Славкин театр
Дверная ручка с массивным медным набалдашником медленно повернулась, дверь отворилась. Славка тихо вышел на полусогнутых ногах. Взглянув на него, Настя сразу все поняла. Ещё мгновение – и рванулась к двери…
– Стойте! Туда нельзя, там экзамен!
Крик пожилой секретарши, похожей на усталую древнюю берёзу, не остановил Настю. Она с треском распахнула дверь и влетела в зал. Возглавлявший приемную комиссию величественный режиссер с мудрыми и лукавыми глазами усмехнулся про себя: «С темпераментом у абитуриентки все в порядке – посмотрим, как с дарованием…»
Тут дверь снова открылась, и все увидели поникшую березу-секретаршу.
– Я не виновата! Ее было не остановить. Ее нет в списке, я вообще не знаю, кто она такая.
– Ничего страшного, Анна Семёновна. Сейчас разберемся. Представьтесь, пожалуйста. – Режиссер перевел взгляд на девушку.
– Тростниковская. Настя Тростниковская.
Сидевшая рядом с режиссером актриса состроила гримасу:
– Вот уже целыми семьями в театральный поступают. Перед ней Тростниковского слушали.
– Ах, вот оно что! А кто он вам – брат, муж? – вдруг заинтересовался режиссер.
– Жена я ему. Прошу вас, примите его, наконец! Помешался он на вашем театральном. Четыре года уже поступает – и проваливается…
Режиссер усмехнулся:
– Не он один, поверьте, красавица.
Настя вздохнула и продолжала:
– Работает урывками. В семье денег нет. А ему – хоть бы что! Едем в трамвае, билетов нет. Подходит контролер – и мой «артист» начинает мизансцену разыгрывать! Вынимает из кармана клочок бумаги, величественно протягивает и произносит сквозь зубы: «Пожалуйста». Тоже мне Мессинг. Вытолкали нас из трамвая, а «артисту» ещё и пенделя дали.
Режиссер покачал головой и, не удержавшись, рассмеялся:
– Да, нелёгкая у вас доля, дорогая моя!
– Еще бы! – всплеснула руками Настя. – Вы думаете, он только про сыры и ворон декламирует?.. Я вот позавчера с двух работ и подработки еле приползла. Даже не поужинала, сразу – на боковую. Проснулась среди ночи от громких голосов. Ну, думаю, совсем очумел: гостей в три ночи привел! Открываю глаза – и сама им не верю! Напротив кровати – кафедра, сооруженная из стола и книжек, оттуда голова торчит и вещает разными голосами. Сначала: «Дорогие товарищи, настоящие коммунисты должны систематически.» А потом – заискивающим голоском, как бы из зала: «Дорогой Леонид Ильич, мы правильно поняли…», – и дальше какая-то околесица.
Тут уж расхохотался не только режиссер, но и все члены приемной комиссии. А Настю было просто не остановить:
– А вчера в столовую зашли, два комплексных обеда заказали. И вдруг это чучело выходит на середину зала, обводит всех томным взглядом и начинает читать Гумилева: «А в заплеванных тавернах от заката до утра мечут ряд колод неверных завитые шулера…» Бармен и официантки глаза выпучили, кое-кто поперхнулся… Потом бармен от шока оправился, подошёл да заорал: «Ты что, падла?! Где заплеванная таверна? Какие такие шулера? Сейчас ответишь за базар!» Опять побили и выгнали. Я потом спросила у своего дурня, зачем он это сделал, а он заявил: «Я артист, а значит, нервы никуда!»
У режиссера даже слезы выступили от смеха. Он беззвучно хохотал, откинувшись на спинку стула. Настя посмотрела на него затравленным взглядом.
– Вот вам смешно, для вас это комедия, а для меня – жизнь! Умоляю, примите этого идиота! Может, хоть тогда этот кончится.
Режиссер, покачав головой и вытирая слезы от смеха, молвил:
– Тогда ещё хуже будет.
Режиссер был убежден: настоящий артист – тот, кто любого сумеет рассмешить. Ему понравилась эта непосредственная девчушка с ее искренней, правдивой, но такой дикой историей. Надумав что-то, он посерьезнел и проговорил:
– Вот что, Настя Тростниковская, подайте-ка и вы документы в наш институт. Завтра же! А мы вас в паре рассмотрим и примем решение.
Ошарашенная Настя вышла из зала и, под испепеляющим взглядом секретарши, направилась к уныло ссутулившейся фигуре своего Славки.
Через три дня они пробивались сквозь гудящую толпу, заполнившую коридор, к заветным спискам. Первой оказалась Настя, и отставший Славка услышал ее радостный вопль:
– Есть Тростниковский! Ты прошел! Ура!
