Read the book: «Свободные чтения. Составитель Лев Оборин»

Редактор Д. С. Бусурин

Редактор В. А. Варцаба

Дизайнер обложки В. А. Кокоулин

Корректор А. Ю. Лазарева

Редактор Е. Ю. Сапожникова

Благодарности:

А. Н. Архангельский

А. А. Новикова

© ПЭН-Москва, 2019

© В. А. Кокоулин, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-7055-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Болящий дух врачует песнопенье

«С годами я все отчетливее воспринимаю поэзию не как сложение персоналий, а как единый организм со своей дыхательной системой», – написал чуткий и мудрый поэт в своей недавно вышедшей книге о современной поэзии¹.

Наш сборник и есть такой организм – единый, сложный, многосоставный, в суставах своих столь различный, что поверить в его целокупность у читателя получится скорее всего не сразу. Иногда дыхание будет сбиваться. А дыхание книги от страницы к странице становиться все глубже, все полней. Потому что «Свободные чтения» – они всегда полной грудью и только о сокровенном.

Собранные под этой обложкой стихи и иные короткие тексты были прочитаны их авторами на поэтических вечерах в 2017—2019 годах. И каждый из вечеров, пишу как соучастник и очевидец, оказался настоящим событием – и литературным, и общественным: в одном случае это был вечер солидарности с Оюбом Титиевым и Олегом Сенцовым, в другом – чтения в поддержку сайта «Журнального зала». Непременно звучали стихи и на наших вечерах солидарности с историком, руководителем Карельского «Мемориала» Юрием Дмитриевым.

Но обо всем по порядку.

Весной 2017 года на свет появилась Ассоциация «Свободное слово» (АСС), объединившая литераторов, журналистов, переводчиков, редакторов и издателей, вышедших из Русского ПЕН-центра. Ассоциация заявила о своем существовании несколькими правозащитными обращениями и небольшим манифестом. В нем в частности говорилось: «Мы считаем свободу слова одной из важнейших гражданских свобод, а право на творческое самовыражение – одним из базовых прав человека в современном мире. Мы видим и понимаем, что эта свобода и это право в сегодняшней России находятся под постоянной угрозой и ожесточенным давлением со стороны органов государственной власти всех уровней, а также со стороны политических и общественных групп, исповедующих идеи авторитарного насилия над личностью. Поэтому мы убеждены, что свобода слова и право на творчество требуют деятельной, систематически организованной защиты».

По счастливому совпадению той же весной Сахаровский центр предложил АСС организовать поэтические чтения в рамках ежегодного майского Фестиваля Свободы, приуроченного ко дню рождения Сахарова. И уже почти по невероятному совпадению гостями и участниками чтений стали оказавшиеся в эти дни в Москве руководители Международного ПЕН-клуба, в том числе Карлес Торнер, его исполнительный директор, и Кэтлин Калдмаа, международный секретарь. Их тексты вы тоже найдете в сборнике.

Но логотип PEN International стоит на обложке не только поэтому. В 2018 году Ассоциация «Свободное слово» проросла, а отчасти переросла в ассоциацию «ПЭН-Москва», принятую в ряды Международного ПЕН-клуба. Расшифровка нашей аббревиатуры традиционна: П – поэты, Э – эссеисты, Н – новеллисты. Впрочем, международное ПЕН-движение расширяет не только свои условно-географические границы (сегодня PEN International – это 148 национальных и региональных ПЕН-центров в более чем ста странах), но и профессиональный состав. Теперь, зайдя на сайт Международного ПЕН-клуба, можно узнать, что PEN – это Poets, Playwrights, Editors, Essayists, Novelists².

И все-таки поэты – первые среди равных. Литература началась со звучащего поэтического слова. И сегодня его звучание, как и тысячи лет назад, возвышает, освобождает, просветляет и примиряет, дает силы жить дальше. И рассказывает нам о самих себе – то, что знают о нас только поэты.

Мы уверены, что традиция наших поэтических вечеров и прежде всего майских «Свободных чтений» в Сахаровском центре продолжится. И спустя три года мы подведем их итоги еще одним сборником.

Марина Вишневецкая,

писатель, соучредитель ассоциации «ПЭН-Москва»

Слово издателей

Что объединяет Герберта Уэллса, Маргарет Этвуд, Льва Рубинштейна и многих других писателей и поэтов настоящего и прошлого? Стремление отстаивать то, что принадлежит нам по праву, – свободу слова. А кроме того, причастность к международному движению с вековой историей, защищающему права на свободу высказывания и творческого самовыражения – усилиями многочисленных региональных центров по всему миру.

