«Точка зрения Корнилова»

– Ты еще здесь? – спросил Корнилов.

– Ну…

– Знаешь, Бандерлог, мое отношение к жизни это мой щит – иногда у меня не хватает сил, чтобы его приподнять, но оно тут ни причем. Тебе музыку поставить?

– Гляди, дошутишься… Эй, Корнилов!

Да будет тебе стесняться, попробуй сразу «Э-ге-ге-й!» проорать. Чтобы совсем, как в лесу.

– Чего?

– Открой, а?

Просится он ласково, но при этом излучает столько гамма-излучения – из-за содержавшегося в потоке переизбытка воли еще более губительного – что кажется, будто бы где-то неподалеку кучно взрываются сверхновые. «Лети, лети, самолет – я остаюсь. С ними. Со своими. С родными… У меня нет денег на билет» – Корнилов снисходительно относится к глобальному размаху педерастии и борьбы с курением, и после мысли о человеке за дверь, он вспомнил увиденную им в позолоченном альбоме гравюру, на которой поиздержавшийся под Полтавой собственной кровью король Карл был плоско изображен в отливающей тщетным золотом погребальной короне. Вспомнил и с заботой за себя содрогнулся.

– Предположим, я открою… – еще ничего не решив, протянул он. – Но зачем это мне?

– У меня к тебе дело есть.

– Ко мне или на меня?

– Точнее, предложение. Скорее, даже просьба.

Лучевая болезнь, пусть и затрагивавшая лишь клетки отвечающие за мораль, Корниловым как-то не предусматривалась – из глины вылепив костер, забудь пугать им мрак степи. Сорвешься, если не сорвут ударом сабли с полпути.

– Ну что поделаешь с тобой… Давай уж, проходи.

Напыщенно перейдя линию входа, Бандерлог, не скрывавший того, что он весьма обрадован оказанным ему припадком безрассудства, направился прямиком на кухню. Там он выбрал самое большое яблоко и начал им жадно почавкивать.

– Как сам, Корнилов? – спросил участковый.

– Дожуй сначала.

– Подумаешь, какие нежности… Ты сейчас где работаешь?

Подведя наскоро сколоченную, но имевшую на борту немалую свору мелкокалиберных пушек, бригантину к нейтрально цепляющему волну фрегату, Бандерлог наивно напросился на укрепление своей палубы подарочным набором из летящих туда – с уже зажженными фитилями – плотно спрессованных порохом и гвоздями бочек.

– А я сейчас работаю? – спросил Корнилов.

– А я откуда знаю?

– А я?

– Что, а я?

– Да ничего.

Вцепившись за поручень дымовой завесы – единственной, что осталось после ухода под воду всех предметов тяжелее дыма – Бандерлог каким-то чудом все же удержался от фатального погружения.

– Что, ничего? – тихо пробормотал он.

– Совсем ничего, – ответил Корнилов. – Ну, в крайнем случае, почти совсем.

– Но я….

– Вдали вопят и стонут.

– А я…

– Тебе рвет морду пенистое.

Бандерлог достал из кармана обрывки носового платка и попробовал ими усиленно растереться – вовлекая его в корпоративную пучину, дым оберегающе рассеялся, но печальны были последствия для ему – и им – преданных.

– Ладно, хватит об этом, – сказал Бандерлог.

– О чем?

– Ну… Об этом.

Корнилов негодующе нахмурился:

– О каком таком этом? Мы что, ни одни?

– Одни, одни… У меня уже голова заболела.

– Наверно, фуражка узкая. Ты бы ее снял, что ли.

Сняв довольно непрезентабельную фуражку, Бандерлог уставился на холодильник – бывший изнутри против обыкновения не полым – и так настойчиво, что Корнилову пришлось спросить:

– Что это ты там высматриваешь?

Заискивающе улыбнувшись, Бандерлог кивнул хитрым глазом на одиноко стоявший в раковине хрустальный бокал:

– У тебя кефир есть?

– Есть, Бандерлог. У меня и интервью восточного ветра на какой-то кассете записано.

– Тогда… Плеснешь?

А почему бы и нет: помочь страждущему – поступок, содержащий в себе некое подобие божественной прыти, в чем-то безусловно смягчающий уготованную тебе участь.