Славку прошиб озноб, а ноги стали ватными… «Не может быть. четыре года. значит, все было не зря».
Вдруг он заметил, как резко изменилось лицо Насти.
– Ой, Слава, тут написано не «Тростниковский», а «Тростниковская»…
Побледневший Славка тихо произнес:
– Что ж. Ты ведь тоже подала документы – вот тебя и приняли.
Прошел год. Настя начала учиться в театральном институте. Со Славкой она развелась. Режиссер оказался вдовцом, и Настя переехала к нему в многокомнатную квартиру с высокими потолками и хрустальными люстрами.
Славка остался один в своей конуре.
Работу он все же нашел: простым рабочим в «Водоканале». Труд был непривычным и изматывающим. Репетиции и подготовку к следующему поступлению Славка совсем забросил. И теперь, чего раньше за ним не водилось, позволял себе пропустить стаканчик-другой с такими же работягами, как он сам.
Однажды неуютным осенним вечером Славка возвращался домой. Во дворе столкнулся с соседкой, которую давно не встречал.
– Анна Степановна, здравствуйте, – начал он и тут же, присмотревшись, воскликнул: – Господи, что с вами? Почему вы плачете?
В ответ Анна Степановна с трудом проговорила:
– Паша, Паша в больнице. Беда, Слава…
Славка знал Пашу с пеленок. Это был восьмилетний соседский сынишка.
– Что случилось?
Женщина разрыдалась. Славка осторожно обнял ее за плечи.
– У него, Славик, обнаружили рак. Лимфому Ходжкина.
Славка оторопел. Он думал, что онкологией болеют только старики. Нужно было говорить что-то – утешать, сочувствовать.
Несчастная женщина только махнула рукой.
– Анна Степановна, сейчас медицина на таком уровне. Врачи вытащат Пашку. А в какой он больнице? Я его навещу.
Четыре кровати. Четыре одинаковых лица. Все ребятишки без волос, одутловатые от гормональной терапии. Большущие глаза с застывшим выражением. Славка поздоровался и поставил на тумбочку Паши целлофановый пакет с фруктами и банкой вкуснейшей малосольной красной рыбы с рынка. Финансово Славка «выложился».
Тяжесть атмосферы давила, но он произнес нарочито бодро:
– Здорово, парни! Почему грустим? Ничего, сейчас покушаете и повеселеете.
Сперва разговор не клеился. Но постепенно, слово за слово – Славка, который раньше всегда, в каждой фразе, острил и паясничал, ощутил себя на «своей» волне. Как давно ему не приходилось представлять что-либо! И вот он уже не мог остановиться…
Славка разыгрывал смешные сценки «из жизни пиратов», изображал в лицах Буратино и Карабаса Барабаса. Рассказал даже, как он на экзамене в театральный институт читал басню Крылова про пресловутую ворону с кусочком сыра и как какой-то экзаменатор вдруг воскликнул: «Не могу больше слушать про эту мерзкую птицу! Дайте мне ружье, я застрелю ее!»
Мальчишки хохотали. Дверь распахнулась. На пороге с удивленными лицами стояли палатный врач и медсестра.
– Давно в нашем учреждении не было так весело, – проговорил доктор и обратился к Славке: – Вы кого навещаете?
– Як Паше пришел, – сказал Славка, – а теперь вот со всеми познакомился…
– Что ж, сразу видно – у вас дар комедианта: здесь редко так веселятся. Ну, продолжайте, не будем вам мешать. – И доктор тихо прикрыл дверь.
С этого дня ребята ожидали прихода Славки, как праздника. Да и сам Славка после вечерней смены спешил в больницу. К его появлению четырехместная палата была забита до отказа. Те, кто не помещался в палате, расставляли стулья в коридоре и заглядывали в открытую дверь.
И – Славка творил! Он превращался то в доброго сказочника, то в уморительного мима. На его моноспектаклях дети забывали обо всем. Их глаза светились!
Однажды Славка постучал в кабинет к доктору.
– Павел Григорьевич, у меня идея возникла… Если, конечно, вы согласитесь.
– Ну, Андерсен, слушаю тебя, – улыбнулся доктор.
– Давайте поставим в больнице спектакль, в котором сыграют ребята, – они ведь такие артистичные! – выпалил Славка.
– Ну что тебе сказать, артист, – задумался доктор. – Вообще-то, у нас лечебное заведение, причем для «тяжелых». Начальство, мягко говоря, удивится. Но мне твоя идея нравится! Нельзя жить постоянно в горе – должен быть лучик солнца даже в холодной воде. Ладно! У нас есть большой холл – там организуем сцену и зрительный зал. В субботу можно попробовать.