История PEN International началась в 1921 году. Спустя почти сто лет можно смело сказать, что принципы этой организации продолжают быть актуальными в условиях нарастающей политической цензуры и ужесточающейся языковой политики. Авторы, в том числе вошедшие в эту книгу, также готовы всеми силами отстаивать свободное творчество и поддерживать тех, кто не побоялся высказать своё мнение и от этого пострадал.

Мы надеемся, что этот сборник станет для читателей отправной точкой для знакомства с историей и деятельностью PEN International и ассоциации «ПЭН-Москва» – одной из немногих организаций в нашей стране, защищающей право на творческое самовыражение писателей, поэтов, переводчиков и всех, для кого слово  – фундамент профессиональной деятельности. Чтобы создать у читателей полное представление о том, какое значение имеют эти организации и какими идеалами они руководствуются, мы, студенты Факультета коммуникаций, медиа и дизайна Высшей школы экономики, решили подготовить мультимедийное онлайн-расширение книги – интерактивную аудиовизуальную историю международного ПЕН-движения. Оно поможет составить представление о том, как литературное сообщество помогает политзаключённым. Узнать об этом вы можете, отсканировав QR-код ниже.

Вклад в правозащиту вы уже внесли, приобретя сборник. Мы будем рады, если вы расскажете о нём своим друзьям и коллегам, неравнодушным к проблеме цензуры и свободы слова. Все средства, полученные от его продажи, пойдут на правозащитную деятельность ассоциации «ПЭН-Москва».

Михаил Айзенберг

Два голоса

 
– Что у тебя с лицом?
    Нет на тебе лица,
    выглядишь беглецом.
 
 
– Топкая здесь земля.
    Тонок ее настил.
    Долог ее отлив.
    Быть не хватает сил,
    жабрами шевеля.
 
 
– Вот объявился тать,
    командир этих мест.
    Что ни увидит, съест.
    Нечего ему дать.
 
 
    Всех коров извели.
    Зверя сдали на вес.
    Множатся стригали,
    но никаких овец.
 
 
– Да, но еще вдали
    множатся голоса
    выброшенных с земли,
    стертых с ее лица.
 
 
    В камни обращены.
    Гонит воздушный ключ
    запахи нищеты.
    Камень еще горюч.
 
 
– Время-то на износ.
    Времени-то в обрез.
    Что бы ни началось,
    некогда ставить крест.
 
 
    Выбери шаг держать,
    голову не клонить,
    жаловаться не сметь.
 
 
    Выбери жизнь, не смерть.
 
 
    Жизнь, и еще не вся.
 
 
    Жаловаться нельзя.
 

«Сажа бела, сколько б ни очерняли…»

 
Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть что ему ответить, да много чести.
 
 
Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась —
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.
 
 
Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.
 
 
То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.
 

«Двор сверкает антрацитом…»

 
Двор сверкает антрацитом.
От границы до межи
темный блеск его просыпан.
В землю воткнуты ножи.
 
 
Скачут кони из орешин.
На земле блестит слюда.
Мы еще земли нарежем,
раз никем не занята.
 
 
Из-под пятницы суббота.
Позади попятный двор.
За полгода два привода.
Кто не спрятался, не вор.
 
 
Не один в потешных войнах
изменился на глазах.
Кто ты? Часом не разбойник?
Или родом не казак?
 
 
Ножевой бросок небрежный,
нитка тонкая слюны
не такой уже потешной
дожидаются войны.
 
 
В темноте таится недруг,
непонятен и жесток,
он стоит ногами в недрах
и рогами на восток.
 
 
Или детство видит скверно,
цепко в памяти держа
что-то острое, наверно,
если режет без ножа.
 

«Нравится нет это не мой выбор…»

 
Нравится нет это не мой выбор
 
 
Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушел к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно
 
 
Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах
 
 
В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида
 
 
Но из живых каждый ему помеха
кто не ушел или яму себе не вырыл
 
 
Я ж говорю это не мой выбор
 

* * *

 
Если настанет время назвать виновных,
будет ли в общем списке еще и этот
мелкий служитель ада из нечиновных
выделен полным сроком в стальных браслетах?
 
 
Это же он первый из тех, кто издали
из оголтелых толп набирают фронт
и говорят, что голодных накормят выстрелы —
сразу платок накинут на лишний рот.
 
 
Это его криками заполошными
из глубины вызванные, из тьмы,
бедную землю, где обитаем мы,
демоны топчут каменными подошвами.
 