– Плесну, – сказал Корнилов. – Но только с условием, что ты немедленно удалишься.

Бандерлог враждебно сник:

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Честно говоря, в хит-параде моих желаний это занимает одно из первых мест.

– Так, значит… А я, между прочим, часто вспоминаю как мы играли в нашем дворе… в футбол… чаще всего в одной команде.

Главенствующий в этом воспоминании приторный либерализм мало что амнистировал.

– А как ты разбил моим мячом стекло котельной, а потом убежал, не вспоминаешь? – Корнилов противоречиво усмехнулся. – А меня там практически придушили.

– Это я по малолетству… Забудь. – Подмигнув Корнилову, как совершивший грубую ошибку старпом загибавшемуся от его глупости капитану, Бандерлог элегантно вступил на ковровую дорожку официального примирения. – Кто старое помянет, тому что вон?

– Просто вон.

– То есть?

– То есть, иди отсюда.

Нанося данной репликой изгоняющий щелчок, Корнилов ничуть не промахнулся, но если Банделог и исповедовал какой-либо культ, то жрицей этого культа могла быть только перезрелая дева Непосредственность – облаченная в чрезмерно прозрачное платье и не дававшая ему повода считать ее плохо пахнущей скромницей.

– Не кипятись, Корнилов, – непробиваемо отмахнулся Бандерлог, – следи внимательней за моей речью – я уже перехожу к делу. Пускай твоя кровь подойдет к ушам и там ждет, когда я заговорю… Сегодня у нас в доме культуры будет концерт. Ты любишь концерты?

– Не очень.

– Ну, так вот. На этом концерте мне понадобиться твоя помощь.

Ему понадобится моя помощь, ему и моя: пока Корнилов на секунду задумался о том, возможна ли такая ситуация, когда твоя любимая книга «Величие библейской мудрости», а любимый режиссер Тинто Брасс, ему тут, оказывается, уготовили ловлю и приручение его слонов. Но кое-кому придется за ними еще побегать – и не дай ему Бог, не дай ему Лататели Небесного Свода их догнать.

– А с головой у тебя все в порядке? – спросил Корнилов. – Резиновые гризли со взглядом майора по утрам не обступают?

– Я серьезно. Ничего особенного, Корнилов, от тебя не потребуется – постоишь, за порядком посмотришь. В общем, побудешь кем-то вроде дружинника.

Убожество высказанного с беспомощным напором предложения подвигло Корнилова на синдром скучной заинтересованности в событиях, от которых его пока миновало – собирая испорченную тротилом скалу обратно в монолит, особо же не грешишь.

– Я, – сказал Корнилов, – кто-то вроде дружинника, ты кто-то вроде мудаковатого лишенца… А поддержка с воздуха мне полагается?

– С воздуха?

– Твои легавые друзья на дирижаблях, предупреждающие трели и карканья рассевшихся по деревьям общественных стукачков, фригидные парашютистки с мечами-колдунами. Или хотя бы с кувалдами.

Дожевав яблоко до огрызка, Бандерлог вернул его останки ничуть не подурневшей от образовавшейся на ней проплешины тарелке.

– Поддержка тебе не понадобится, – сказал он. – В нашем районе решительность моей натуры любая шпана знает, а на концерты в этот голимый дом культуры только местные дебилы и ходят. Так что, контингент будет мирным.

– А если не будет?

– Будет, будет… Не волнуйся.

Скривив изначально прямые уголки рта, Корнилов снова задумался —

примитивизм выбранной для раздумий тематики его оскверняюще угнетал, но тот пункт соглашения, где приветливыми интонациями была четко обозначена необходимость его собственного участия в чем-то публичном, воспринимался Корниловым не без жизненной углубленности – мелки и порочны ее заводи, однако выгребать в свободное от суетных буйков море тоже не слишком захватывает. Боевые тормоза, что ли, поставить?…

– И почему эта благодать выпала именно на меня? – спросил Корнилов. – Моего содействия требует сама справедливость?

– Какая еще благодать? – переспросил Бандерлог.