.В морозный субботний вечер ярко горели окна в одном из корпусов детской онкологической больницы. На фоне соседних темных зданий они выглядели празднично. Огромный холл был забит лысыми, большеглазыми детьми в ватно-марлевых повязках, оживленными родителями, медперсоналом. В первом ряду виднелась седовласая голова заведующего клиникой.
Шум, гвалт – и вдруг тишина. Гаснет свет в зале. Освещена только сцена, которую отделяет от зала самодельный занавес. И вот он распахнулся.
Что происходило со Славкой в тот вечер, он не смог бы ни вспомнить, ни рассказать. Ему казалось, что он растворился в пространстве, распался на молекулы. Вместе с ним на сцене пели, танцевали, прыгали, забыв обо всем на свете, маленькие артисты. Зрители сидели, пораженные, затаив дыхание; у некоторых матерей по лицу катились слезы.
И кто знает, какой зрительный зал был прекраснее: до отказа заполненный, блещущий золотыми ложами, искрящийся немыслимыми люстрами, покоренный игрой профессиональных актеров зал Большого театра или этот холл детской онкологической больницы, расположенной на окраине города в нескольких корпусах новостроек, затерявшихся в высоких сугробах? Бог весть… Занавес!
Мышонок
– Дай пробирку. Да не эту бестолочь! Ты что, дальтоник, цвета не различаешь? Держи мышь крепче. Сколько работаешь, ничему не можешь научиться! Да, после эксперимента сбегай за пирожками в кафе.
Вика втянула голову, стараясь не смотреть на своего начальника – заведующего лабораторией Ивана Стремного. Она уже много лет работала простой лаборанткой в биологическом НИИ. В свое время Вика пыталась поступить и в медицинский институт, и на биологический факультет Университета. Да какое там! Ни хороших знаний, ни протекции – ничего у нее не было. Ничего, кроме глубоко больной матери, долгие годы страдающей тяжелой формой ревматизма. Дальние родственники советовали ей отдать мать в интернат для престарелых. Вика даже не поняла, о чем они говорят: сдать в чужие руки родного человека? А как после этого жить? «Смотри – освободишься, замуж выйдешь, заживешь, как все». «Да после такого, не замуж выходить, а пулю в лоб себе пускать в самый раз будет», – думала Вика и с родственниками старалась больше не встречаться.
Кроме больной матери у Вики была еще одна привязанность – маленький белый мышонок с красными глазами-бусинками. Она прятала его от сослуживцев в своей крошечной комнатке, в которой не было даже умывальника. Вике удалось его стащить вскоре после устройства на работу из клетки с лабораторными животными, которых раз в месяц доставляли из питомника «Рапполово». Он ей сразу полюбился своей беззащитностью и неприкаянностью. Наверное, интуитивно в этом зверьке она почувствовала родственную душу. Не сумев придумать ему подходящего имени, так и стала называть – мышонок. Больше всего Вика боялась, что его обнаружат и пустят на опыты.
Тихой и безответной Викой помыкали все кому не лень. От непосредственного начальника, до последней нахальной лаборантки. Кто-то при этом пытался свалить свою работу на другого, кто-то утверждался в собственных глазах. «Принеси, сбегай, останься после работы, чтобы закончить эксперимент!» Все это она слышала изо дня в день, из месяца в месяц. И покорная Вика приносила, бегала, часто оставалась на работе допоздна. А куда деваться! Нужны были деньги. Зарплата хоть и маленькая, но постоянная, без задержек. Плюс мамина пенсия, и они могли как-то существовать. Очень скромно, без всяких излишеств, но существовать.
И вот случилось то, что могло случиться в любой момент. Утром ее вызвал заведующий лабораторией. Когда она вошла в его кабинет, то встретила не привычно грозный, пренебрежительный взгляд, а скорее немного смущенный и, может быть, даже немного сочувствующий.
– Вот что, Вика.... Ну, в общем, в стране очередной кризис. Денег на наш институт на следующий год Москва выделила значительно меньше, чем раньше. Поэтому дирекция приняла решение о сокращении штатов по всему институту. Нашей лаборатории это тоже касается. Короче, ты подлежишь сокращению.
Она долго молчала, потом тихо молвила:
– А как же нам с мамой жить дальше?
Иван Стремный тяжело вздохнул.
– Ну постарайся что-нибудь придумать. Найди где-нибудь работу. Хотя сейчас трудно, везде сокращения.
