VI
Адольф с заседания комитета поехал в Салтыковку, а через два часа уже звонил у двери Наташи.
– Все сделано. Я из Салтыковки, там – согласны. Завтра, или даже сегодня посылайте его туда с каким-нибудь поручением. Не забудьте – дайте ему понять, где спрятано оружие… Если там будет обыск, я просил известить об этом вас… До свидания, я пойду к себе! Вы сказали, что сегодня он должен зайти ко мне – я хочу перебраться в другое место.
Наташа задержала Адольфа.
– Голубчик Адольф, скажите мне… Вы верите, что Николай предатель?
– Не знаю. Вот увидим! – уклонился Адольф, хмурясь, и решительно повернулся к двери.
– Подождите, минуточку… А что, если бы такие же факты сложились против меня, вы бы поверили, что я?.. – Наташа не договорила. Серьезно смотрела Адольфу в глаза.
Адольф дернул плечом и засопел.
– Поверили бы?
– Этого… не может быть! – пробормотал Адольф.
– Почему?
– Не может быть!
– Но почему?!
Адольф посмотрел на Наташу с таким видом, будто на миг допустил, что перед ним стоит предательница. И тряхнул упрямой, курчавой головой.
– Тогда и я… провокатор! – неожиданно заключил он и поспешно добавил: – Вообще я принципиально на такие вопросы отвечать не желаю! Глупо! До свидания!..
Адольф жил в одном из переулков около храма Христа. Он снимал комнату у старой чиновницы, служившей сиделицей в винной лавке. Квартира помещалась во втором этаже, над лавкой. Пелагея Ивановна, одинокая и бездетная, была привязана к своему жильцу, как мать. По паспорту Адольф значился крестьянином Калужской губернии, Петром Петровичем Крапивиным. Пелагея Ивановна за чаепитием иногда говорила, поглядывая подслеповатыми глазами на курчавую, черную, как тушь, голову жильца:
– В вас, Петр Петрович, только смирность одна калужская, а кроме ничего!
В молитвах перед сном каялась Пелагея Ивановна и не скрывала своего расположения и особой, чувствительной жалости к революционерам. И как-то раз (давно было это), заметив беспокойство жильца, выбегавшего к двери на каждый звонок, Пелагея Ивановна всунула в приотворенную дверь его комнаты голову и значительно кашлянула.
– Вы бы, Петр Петрович, для спокойствия дали мне сверточек-то! – шепотком проговорила она.
– Какой сверточек? – вспыхнул Адольф.
– Который позавчера принесли… Он у вас под кроватью. Дайте его мне, я снесу вниз, в склад… Кому придет в голову там рыться?!
И с тех пор, частенько, в беспокойные дни, Пелагея Ивановна принимала из рук Адольфа свертки и прятала их в складе, где стояли ящики с водкой и пустой посудой.
Вернувшись к себе, Адольф первым делом предупредил Пелагею Ивановну о своем намерении переменить квартиру. Пелагея Ивановна расстроилась и даже обиделась.
– Сколько времени душа в душу жили… Не понравилась, видно, я вам напоследок?..
Адольф всячески старался ее разуверить, но старушка в ответ лишь покачивала головой, и на глазах у нее были слезы.
– Чего уж, не по нраву пришлась! Бог вам простит, а я против вас ничего не имею, кроме жалости… Когда оставлять-то меня хотите?
Адольф, узнавши от Наташи, что Николай знает его адрес, твердо, тогда же, решил немедленно переменить комнату. И даже сообщил Максу свой новый адрес – одного знакомого врача, где временно думал устроиться. Но теперь, глядя на опечаленную и расстроенную Пелагею Ивановну, он заколебался и на вопрос ее ничего не ответил.
– Когда-нибудь, Пелагея Ивановна, вы все узнаете! – говорил он, проходя к себе в комнату. – Я тоже привык к вам, мне тоже очень не хочется с вами расставаться. Я вас очень люблю, Пелагея Ивановна!..
– Какая уж тут любовь?! – приговаривала Пелагея Ивановна, идя следом за ним. – Вам, молодым, не до нас, старых. Какая уж тут любовь?! А сердце-то мое чует – не к добру это. Нонче к вам заходил молодой человек, забыла совсем, из ума вон!
Адольф встревожился.
– Когда заходил? Какой он из себя? Что он говорил? Он в комнату входил?
– Что вы, что вы, Петр Петрович, как же это можно чужого человека в комнату впустить? Разве я не знаю! Что вы? Рыженький такой, из себя несимпатичный. Все допытывался, когда вы дома бываете…
Адольф сел у окна, выходившего в переулок. Золотой огромный купол храма Христа казался близким-близким. Снизу, из Замоскворечья и с моста, доходили звонки трамваев и глухой гул. На улицах зажигались фонари. Пелагея Ивановна принесла самовар и подогретый ужин.
Адольф ел много, долго и жадно. А когда наелся, ощутил во всем теле приятную усталость и прилег на диван. Он уснул почти мгновенно; последняя мысль его была: не заснуть бы!
Проснулся за полночь.
Посмотрел на часы, на кровать, на пустую сковороду из-под жаркого и стал раздеваться, твердо решив завтра оставить комнату.
– Сегодня ночью ничего не может быть… Если он провокатор – сегодня ему не до меня, в Салтыковку двинутся искать оружие.
В окно, выходившее во двор, залитый асфальтом, вошел сдержанный топот ног нескольких человек. Адольф погасил огонь и высунулся в окно. Двор был проходной: одними воротами – в переулок, другими – на Волхонку. Оттуда, со стороны Волхонки, озаряемые слабым светом фонаря во дворе, шли люди гуськом. Впереди серая шинель пристава.