– Стоять до конца на пути людского потока, которому вопреки твоим заверениям почти наверняка найдется в чем проявить свою серость. Сбить с ног Всевышнего им, вероятно, не удастся, он достаточно устойчив, а вот втоптать в пол меня обойдется этим людям недорого – не дороже, чем тебе изводить себя сосредоточенной мастурбацией.

Следуя зарождающемуся в нем пафосу, Бандерлог поспешил соответствующе приосаниться:

– Во-первых, это твой гражданский долг, а во вторых…

– У меня все долги записаны. И такого среди них точно нет.

– … а во-вторых мне доподлинно известно, что у тебя масса свободного времени.

В хранилище могущественных познаний уже и штукатурка осыпалась, и кровля под птичьими тур-вальсами провисает, но сторож Цецелий – с беспечными витражами «Пилата за работой» в глазах – все не уходит: накапливает душеспасительный стаж. Лукаво так. Закинув ногу на ногу.

– Все-то тебе, Бандерлог, известно… В Вышнем Комитете по связам с общественностью, случайно, не подрабатываешь? – Отключенная по случаю солнечного дня люстра небрежно екнула. – Хотя здесь ты, в принципе, прав… Но почему ты решил, что я буду транжирить свое свободное время непременно на этом концерте?

– А почему бы и нет?

Корнилов с оттяжкой хлопнул ладонью об ладонь. Потом еще. И еще.

– Хорошо сказал, Бандерлог. А если и не хорошо, то какой с тебя спрос. С тебя, как терпящего свой злосчастный удел… Допустим, я соглашусь. На что я могу в этом случае рассчитывать?

Бандерлог насторожился – ему не хотелось терять в своих глазах то, что он давно потерял в чужих.

– А чего тебе нужно? – нервно спросил он.

– Какой-нибудь презент. Войлочные валенки, CD Би-Би-Кинга, порнографическую матрешку.

Заложив на лице взывающую о сопереживающем разминировании мину, Бандерлог ущербно понурился:

– Никакие презенты бюджетом не предусмотрены… Но если хочешь, я куплю тебя пару пива.

Сказал и восхищается: самому себе и как та исполнительная ткачиха, которой недалекий божок Д-132Р поручил соткать облака и из всех материалов предоставил лишь отборный брезент. «Не подгоняйте, не торопите, от напряжения у меня рассыпается тело; я вся выплескиваюсь в работу; меня восхищает моя непринужденность» – она, конечно, соткала. И когда ее народ изнывал от обрушившейся на него по причине не дохождения осадков убийственной засухи, очень этому удивлялась.

– Насчет пива я тебе, Бандерлог, не верю – сквалыга ты та еще. – Выглянув в частично занавешанное окно, Корнилов от увиденного не побледнел. – Но прийти, пожалуй, приду. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому.

– Спасибо, что объяснил… – Теряя в самомнении, Бандерлог приобретал в том, за чем он сюда, собственно говоря, и приходил. – Концерт в семь. Но ты приходи где-то к шести тридцати. Я там часов с шести уже буду.

В вымаливании у себя позволения задать следующий вопрос, Корнилов совершенно не нуждался, но не порадовать уходящего – Бандерлог уже уходит и уходит сейчас же: второго ему не дано – проявлением интереса в его ничтожных познаниях, свидетельствовало бы о нехарактерном для Корнилова пренебрежении к день за днем укрепляющему свои позиции обыкновенному человеку.

– Что за группа? – спросил Корнилов. – Кто выступает?

– Да раздолбаи какие-то. Но по имеющимся у меня сведениям, не слишком шумные.

– Кто только, Бандерлог, в тебе не пропадает – и покоряющий свой разум музыковед, и…

– Мне пора. Дай сигарету.

– Ломтик ананаса не желаете?

Но понимая, что без сигареты уход Бандерлога все-таки сумеет отсрочиться, Корнилов нехотя протянул ему пачку «Бонда». «Сегодня какой день? Четверг. А мне казалось пятница. Или понедельник» – взяв сигарету, Бандерлог наконец-то исчез за порогом: «у меня, Корнилов настроение, такое настроение: где-нибудь посидеть, помолчать, поблестеть мордой» – Корнилов возвратился к кровати и включил радио. По его волнам шла некая отечественную песня: о чистой и, как полагается, неразделенной любви. Корнилов ее не слушал – не выключал, но и не слушал. Он думал. Есть ли правда в зеленом чае? Рано ли на мне ставить крест? Я думаю мысль или просто? – в отношении всех этих песен он думал: «Чистая, неразделенная – чего только людям не хватает?…».