Вика написала заявление по собственному желанию, сходила в отдел кадров. Быстро собрала свои нехитрые пожитки и, прижимая фанерную коробку с мышонком к груди, распахнула дверь на улицу.
Ее чуть не сшиб с ног порыв осеннего, холодного западного невского ветра. Методично переставляя ноги, она двинулась в сторону автобусной остановки. Под ней – серо-черный асфальт, внутри – серо-черные мысли. Она была убита неожиданностью произошедшего и безрадостностью перспективы.
Вика почти доплелась до остановки, но почему-то, не отдавая себе в этом отчета, вдруг свернула за угол и вошла в маленький скверик, который находился рядом с теперь уже бывшим институтом. Редкие деревца склонились над пустыми, обшарпанными скамейками. В садике никого не было. Порыв холодного мокрого ветра ударил в лицо, Вика медленно опустилась на колченогую скамейку и замерла. Ее покрасневшие от холода пальцы сжимали коробку с мышонком, сумка с вещами упала на землю. Пытаясь ее поднять, Вика случайно скользнула взглядом по левому запястью с маленькими дешевыми часиками на тонком кожаном ремешке. «Не может быть, какие сейчас двенадцать часов, опять остановились – наверное, вода попала. Вот зараза, а на починку-то денег нет, все один к одному!» – пробормотала она еле слышным голосом. Не понимая почему, Вика продолжала смотреть на циферблат. И вдруг внутри будто все взорвалось и потеплело. «Часы, да именно часы, в них мое короткое, но все-таки счастье!» – повторяла она мысленно. Вика внезапно поняла, что половина суток будет принадлежать только ей одной. В ближайшие двенадцать часов ее никто не сможет унизить, оскорбить, никто не бросит презрительного взгляда, никто никуда не пошлет. Потом последуют новые мытарства, но это будет потом. А сейчас она мысленно будет с любовью дотрагиваться до каждой секунды из этих двенадцати часов, как до драгоценных бриллиантов. Она вновь с благодарностью посмотрела на свои старенькие остановившиеся часы. «Как бы было здорово, если бы не только вы остановились, но и время во всей Вселенной!». Мокрые пряди волос струились по ее лбу, вискам и щекам. Хлынул дождь, но Вика не стала доставать зонтик, только распахнула полы плаща и прижала крепче к груди фанерную коробку с мышонком. Ее лицо озарилось застенчивой улыбкой.
Камень
Июнь. Утро вторника. Сырого вторника. Накануне в дачном поселке под Ленинградом всю ночь гремел гром и шел дождь. Утренний, чистый, прохладный воздух хотелось пить. Отовсюду слышались радостные птичьи трели.
Дверь калитки в облупившемся зеленом заборе была открыта настежь, но пройти сквозь нее было невозможно. Раскинув руки и держась за рейки забора, в проеме калитки на стареньком велосипеде застыл мальчик десяти – двенадцати лет. Его голова, как у маленькой настороженной птички, часто поворачивалась то влево, то вправо. Он всматривался в пустынную дорогу и в дачные домики, что тянулись вдоль нее. Из трубы одного из них струился белесый дым. Сережу окутывала утренняя свежесть, напоенная запахами сосен, елей и терпкого дыма.
Он покачивался на своем велосипеде, привычное чувство тревоги не покидало его. Это был один из череды дней, которые Сережа проводил почти всегда одинаково – вот так, держась за забор. Колеса велосипеда продвигались чуть вперед, чуть назад.
Оставаться в постоянном напряжении подросток не мог. Временами, ни о чем не думая, он долго смотрел в одну точку, и становилось легче. Но затем волны уныния, одиночества и несправедливости вновь накрывали его. Особенно часто он вспоминал последний случай. Тогда мальчишки с той стороны улицы, с которыми он играл в футбол, вдруг неожиданно окружили его и начали над ним издеваться. Он не понимал почему, причины никакой не было. После оскорблений они сбили его с ног и каждый, даже самый трусливый и тщедушный, посчитал своим долгом пнуть его. Весь в слезах и синяках он прибежал на свою дачу. И тут вспомнил, что, убегая, забыл свой старенький велосипед. Горе стало совсем нестерпимым. Одна из его бабушек, с которыми он проводил все летние каникулы, решительно взяла Сережу за руку, и они отправились к мучителям выручать велосипед.
Подобные несчастья постоянно преследовали Сергея. Мальчишки с противоположной стороны улицы, родители которых на лето снимали маленькие, паршивые комнатенки в продуваемых дощатых домишках с умывальниками и туалетами на улице, нещадно третировали и обижали его. Причем делали это с нескрываемым удовольствием, поодиночке и стаей, под выдуманными предлогами, набрасываясь на беззащитного и одинокого подростка.