Далее везде

 
Раз легли под дырокол вот такие вести,
заместитель и нарком обсуждали вместе:
пики или крести (крики или песни),
или в общей яме уложить слоями —
все решать на месте.
 
 
Опер пробует перо, отряхает китель.
Санаторное ситро пьет осведомитель.
 
 
Кто сморкался, кто курил, много было смеху.
Председатель говорил, что ему не к спеху.
 
 
В санаторной конуре шаткие ступени
как ремни при кобуре новые скрипели.
 
 
Запечатано письмо платным доброхотом.
На платформе Косино ягода с походом.
 
 
После станции Панки все леса в коросте.
В лес ходили грибники, собирали грузди.
 
 
Но уже выходит срок: дорогие гости
снаряжают воронок ехать от Черусти.
 

____

 
Зелень снова молода.
Проросла грибница.
Но земля уже не та,
с ней не породниться.
 
 
И в краю далеком
под Владивостоком
не поставить свечку
за Вторую речку.
 

«Не распознать, как первый шум дождя…»

 
Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обернутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая все и снова выводя.
 
 
По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберет не каждый соглядатай.
 
 
Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.
 
 
Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
еще узнает, что оно в алмазах.
 

Максим Амелин

Хлебников через 100 лет

 
Свобода уходит нагая,
такая же, как и пришла,
хромая, изнемогая,
обобранная догола,
а мы… остаёмся обломки
сухих пустоцветов сбирать,
приветливых предков потомки,
земли безмолвная рать.
 

Опыт о памяти

 
Три года тому на обратном
          из Рудни в Смоленск,
          узнав, что оно
    здесь именно и находится,
всего в двух шагах от дороги,
         в сосновом бору,
        проехать не смог
    я мимо страшного кладбища.
 
 
Наверно, на выборе места
        сказалось, что лес
        погибельный близ
    железнодорожной станции
с названием «Кáтынь» зловещим:
        удобный подъезд
        к распахнутым рвам,
    невидимым за деревьями.
 
 
Развилка. Сквозные ворота
         на три стороны:
         направо пойдёшь —
   поляки, налево – русские,
а прямо – черта межевая.
         Сначала – чужих,
         потом, перейдя
    рубеж, и своих проведаю.
 
 
У них все посчитаны точно:
         на скорби стенах
         являет металл
    фамилии, даты, звания;
у нас – безымянные тыщи,
         о коих гласят
         огромнейший крест
    и надпись: «Могила братская».
 
 
Кого поминать? – непонятно,
         молиться о ком? —
         неведомо, – все
    слились в безликое множество,
как будто бы память о каждом
         расстрелянном тут
        живым не нужна,
    а мёртвых лишили голоса.
 

«Я спал в самолёте «Пекин – Москва…»

 
Я спал в самолёте «Пекин – Москва»;
         проснулся, глянул в окно,
а там, внизу, – пустая Сибирь,
         и только волчьи глаза
сквозь дымку вышек огнём нефтяных,
         поблёскивая, горят.
 
 
Одной извивающейся змее
         другая вцепилась в бок:
вдоль каждой в разбросах полуколец
         заметны следы борьбы, —
я знаю, там Иппокреной Иртыш
         не ставший впадает в Обь.
 
 
И сон как будто рукой сняло,
         мне виделись наяву
железных и клацающих клыков
         желтеющие ряды,
сочащийся медленно липкий яд
         с раздвоенных языков.
 

Опыт о патриотизме

 
                                      Князь
                   Пётр Андреевич Вяземский,
                        наполовину ирландец,
                           первый президент
             Русского исторического общества,
          чиновник, придворный, орденоносец,
                             добрую треть
             долгой жизни своей проездивший
                             по заграницам,
                      раздраженно брюзжать
       возвращался в отчизну время от времени
                     о народе русском и Боге.
 
 
                                      Граф
              Толстой Алексей Константинович,
                        русак чистокровный,
                           наперсник и друг
           детства будущего Царя-освободителя
                  и сиделец на коленях у Гёте,
                         редкой силы мужик
разгибавший подковы, и равнодушный к почестям
               в наследных имениях охотник,
                          в стихах искажал
             историю государства российского,
                надо всем святым насмехаясь.
 
 
                                         О,
                  какие б им теперь обвинения
                  предъявили мнимые патриоты,
                             уличив, например,
             в презрении ко всему, чем отечество
                         справедливо гордится,
                           в оскорблении чувств
                  верующих чересчур тщательно,
                      трепетно и щепетильно, —
                 но, увы, глупцам понять не дано,
    ко врагам своим способным только на ненависть,
                       как они любили Россию!
 