 
Листья трутся об каблук
А огонь об дым
«Ты раскрой объятья рук
Не берись за дрын!»
Он ей тихо прокричал
Но она ждала
От щедрот его начал
Нежные слова.
Но он нежность приберег
До ее седин
«Наконец-то мой черед
Быть твоим одним!
Где все прежние твои
Ухажеры, где?
Я остался, а они
Вздрогнут по тебе!»
И она вязала ночь
Из его клубков
Не распутанных помочь
Им заштопать кров.
Вот звучат трещотки гроз
Дождь и в спальню вхож
Ну, а кто-то холит сброс
Глянцем сытых кож.
 

Дорогу угнетателям моей гордыни. Осень найдет меня. Сегодня неблагоприятный день для планеты Сатурн. Что с того? Она считается недоброй планетой. Мертвецы готовы вырваться и пожрать – в упомянутом Бандерлогом доме культуры Корнилов бывало бывал: в годы своей всесторонней невинности он туда где-то даже частил и целью посещений – они состоялись дважды и казались его нынешним ощущениям реальности одинаково лишними – как правило, являлись многочисленные кружки, располагавшиеся на втором и последнем этаже этого двухэтажного здания. Несмотря на все его рвение приобрести в неистовстве кружков хотя бы примерные координаты вечного, лучом Света его там не обогрело, и Корнилова это абсолютно не задевало – повальное перемножение минуса на минус что-нибудь, да сплюсует.

– Бросайте в меня копье, еще раз бросайте – по силе нормально, добавьте траектории и оно воткнется мне прямо в грудь…

– Ты это к чему?

– Поражаюсь я вам, барин, как мормон первой дозе поражаюсь. Чего вы тут забыли?

– Ничего не забыл – все как есть, помню.

– А приходить-то зачем? Дома разве хуже помнится?

– Не хуже – даже лучше, чем не хуже. А почему все-таки пришел… Так, развеяться.

– Ну, понятно. Развеивайтесь сами, а потом ваш прах развеют над страной нечистот, над полями фильтрации.

– Не сегодня.

– Хорошее предчувствие?

– Приблизительно.

Для начала Корнилов индифферентно поздоровался с вахтершей – у него не было никакого желания когда-нибудь предстать перед ней с членом наголо.

– Добрый вечер, – сказал Корнилов. – Сейчас уже вечер?

– Да уж не утро…

– Концерт еще не начался?

Навеки, и не без страданий покинув возраст сексуальной заинтригованности, она уже могла не скрывать своего раздражения от улыбающихся пилигримов нещадно кинувшего ее мира.

– Ты, парень, – проворчала она, – вокруг да около не гуляй и на халяву не рассчитывай. Билеты в кассе.

Выразив кивком и рукой на сердце благодарность за информацию, Корнилов неспешно поднялся на второй этаж. Он подчинялся еще не выплеснутым воспоминаниям: вот за этой разрисованной роботами дверью была изостудия, а вот за этой… что же было за этой…

– Не знаю… – бездейственно пробормотал Корнилов у этой двери, – не знаю того, не помню ли я об этом или не знаю…

Из-за таинственной двери высунулась симпатичная женская голова.

– Вы кого-нибудь ищете? – спросила она.

Чувствуя, что ему не мешало бы ответить, Корнилов эпически подчинился изучавшему его чувству – его чувству, пока не ее.

– А здесь, – сказал Корнилов, – кто-нибудь есть?

– Честно говоря, не очень, – улыбнулась она. – А вы не хотите поиграть на трубе?

Если она собиралась подловить Корнилова на резкой смене темы, ей это не удалось.

– Играть на трубе я не умею, – сказал Корнилов, – но бессвязно подудеть меня иногда завораживает. – Внезапно он чуть-чуть засомневался. – А почему на трубе, а не… на ложках, к примеру?

– Труба вас чем-то не устраивает?

Как же безотказно ее непонимание – вероятно, она никогда не помышляла убегать по распаханной сельве от так и не вставших с кроватей преследователей. Но и на благодарно Никакую, вроде бы, не похожа.