Бедный Сережа никак не мог понять: за что? Он никого не задирал, никому не делал пакостей. «Я просто слабак, не могу дать сдачи!» – злился он на себя. Об истиной же причине ему не дано было догадаться.
Сережа не слышал вечерних разговоров за дорогой. На выщербленном, кое-как сколоченном дощатом столе то и дело появлялись новые бутылки дешевой водки.
– Видали, какие дачи выдали этим сукам ученым, бездельникам хреновым? – цедила сквозь зубы толстушка-буфетчица.
– Жируют, гады, – вторил ей местный водопроводчик Михаил.
– Их бы в наши домишки, и как селедок, как селедок в бочке спрессовать! – сверкнув злыми глазками, подхватила продавщица из местного продмага. Тем временем их дети-подростки крутились рядом. Счастливцам перепадало по полстакана пива, иногда по целому.
Вовка, который особенно крепко избивал Сергея, вдруг встрял в беседу взрослых.
– Я у этого дохляка из дачи напротив бывал. Спит, сволочь, в огромной комнате. Один спит. Потолки за три метра. Над ним люстра, если окно открыто, ветерок дует, хрусталики клац-клац, так и позвякивают. А по утрам бабульки этому Сергуньке чуть ли не в кровать манную кашу подают. «Тебе, внучок, чаек послаще или как?» Во житуха!
– Да шо об этих академиках, с наше бы пожили, бездельники хреновы! – Михаил плюнул себе под ноги и опрокинул внутрь стакан водки.
Перед Сережей, как всегда, расстилалось пустынное шоссе. Полчаса спустя, шурша по желтому гравию, проехала машина, еще через полчаса – другая. Время будто остановилось под хмурым северным небом. Все застыло внутри у Сергея. Давно застыло. Он не знал, как вырваться из этого порочного круга. Как сделать так, чтобы к нему стали относиться как к равному. Чтобы он мог играть со всеми и не бояться чьей-либо внезапной подлости, чтобы бабушки перестали замазывать зеленкой и йодом на нем ссадины и синяки. Чтобы он, наконец, сам, если что, смог бы так врезать обидчику! Мечты, мечты… Даже подросток со своим еще не до конца развитым умишкой нутром чуял: не сбыться им.
Вдруг слева, вдалеке послышался шум мотора. С каждой минутой он становился все явственнее. Еще через мгновение из-за поворота вынырнул старенький «москвич». Сережа ни тогда, ни потом не мог дать отчет в своих действиях. Внезапно он соскочил с велосипеда, подбежал к обочине дороги, схватил булыжник и, когда машина поравнялась с ним, со всей силы швырнул его в боковую дверцу.
Визга тормозов он уже не слышал. Сергей юркнул в калитку, перескочил через велосипед и со всех ног помчался в сторону дачи – единственного своего убежища. Он продвигался огромными скачками, как преследуемое животное. Проскочил дом и скрылся в глубоком овраге. Долго, в полном оцепенении он просидел рядом с трухлявым пнем. Все это время его заполняли страх, пустота и еще какое-то мстительное чувство пусть нелепой, пусть гадкой, но все же победы над собой: «Я смог на что-то решиться». Страх, однако, преобладал над всем остальным: «Вызовут милицию, составят протокол, бабушек заставят платить за ремонт машины, а меня сдадут в колонию для несовершеннолетних».
Под вечер, наполненный отчаянием и самыми мрачными предчувствиями, он начал потихоньку вылезать из оврага. С опущенной головой, еле передвигая ноги, Сережа подошел к крыльцу дачи.
– Ты где пропадал? Знаешь, как мы беспокоились, еще немного, и пошли бы искать! Тебя что, опять били?
Сергей ничего не понимал. Почему бабушка сразу не набросилась на него из-за камня и машины?
– Нет, не били.
– Проголодался, наверное, пойдем скорее. Мы с бабой Наташей тебе таких котлет наготовили, такой бульон с клецками, как ты любишь!
– Баб, Катя, а…
– Что Сергунька, что тебя мучает, ну давай выкладывай.
– Да я так, я ничего. Баб Катя, а меня никто не спрашивал?
Бабушка долго и задумчиво смотрела на него.
– Никто, пойдем обедать.
После обеда, озираясь по сторонам, крадучись, Сережа подошел к калитке. Он решил, что за то, что он сделал, они забрали велосипед, а к бабушкам не пошли.
Около калитки на боку лежал нетронутый велосипед.