, соответственное моему чину. Я упорствовал в моем решении, вопреки советам и убеждениям Карамзина. Сим кончилось мое служебное поприще и началось мое опальное. Вот во всей истине мое Варшавское приключение, которое и ныне еще упоминается мне в укоризну и придает какую-то бедственную известность моему имени, когда друзья мои говорят в мою пользу сановникам, знающим меня по одному слуху. Говорю только о существенности и официальности моего приключения, а впрочем до сей поры не знаю достоверно его прикладных подробностей, хотя в подобных делах текст мало значителен и вся важность в тайных и обвинительных комментариях. Могу по крайней мере сказать решительно, что в поведении моем в Варшаве не было ни одного поступка предосудительного чести моей, в связях моих ничего враждебного и возмутительного против правительства и начальства. Я поддержал там с честью имя Русского, и, прибавлю без самохвальства, общее уважение ко мне и сожаление, что меня удалили из Варшавы, показывают, что я не был достоин своей участи и что строгая мера, меня постигшая, была несправедливость частная и ошибка политическая. Могу сослаться на письмо ко мне князя Заиончека, которого, кажется, нельзя подозревать в погрешности либерализма. Я писал ему однажды из Москвы по делу постороннему; он, отвечая на письмо мое, отзывался о моем пребывании в Варшаве и о сожалении, что меня уже там нет, от имени своего и сограждан, в выражениях самых лестных. С того времени я более проживал в Москве и предался занятиям литературным, Эпиграммы мои, критические разборы Русских авторов и книг навлекли на меня недовольных и недоброжелателей. Имя мое, оглашенное у правительства, показалось выгодною поживою людям, кой служат правительству, уверяя его, что у него много противников. В новое доказательство тому, упомяну о следующем. Вскоре после отставки моей, Государь, прогуливаясь по обыкновению своему с Н. М. Карамзиным в Царскосельском саду, сказал ему одним утром: «Вот вы заступались за князя Вяземского и ручались, что в нем нет никакой злобы: он на днях написал ругательные стихи на правительство». Карамзин, пораженный сим известием, сказал, что спорить не смеет, но, зная меня и мой характер, не может поверить, чтобы я именно в минуту оскорбления и огласки стал изливать свое неудовольствие в пасквилях. Государь обещал принести на другой день письменное доказательство и в самом деле показал Карамзину тщательно и красиво переписанные стихи, в коих было выведено неизвестное ему сатирическое сравнение Москвы с Петербургом. По счастию, между прочими стихами, Карамзин встретил такие, которые отдельно были ему давно памятны. Он сказал о том Государю, – что же оказалось? Государю представили на новость стихи, написанные мною лет за десять и, следовательно, шалость моей первой молодости. Карамзин доложил Государю, что в тот же день дело объяснится, что он меня ждет из Петербурга в обеду, чтобы отпраздновать вместе день моего рождения, и спросит меня о стихах. Государь, по редкой черте добродушие и тонкой внимательности, просил Карамзина оставить дальнейшее исследование и не расстраивать радости семейного свидания неприятными впечатлениями. Промышляющие моими политическими мнениями начали промышлять и моею частною жизнью. Я знаю, что Государь, когда посторонние лица говорили ему обо мне с доброжелательством, отзывался как о человеке не строгого жития и нетрезвом. Я никогда не любил ни ханжить, ни шарлатанить своими мнениями и правами. Не почитаю себя в праве оспаривать у кого бы то ни было награды целомудрия, но решительно и гласно говорю, что и в самые молодые лета мои не бывал я никогда распутным и развратным. Любя заниматься по утрам, любил я всегда поздно обедать; ранние желудки некоторых Московских бригадиров, знавших, что иногда встаю со стола часу в седьмом вечера, люблю продолжать застольные разговоры за рюмкою вина, в кругу приятельском, не могли переварить моих поздних обедов и они пошли за попойки. Впрочем, после я также имел случай увериться, что Государь ко мне был расположен благосклоннее. Убежденный людьми мне близкими, просил я наконец у Государя через Карамзина, в случае вакансии, вице-губернаторское место в Ревеле, который мне полюбился в летнее мое пребывание для морских купаний. Государь обещал мне это место, когда оно упразднится. Если же Государь продолжал и до конца быть обо мне не совсем выгодного мнения, то и это понимается. Последние годы его царствования были годами недоверчивости и опасений. Глухой ропот предвещал, что волнение зрело; подозрения его не были определительны и могли падать на меня наравне со многими другими, особенно же после моей Варшавской огласки. Но и в таком случае должен я признаться с благородным уважением в его памяти, что и подозрение его было незлобное; с ходатайства Карамзина дал он немедленно Высочайшее соизволение свое на покупку имения моего в казенное ведомство, когда я просил о том для устройства дел своих, пришедших в упадок. Как бы то ни было и на каком замечании я у правительства ни находился, но я нисколько не был тревожим в последние годы царствования покойного Императора.