– Обыск?!
Натягивая пиджак, Адольф выбежал из комнаты.
– Пелагея Ивановна, обыск! – сдавленно крикнул он в дверь хозяйки. – Подождите открывать. Подождите! Я вниз, в лавку…
Торопливо вырывая из записной книжки листки, Адольф совал их в рот, давился ими и глотал.
В кухне, в полу была дверка и лестница вниз, в винную лавку. Запасный выход склада выходил во двор. Дверь запиралась на крюк с внутренней стороны. Адольф скатился вниз, как мяч, и застыл у двери, прислушиваясь.
Голос Пелагеи Ивановны спрашивал наверху:
– Кто?
Что ей отвечали – слышно не было.
– Сейчас, сейчас, – говорила Пелагея Ивановна, – я раздетая. Сейчас открою!
Настойчивый звонок снова забился по квартире, над головой Адольфа. Он слышал, как звякнул замок; слышал тяжелые шаги вверху, справа, где была его комната; бесшумно снял крюк и осторожно нажал дверь, боясь, чтобы она не скрипнула.
"По Лебяжьему переулку, к Румянцевскому музею, там извозчики, иногда лихачи…" – торопливо закружилась мысль.
Нахлобучив кепку, он шагнул вперед, через порот, прямо в объятия городового.
– Сто-ой!
Откуда-то из-за выступа дома отделилась темная фигура и повисла на левой руке Адольфа, с испуганным и пронзительным визгом:
– Держи-и!!!
День Адольфа кончился.
VII
В ночь с четверга на пятницу – Адольф был арестован; в среду – к дому № 8 на Тихоновской улице подходил усиленный наряд полиции. Шли боковой дорожкой, в тени сосен, почти незаметными, сливающимися с деревьями, темными призраками. Впереди двое тихо разговаривали – пристав и человек в штатском. С Сокольнического круга разбегались последние звуки оркестра.
Человек в штатском говорил, понижая голос до шепота:
– Придется оцепить кругом. Во дворе есть кладовая аль сарай. Там главное надо. Улов должен быть!
– Ул-о-ов!! – передразнил злобно пристав. – Залепят в лоб из маузера, вот и… поймаешь!
Он зябко повел плечами и замедлил шаги.
– Н-н-ничего, Иван Филиппыч, н-н-не зал… не залепят, Иван Филиппыч! – заикаясь, торопливо стал его успокаивать штатский, и голос у него вдруг осел и засипел, как сырое полено. – Не залепят, Иван Филиппыч, бог не без милости, Иван Филиппыч!..
– Какой тут бог?! – раздраженно оборвал его пристав. – Он, что ль, сидит в браунингах? На прошлой неделе, в Сущевском, пошел вот так же Климков…
Пристав глотнул недосказанное.
– А я, Иван Филиппыч, я завсегда на такой несчастный случай, когда, скажем, подходишь примерно к двери, за каковой должно укрываться преступное лицо, я, Иван Филиппыч, завсегда следую указаниям военной хитрости… Стукнешь, телеграммка, скажем, или что там еще выдумаешь… Стукнешь, а сам этим моментом в сторонку от двери, или присядешь на корячках. Так что случается, бахнет через дверь, а я цел и невредим, без всякого повреждения!
– Капаюк! – подозвал пристав одного из городовых. – Возьми четверых к воротам. Двоих оставишь у дверей. Двоих по сторонам, на дороге поставь. Если увидишь – бегут и на оклик не остановятся – стрелять! Понял?
– Так точно, ваше в-дие! – громко бухнул городовой.
– Т-ссс! – исступленно зашипел пристав. – Осел! Скотина! Эфиоп! Тише! Слушай… Двор оцепить с соседних владений по трое. Да не зевать! Смотри у меня! Сгною. Понял?
– Так точно! Никак нет! – сразу на все ответил Капаюк и, отставая, стал подтягивать в кучу наряд.
Терраса одной из дач, затянутая парусиной, была освещена. По парусине передвигались огромные тени; тихий звон посуды доносился оттуда; слышались голоса:
– Малый в трефах.
– Пасс!
– Пасс!
Пристав покосился туда и вздохнул:
– Вот живут же люди, как подобает!.. Эх!.. Служба, будь она треклята. Дали б им, чертям, конституцию эту, или это самое учредительное собрание… бомбы только не позволять делать, да оружие отобрать…
– Никак это невозможно, Иван Филиппыч! – помолчав, вздохнул штатский, – тогда у нас с вами никакого отечества не может быть! Оплот престола и верноподданнические чувства должны погибнуть втуне, Иван Филиппыч…
Не доходя дома № 8, остановились. Пристав переложил браунинг в карман шинели. Капаюк отдавал тихие приказания и, когда темные фигуры бесшумно рассыпались по назначенным местам, подошел к приставу.
– Так точно, ваше в-дие, готово!
Пристав всмотрелся в темную дачу впереди и, торопливо перекрестившись, повернулся к штатскому, приглашая вперед:
– Ну?
Штатский попятился.
– Уж вам, Иван Филиппыч, вы уж первый! Вам уж… Я уж за вами, Иван Филиппыч! Вы уж как начальник… Можно даже сказать, вроде главнокомандующего. Уж вы вперед!
– Тьфу! – свирепо отплюнулся пристав. Молча поправил лаковый пояс и пошел решительно вперед, крикнув: – Капаюк, за мной!
– Здеся, ваше в-дие!
Капаюк с винтовкой выдвинулся вперед, открыл калитку и, все ускоряя шаги, застучал сапожищами по ступенькам террасы.