«Я понял, почему Царь-пушка не стреляла…»

 
Я понял, почему Царь-пушка не стреляла,
           Царь-колокол не бил:
один – без языка, другая – без запала, —
           с тем укрощён их пыл,
 
 
чтоб на Москве вовек ни по нужде, ни в шутку,
           как то случалось встарь,
не вздумал никакой устроить ей побудку
           звонарь или пушкарь.
 
 
Как белы голуби они, от лишних удов,
           с печатью на челе,
освобождённые, обстав незримый Чудов,
           безмолвствуют в Кремле.
 

Возле императорского трона в Зале Безмятежности Летнего дворца Ихэюань

 
Мальчика лет шести
служительниц умелые руки
обряжают бережно и старательно:
 
 
шёлковые на ножки штанцы
натягивают золотистого цвета
и рубашечку на тельце такую же
 
 
с вышитым спереди в облаках
приплясывающим драконищем, а сверху
распашной напяливают плащичек,
 
 
мехом отороченный по краям
рукавчиков колокольчатых, покрывают
головёнку приплюснутой шапочкой, —
 
 
так! – и усаживают на трон,
обитый бархатом желтоватым, —
и улыбка растягивается на личике
 
 
вширь до самых ушей,
лукаво усмехаются глазки,
но веселье чересчур безмятежное
 
 
вскоре заканчивается: взор,
мутнея, стеклянным и оловянным
наливается, суровеют насупленно
 
 
брови, ещё чуть-чуть —
и гневом запунцовеют щёки,
отдавать приказания захочется,
 
 
войско посылать на врага,
казнить и миловать беззаконно,
подавлять жестоко восстания,
 
 
чуждых уничтожение книг
приветствовать, слух настроив
на хвалы угодливых подданных, —
 
 
трёх не прошло минут,
как с трона стаскивают властелина
упирающегося, – подходит очередь
 
 
следующего за ним, – а ему
на память останется лишь десяток
фотографий отменнейшего качества.
 

Полина Барскова

Амхерст

 
Пионы пали, но зато восстала роза
Своим кровавым язычком дразнить-лелеять.
Царит в беспамятстве своём и возле ложа,
Ошеломлённые, снуют мальчишки, челядь.
 
 
Присма́нова и Довид Кнут,
Иваск и Штейгер,
Совсем пропал ваш нежный труд,
Там, где был север
 
 
От вас и северо-восток,
Там пусто взгляду,
Там газ из кухоньки подтёк
И ще́поть яду
Вращается в пустой воде
Крещенским вихрем.
Где север вреден – там нигде.
За это ль выпьем?
 
 
Один глоток, и воздух весь
Уже откачан
Из лёгких. За борьбу? За спесь?
За то, что нечем
Писать в нарядной, жирной мгле —
Как бы в землице.
 
 
Как вы, мы тоже не смогли.
За сплетни, лица?
Повадки, жалкие слова?
Могилки, маски?
Червинская: живажива?
Мёртвмёртв Поплавский?
 

Сорокалетние

Дмитрию Кузьмину

 
Мы, – растлившие ткань языка,
Тем продолжили чёрное дело,
Что зачали, допустим, зэка
И блатные, затем лейтенанты,
Принцы плена, штрафные войска,
Колоски, в украинских просторах,
Зускин, видевший сны наяву.
Мы последнее ры тех, которых
Обучали языцем во рву.
 
 
Возникает вопрос типа кто мы.
Благодетство изжившие Тёмы
В «Зорьке», «Ласточке» и «Плавунце»,
Пионэры, впитавшие томы,
Осквернившие миф об отце.
Кто отец наш, неведомо. Дед же
Возвратился в апреле в надежде
45-го, в мае опять
В Будапешт побежал воевать.
Бабка гордая в мужней одежде
Нам осталась одна танцевать.
 
 
Кто отец наш, неведомо, ибо
Глухонем, как нечистая рыба,
Что аквариум мутит собой,
Всё ж сумел изолгаться, голуба,
Шарик, блядь, у него голубой.
 
 
Это чванное косноязычье
Мы, развив, разложили: тут птичье,
Тут звериное, крик сторожей,
Вопль червя в тёмной пыточной ямке,
Гул придурка в зелёной панамке
Да стерильное ёрзанье вшей.
 