– Милая девушка, – сухо сказал Корнилов, – если бы я отказывался от всего того, что меня не устраивает, я бы уже давно висел в каком-нибудь тихом палисаднике.

Задумчиво опустив голову, она полагала, что поняла основания его крутого разворота у ощерившегося бездонностью омута.

– Крепкая у вас позиция… – протяжно протянула она. – Дудеть-то не передумали?

– После всего мною сказанного это было бы неэтично.

– Неэтично по отношению к чему?

– По отношению ко всему сказанному. – Корнилову уже надоело вести разговоры снаружи. – И где же мне надлежит перед вами блеснуть?

– Передо мной и блесните.

Расценивая ее жест – приглашающий вовнутрь поворот головы – как безжалостно завлекающий, Корнилов, будучи уже в комнате, удосужился добиться у нее небольшого уточнения.

– А вы, – спросил он, – всем предлагаете?

– Договаривайте, пожалуйста.

Прокашлявшись, Корнилов договорил:

– На трубе поиграть.

– Нет, не всем.

– Спасибо за комплимент.

– Пожалуйста.

Затянувшая Корнилова обстановка подгоняла его настроение попутными ветрами очарования, и если здесь и намечалась определенная подстава, все это смотрелось искусительно свежим – доверительно раздувая щеки, Корнилов никак не мог припомнить когда же он дудел в трубу с таким воодушевлением. Не мог, потому что дудел в нее впервые: «Давлю, выкладываюсь, miserere mei, Deus; соленый хлеб, изматывающий» – девушка даже попробовала ему подпевать, и хотя их дуэт мало дотягивал до консерваторских канонов, полное отсутствие зрителей предоставляло им небывалую степень свободы – горе, о, нам горе, какое еще горе, если только горе смыслу; Корнилов помнит, как жившая с ним в старших классах Елена «Помадка» Кузнецова говорила ему: «Ты думаешь только о себе – что же, я тебя понимаю, но нельзя же думать исключительно о себе: никак нельзя» – делая погромче блистательно трубившего в его квартире по ночам Майлза Дэвиса, Корнилов улыбался Елене одними руками: «Можно. Когда обо мне будет кому подумать, я буду думать и о других. Но пока обо мне думать некому. Приходится самому»

Закончив свою абсолютно неповторимую импровизацию, Корнилов брутально улыбнулся и, отразившись на корпусе инструмента белизной коренных зубов, неожиданно вспомнил, зачем же он здесь оказался – не в этой комнате, а в этом здании.

– Сколько времени? – спросил он.

– Без пяти семь, – ответила она. – Вы куда-то торопитесь?

– Да не то чтобы… У вас тут концерты часто проводятся?

Закапав в глаза толику надменного превосходства – словно бы вблизи нее не Корнилов, а измученный кознями женской уступчивости царь Итаки, защищавшийся от магнитящих его прелестей привязыванием себя к мачте и заливанием воском ничего больше не желающих слышать ушей – девушка не удержалась от поверхностной колкости:

– Хотите поучаствовать?

Примерно такого выпада Корнилов и ожидал. Она женщина, он мужчина – ей хочется и жить, и жить с кем-нибудь, а для него и то, и другое уже не во всем приоритетно.

– Поучаствовать в концерте? – негромко уточнил Корнилов. – Выйти к людям и выступить тем заикающимся боксером, который убежденно сказал, что предыдущие четырнадцать поражений были чистейшей случайностью? Вариант… Вы думаете у меня получится?

– Я, к сожалению, думаю совсем не часто.

– К сожалению для кого?

– Вполне возможно, что и для вас.

– Вы меня недооцениваете.

Теряясь от недостатка козырей, девушка полезла в рукав.

– Серьезно? – спросила она.

– Нет.

Тут ей уже пришлось покориться, но, делая акцент на обыденность, она стремительно обретала свою прежнюю миловидность:

– А зачем вы спросили про концерты?

– Хотел уточнить одну деталь. Как там у них с уровнем беспорядков? – Во избежание смертного греха Корнилов отложил трубу подальше. – Сразу оговорюсь, что участвовать в них я не претендую.

