Я проснулась с опухшими глазами, протяжным воем в голове и дырой вместо сердца. Открыв глаза, я подумала о том, что возможно недооценила «Бойцовский клуб» – его мрачная атмосфера сумасшествия и желание повеситься в конце каждой главы, сегодня показались мне весьма симпатичными. Интересно почему, когда сердце перегорает и вырубается, голова начинает заполняться совершенно бредовыми идеями – я рассматривала млечный путь, раскинувшийся на потолке, и гадала – в тот раз, когда я наелась плацебо, я была в этой комнате или он просто перенес всю обстановку, не желая заморачиваться с интерьером? Повернула голову и посмотрела на стул, подпирающий дверь – весьма ненадежное приспособление. Деревянные полы покрыты каким-то матовым лаком и ножки, упирающиеся в него, скользят, поэтому приходиться держать стул руками и полагаться лишь на собственные силы. Нобелевка за это мне точно не светит.

Вчера Максим не стал добивать дверь и требовать моей головы – его злость осталась по ту сторону наедине со своим хозяином. Может я недооцениваю его, и если посмотреть беспристрастно и объективно, то я увижу наконец, что он вырос? Во всех смыслах. Стал спокойнее, собраннее, занялся делами. Правда, какие это дела, я даже знать не хотела. Наркоторговля, публичные дома и игорный бизнес – все это он продает совершенно беспрепятственно, и придумать что-то веселее огромного наркопритона, борделя, и выдачи лицензий на отстрел людей, у меня просто не хватало фантазии. Я намеренно вычеркивала из уравнения ночь, когда он притащился сюда после «Сказки», потому как в целом, если отбросить его страсть убивать людей, оставался весьма харизматичный, умный молодой человек, с красивой улыбкой и шикарной задницей.

При воспоминании о нем снова заныло сердце. Тише ты, глупое… Он не наш. Кому-то «посчастливилось» раньше нас с тобой, так что заткнись там и сиди смирно.

Я поднялась с кровати. В его спальне своя ванная и туалет, так что я направилась именно туда. Приведя себя в божеский вид, я вышла в коридор и, тихонько пискнув, остановилась как вкопанная.

Пожалуй, стоит сказать, что второй этаж толком и не этаж вовсе, а огромный балкон, опоясывающий гостиную широким коридором примерно в пяти метрах от пола, с пятью дверьми. Он же плавно перетекает в лестницу на первый этаж. Так что сверху прекрасно видно все, что происходит внизу, а снизу – коридор второго этажа.

И вот я снова на сцене перед почтенной публикой. Спешите видеть – дама не первой свежести с разбитым сердцем и вытянутыми коленками на домашних трико.

Внизу на огромном диване в форме подковы за круглым столом, как рыцари ордена тамплиеров, расположились семеро. Как по команде они разом подняли головы наверх и теперь все они, кроме одного, который тут же опустил глаза в пол, смотрели на меня так, словно я здесь явление совершенно нормальное, но слегка несвоевременное. Скажите спасибо, что я не вышла к вам в трусах, почтенные! Трое из них поздоровались со мной, на что я ответила кивком и невразумительным мычанием. Они снова опустили головы и вернулись в бумагам и своей болтовне, а вот Низкий, Белка и Максим продолжали смотреть на меня, мордами бешенных дворняг. Неужели я одна вижу их жуткие ухмылки и глаза полные тихой ненависти, даже когда они в режиме «повседневной вежливости»? Ярость всегда исходит от них, как аромат, как радиоволна на сверхвысоких частотах, и почему-то слышу, чувствую её только я. Как крыса. Но сегодня, прямо сейчас она усилилась втрое, и ощутимой волной лизала мои ноги, как прилив. Грядет гроза…