 
Что во рту у тебя, ненаглядный?
Прихоть ласки в вонючей парадной?
Грохот вывесок? Клёкот Невы?
Odnoklassnik'ов.ru многосмертье?
Зимний путь в абортарий на третье?
«Мне казалось, мы с Вами на Вы».
 
 
Вот из этой мерцающей дряни
Мы теперь по мерцающей рани
Вышли, полные счастьем стыда.
Наша цель в нецелении звука.
Говорим, что разлука разлука
Никогда говорим никогда.
 

Марина Бородицкая

«Одного лишь выпуска лицея …»

 
Одного лишь выпуска лицея —
девятнадцатого октября,
одного пернатого еврея,
каркнувшего правду про царя,
 
 
шелеста одной Тарусской рощи,
с ветром залетевшего в местком,
горстки дурней, вышедших на площадь
с детскою коляской и листком,
 
 
пары книжек толстого журнала —
сизых, цвета лунного луча, —
хватит, чтоб до срока не сгорала
вольности заветная свеча.
 
 
Чтоб она, дрожа, в ночи алела,
дерзким жалом уязвляя тьму —
пусть опять не выгорело дело,
пусть опять, опять конец всему,
 
 
пусть придут и книжной гильотиной
тонкие страницы искрошат,
и пропишут курс аминазина,
и в Лицее – порку разрешат.
 

«Здравствуй, дедушка Эзоп!..»

 
Здравствуй, дедушка Эзоп!
Думаешь, забыли?
Кол осиновый в твой гроб,
Думаешь, забили?
 
 
С возвращением, старик,
Твой топчан свободен.
Ну-ка, высуни язык!
Одевайся. Годен.
 
 
Здравствуй, дедушка Эзоп,
Здравствуй, раб лукавый!
Вновь растёт твой хитрый стёб
На дрожжах державы.
 
 
Зряшный шум прошёл в лесу,
Будто ты не нужен.
Доскажи нам про лису.
Задержись на ужин.
 

«Сограждане!..»

 
Сограждане!
Затверживайте стихи наизусть,
загружайте головы Диккенсом
и Вальтер-Скоттом!
Три аккорда и песенка
про испанскую грусть
обернутся спасительным хлебом,
а то и компотом.
 
 
Истинно говорю вам,
ибо хочу помочь:
перечитывайте Майн-Рида,
чтоб избежать расправы.
Сколько бы ни тянулась
тысяча первая ночь,
не обезглавят знающего
последние главы.
 
 
Пересказывайте прочитанное,
упражняйте память и речь,
подзубрите Овидия —
он так уместен на зоне!
И соседи по камере
будут вас любить и беречь,
и возьмут под своё покровительство
воры в законе.
 

«Страна всё лето смотрит сериал…»

 
Страна всё лето смотрит сериал
про жизнь в гареме. Роскошь и коварство.
Страна изнемогает от желанья
отдаться повелителю. Она
глядит на дверь: нейдёт ли добрый евнух
с шелками, шоколадом и шербетом?
Вот верный знак, что будет ночь любви,
а уж стонать протяжно мы умеем…
В гарем, в гарем! и больше никогда
не думать, как добыть еды для деток.
 
 
Жара. Июнь. Четырнадцатый год.
Тела убитых сложены в сарае.
 

ПЕСЕНКА СУДЕЙСКАЯ

 
Сказала тётенька судья
по кличке Ваша честь:
– Зачем комедию ломать,
с ходатайствами лезть?
 
 
Всё решено давным-давно —
уж так заведено.
Вам что, порукой наша честь?
Ну, это не смешно!
 
 
И вы решали как-то раз,
казнить или простить.
Спросили, помните, у вас:
– Кого вам отпустить?
 
 
Сказали вам, что выбор есть —
и вами выбран вор…
Пойду, – сказала ваша честь, —
отксерю приговор.
 

«По дороге съедали ручку от калача…»

 
По дороге съедали ручку от калача
или бок калорийной булки с изюмной мушкой.
В магазине любимом на площади палача
примеряли сапожки, выпрашивали игрушку.
 
 
«Виноградной косточки» списывали слова,
пили сок венгерский в чекушках под звон капели.
Если нам казалось, что Родина не права,
мы качали права – как маленьких в колыбели.
 
 
Мы спешили дышать синевою иных начал
и бессонные окна распахивали ночами.
Кто-то пел, а кто-то молчал и ногой качал,
но замкнулся круг на старом своём начале.
 
 
Жаль, игрушку выпросить не у кого, хоть плачь,
виноградные косточки выметены норд-остом,
и улыбчивый за плечами встаёт палач —
только бороду сбрил и сделался меньше ростом.