– По-моему… Я особо не интересовалась, но если бы на них произошли какие-нибудь эксцессы, я бы знала.

«Поедем, деточка, на природу. Ты и я, куколка и Корнилов: поедим земляники, покормим пчел, уединимся в свинарнике – Корнилов достал из внутренних карманов разума остатки незадохнувшейся там линейной логики и принялся туманно анализировать: итак, на концертах все спокойно, и это без малейшего его участия, и вполне может быть, что именно его участие, оно же присутствие, все и испортит – следовательно, из соображений общественной выгоды, ему там просто необходимо не появляться.

Повторно проверив на прочность незамысловатую логическую цепь,

Корнилов удовлетворенно успокоился:

– Вы скоро заканчиваете?

– В принципе, я уже закончила. Предлагаете что-нибудь начать?

– Уже.

Когда они спустились вниз, их там никто не встретил. Они встретили целую прорву одетой преимущественно в черное молодежи, а их никто: бесчувственные палки скачут на плохо настроенных барабанах; потрясающе… я живу… потрясающе живешь? Ты? Я сказал: «Потрясающе. Я живу»; где моя жизнь, где не моя, русские нередко умирают со стаканом в руке; ребенок с дрожью говорит: «Слава Богу», ему одобрительно отвечают: «Да что я – тебе слава». И ребенок дышит. Не тяжело. Он дышит глубоко – глубоко, глубоко: готовясь к чему-то тяжелому.

«Ломать протянутую руку

Мне ни пристало даже вам», —

Он говорил неспешно другу

Сливая кровь его в стакан

 
И выжидая, когда гром
Объявит тост за них двоих —
Живого, пившего с трудом
Ну и другого, кто затих
Не веря в лучшую судьбу
Свою, чужую – все одно…
Ему ли корчится в миру
В глазах построив Шапито?
 

Выйдя во владения угнетающей своей людностью улицы, Корнилов обнаружил там дождь – практически одновременно дождь обнаружил его, но Корнилов был не один: с ним не двигалась с места его новая спутница, а с ней, успевшей навести порядок в оценке своих способностей рулить, покорно соседствовал ее широкий зонт.

Устроившись так, чтобы капли не попадали ему в рот, Корнилов приготовился говорить – он не завешивал висящий у него дома маленький штурвал со встроенным в него зеркалом не из-за траура, не из-за того, чтобы не видеть свой рожи; Корнилов не думал, о чем он будет с ней говорить: «Я выросла на Гребенщикове. А вы? Я? На супе с клецками» – эта девушка, аристократка, обезьянка сейчас с ним; ослабит ли она его ремень на выходе из чебуречной пока не известно, но от молчания она избавилась еще быстрее:

– Погода несколько сужает перспективы… Что скажете?

– Что-нибудь скажу. – Проникнув мыслью за плетеную использованными жилами ограду священных рощ, Корнилов моментально одернул себя ее возвращением. – Давайте угостим друг друга вином. Вы меня белым, а я вас тем, что покраснее.

Девушка улыбнулась, повела плечами; она придвинула Корнилова еще глубже под зонт:

– Давайте наоборот.

Понимая ее намерения, Корнилов не отодвинулся:

– You say you wanna revolution…

– Чего?

– Ничего.

И дождь, как-то противоестественно вдруг и, скорее всего, от недоумения, принялся отступать и прекращаться – когда ты встанешь, там тебя уже ждут, но ты идешь, ты продираешься; и тебя ничто – тебя даже фальстарт не остановит.

Спустя несколько дней Корнилов бесцельно прогуливался во дворе: светило домашнее солнце, и вернувшиеся с юга птицы – в родных краях хорошо, в насиженных местах без перебоев отпускают прохладу – уныло напевали заученные в чужих странах мотивы. Но появление Бандерлога сделало уверенную попытку разрушить всю эту идиллию: вид у него был явно не с обложки – не учитывая издаваемого для внутреннего пользования вестника ФБР с четкими фотоснимками перепуганных инопланетян, мечтающих позабыть об увиденном на Земле и поскорее улететь восвояси – заметив рационально праздного Корнилова, Бандерлог зашагал прямо к нему. Угрожающе шмыгая носом и выражая суровую неприветливость нагнетающе-агрессивным прихрамыванием:

– Корнилов! Гад! Куда ты тогда пропал?!

– Тсс… Не говори никому.

– Не говори, говоришь?! А меня там чуть хулиганы не убили!

Корнилов уважительно изогнул брови – начиная жить, он уже видел серьезные плюсы в скорой смерти.

– Поздравляю, – сказал Корнилов.

– С чем ты меня поздравляешь?!

– С запоминающейся судьбой. Если тебе угодно, конечно. Когда в следующий раз дежурим?

– Иди ты…

На этом они и расстались: при литургии, как и прежде, прислуживают ангелы; что там? опять она? бездна? все движется к своему концу; усиливающееся замешательство, стреляющие кончики пальцев, скорый отказ мотора – поневоле отвлеченные эмоциональной беседой птицы покрутили крыльями у виска: «бывают же столь неуравновешенные люди», и безыскусно продолжили свое благотворительное выступление – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Наше время уже на многих поставило крест. Времени ничего не подскажешь.

5

Переезжая из-за участившихся осложнений в реализации «хотя бы питаться» на новую квартиру, Корнилов ощущал себя поступающим единственно верно. Каким-то особым стяжателем перемен он не был, но, смотря в окно сыт не будешь, и так как мысль о поисках очередной работы вызывала в Корнилове вполне закономерное отторжение, маневрировать от ведомых Голодом солдат удачи Легко Забывающего обо всех Завтра становилось ему невыносимо тяжко.

«Печаль и спутанность мыслей я выражу взглядом. Сейчас. Выражу. У меня получается? Если нет, кивни. Не киваешь… понятно…» – за исключением одной мелочи, переезд прошел довольно гладко. Неприятность состояла в том, что когда Корнилов выходил на связь с агенством – лично вклеивать свое объявление в череду таких важных, как «Разъедусь с родителями. Куда угодно» или «Сдаю позиции. Срочно» казалось ему неприемлемым – он немного предрекал себе занятие его делами по-женственному приятной особой. На записную красавицу он не претендовал, Боже упаси – тут у него ни прав, ни обязанностей, призрачно нивелирующих нехватку оных, но то, что ему прислали, выглядело удручающе. Присланным был мужчина. Корнилов не имел ничего против мужчин, на пару с Клинтом Иствудом он бы с удовольствием погонял по прерии никогда не избегающих своей участи подонков, но этот перверсивно надушенный голубок буквально оскорблял его эстетический вкус: «я живу им, им, водой и хлебом, недоедание… своелико… нерассуждающие… общеполезны… мне хватает тонкости миропонимания, я настолько выдвигаюсь в последний раз; дерево, склонившись, думает о смерти, пьяный на велосипеде – сними мохнатую шубу, ты же не мохнатый, ты бледный и тощий»; прошлой ночью под балконом Корнилова кто-то полчаса орал: «Не ори на меня!» – помимо этого крика, Корнилов ничего не слышал; без учета срывающегося голоса господствовала только тишина, но в те минуты недоумение Корнилова было гораздо менее продуктивным, чем сейчас – ведь вдобавок ко всему, присланный мужчина начал выделывать очень странные вещи: смотрит, смотрит да и подмигнет. От нервов, наверное. Или еще от чего. Но дело есть дело, кушать хотелось все сильнее и, подмигнув ему в ответ, Корнилов стартовал:

– У меня две комнаты. Большие. В хорошем районе. Я хочу одну. Район значения не имеет. Это можно организовать по-быстрому?

Мягко улыбнувшись, человек из агенства провел большим пальцем правой руки по пухлым губам.

– Для хорошего клиента, – сказал он, – все можно.

– А для плохого, но с хорошей квартирой?

– Это не так интересно.

Неужели он не понимает, что будь он даже прораб на строительстве Творения, сверхурочные ему здесь не обломятся?

– Это возможно или нет? – нелицеприятно спросил Корнилов. – Главное быстро.

– Куда нам спешить?

Направленность из разговора Корнилову уже приедалась – понемногу, но все отчетливее и отчетливее.

– Вы, – сказал Корнилов, – вряд ли напоминаете кому-нибудь Клинта Иствуда, по поводу которого красивая женщина Марина призналась вашему нынешнему собеседнику: «Мне больше нравятся его старые фильмы. Поскольку в своих старых фильмах он молодой, а в новых старый». Я ей не возражал, но если бы даже возразил, я бы никогда не опустился до того, чтобы возражать ей ребром ладони в кадык – у женщин, насколько я помню, кадыка нет, у вас тоже, но вам все-таки придется или помочь мне с перездом или немедленно уйти. Я ясно выражаюсь?

Осуждающе покачав головой, Александр Духарин чуть было не поперхнулся гулким прокашливанием:

– Грубые слова говорите – вы еще так молоды, а уже ничем не обусловлено считаете, что давно и во всем определились в своих желаниях. А если ошибаетесь?

– Дверь там.

– Ладно, ладно… Так что вам нужно?

И они наконец-то занялись переездом – Корнилов сидел с Александром Духариным в разных углах комнаты, но на всем протяжении их тогдашней беседы он так и не смог разжать самопроизвольно сжавшиеся кулаки. Сколько ни уговаривал себя относиться к ситуации с привычным ему хладнокровием.

После недолгих розысков подходящий вариант оказался найденным, и уже послезавтра – дотянул он до него: в Стиксе только ноги помыл – мизинец Корнилова неамплитудно помахивал связкой ключей от выделенного ему помпезным отмиранием социальных приоритетов убежища.

 
Gimme shelter – я устал.
Лишь семерки.
Ну, ты сдал…
 

Нависавших над готическими скамейками аркад квартира Корнилову не предоставила: стол, стул, да грусть, однако ее окрестности, подъезд и одиноко работающий лифт – второй тоже временами работал, но продолжая пребывать в том же положении, что и не работая: без пола – навеяли Корнилову несложную мелодию исполняемой под баян частушки о мерзости запустения, распространяющейся по подлунному миру на китах человеческих. Как там вещал сокол Чиль: «Люди покрыли землю на три дня полета! Может и больше, но мне уже надоело высматривать свободное от них место. Бесполезно это!». Окопавшись в этом зловещем своей обособленностью пристанище – ко всему, еще и звонок не исправен – Корнилов решил освежить пока еще не отобранную у него жизнь душераздирающим отказом от соприкосновений с женщинами под алкоголем. Укрепившейся за последние семь лет культ «Просто выпить – хорошо и просто» был развенчан Корниловым провозглашением невнятной доктрины «Живу один, не пью и зрею», и, стараясь откреститься от «It` s just that demon life has got me in it s sway», он неоднозначно выдохнул:

– Хрен бы…

Приобретенная накануне независимость от братства «Внешнего духа» надсадно прервалась телефоном – лучше бы Александр Белл не отвлекался от учительства глухих детей и не шастал со своей системой «видимой речи» по коктейльным заседаниям бостонского истеблишмента.

Корнилов взял трубку.

– Алло, – нехотя пробормотал он.

– Привет, цыпленочек!

Звонили не ему. Это уже хорошо.

– Привет, курочка, – сказал Корнилов.

– Курочка? Ты никогда не звал меня курочкой.

– За это я должен перед собой извиниться – как и в том случае, когда пошел дождь и я встал под дерево. Его крона защищала меня от воды, но потом дождь кончился, вместо него подул ветер, а я о чем-то задумался и из-под дерева не вышел, не успел. Вот меня и окатило – всей той водой, что не доходила до меня во время дождя. Дождь идет – я сухой. Он кончился – я вымок. После его окончания, но насквозь. А как я тебя звал?

– Ты звал меня Секси.

Похоже, полная дура – если бы вокруг него остались только такие женщины, Корнилову было бы нечего делать в своем теле.

– Привет, Секси.

– Таким ты мне нравишься… Хотя, говоря таким, я бы не смогла объяснить каким именно. Думаешь обо мне?

Ну, не кричать же ей: «Мне нравится тебе нравиться!». Но и откровенность тратить на нее не пристало.

– Всегда, – твердо сказал Корнилов. – Даже спирт разбавить некогда – выпью алюминиевую кружку и пятнадцать минут потом не дышу, думая и помышляя лишь о тебе.

– Туз ты мой… Тебе ведь приятно, когда я так тебя называю? Ну сознайся, ведь приятно?

А леди пусть тушат сигареты в молоке…