– Доброе утро, – сказал Максим своим тихим, наигранно-заботливым голосом, и на фоне этой ласки в голосе, еще ярче сверкали серые глаза: «Не вздумай выкинуть что-нибудь, вроде вчерашнего», – говорили они, но спокойный и нежный голос лился, как щелк. – Иди к нам, – добавил он, похлопывая ладонью по дивану рядом с собой: «Место, сучка». Белка и Низкий тоже слышат его мысли, и расплываются в наглых улыбочках. По коже скользит волна мурашек и я послушно спускаюсь по лестнице, огибаю диван со стороны дворняг и, протискиваясь мимо них к «месту рядом с хозяином», от всей души наступаю Белке на ногу, да так, что тот шипит, и улыбочка сползает с его смазливого лица. Максим видит это и смеется. Я сажусь рядом, он протягивает руку, обнимает меня и прижимает меня к себе, прикасаясь улыбкой к моей щеке. Рука, которая обняла, спускается под мою руку, скользит по боку и ложиться чуть выше бедра, по-хозяйски поглаживая мой зад: «Умничка. Вот тебе сладенькое…».

– Доброе утро, – говорю всем присутствующим, и прижимаюсь к «хозяину», всеми силами пытаясь успокоить свое сердце – не дай Бог ему услышать его, не да Бог учуять, как оно заходиться от восторга внутри меня. Максим смотрит на меня, и я гадаю, слышит ли?

– Как настроение? – спрашивает он. Его глаза улыбаются.

– Хорошо, – отвечаю я. Мое сердце колотиться где-то в горле.

К чему этот спектакль? Кто эти трое, и почему мы из кожи вон лезем, изображая рай на земле? Обидным было и то, что мне и изображать то ничего не нужно – вот он – рай – у него под боком. Я смотрю на тех троих, что не внушают ужаса. Я их уже видела – круглолицый, розовощекий мужчина, с отдышкой, его оппонент, который в прошлый раз чуть глаза из орбит не выронил, пытаясь доказать розовощекому свою правоту, и молоденькая девушка, мгновенно меняющая цвет лица при каждом взгляде Максима – она держала в руках пухлый блокнот и безостановочно что-то писала. Секретарь. Доброе утро, коллега. Ой, да не краснейте вы так! И ваша тоска при виде меня совершенно неуместна. Поверьте, моя функция здесь та же, что и ваша, только вы, помимо всего прочего, кофе готовите, а я делаю вид, что все тут белые и пушистые. Пылюсь, знаете ли, в ожидании звёздного часа.

И тут я снова возвращаюсь к лицу человека, который так и не переспорил круглолицего. Ухоженный дядька, минимум лет на десять старше меня, с дорогой стрижкой и выправкой публичного человека. Где-то я уже видела его. Смутное дежавю, размытый образ, и я никак не могу вспомнить. Я видела его еще до того, как меня притащили в кабинет почти (страшно подумать!) неделю назад. Но тут, круглолицый, глядя то на меня, то на Максима, говорит:

– Максим, надо бумаги подписать, – и с этими словами снова переводит взгляд на меня.

Максим бросает на меня беглый взгляд и говорит:

– Чуть позже. Не сейчас.

– Все сроки уже вышли…

– Не сейчас, – резко отрезает Максим, и круглолицый, недовольно махнув головой и поджав пухлые губы, заводит речь о каких-то опросах, в которых они пока лидируют, но надо бы поднажать. Какой опрос? О каких рейтингах идет речь? Неужели санаторий сказка борется за звание самого гостеприимного курорта на девятом кругу ада? И много ли у него конкурентов? Снова начинается спор, к которому теперь присоединился и Максим. Я ничего не понимала из того, о чем они говорили – я просто не слушала, потому что прижималась ухом к его груди и слушала, как где-то в глубине груди рождается тихий голос, абсолютно уверенный в том, что его будут слушать.

Ты будешь любить меня.

Минут двадцать они потратили на препирания, из них Максим участвовал в разговоре лишь первые три. Остальное время он слушал, как кусаются между собой те двое, задумчиво поглаживая меня по заду.

А я была счастлива.

Среди незнакомых людей, в окружении дворняг, вдали от дома.

И лишь потому, что горячая ладонь нежно гладила меня, медленными, ласковыми волнами обжигая мою кожу.

Наконец сошлись на том, что необходим «выход в свет при полном параде». Что это значило – не знаю, ведь я не слушала остального. Получив согласие Максима, все поднялись с насиженных мест, и обменялись рукопожатиями, в которых участвовали даже Белка с Низким. Только я и Егор оставались сидеть на своих местах. Я сетовала на то, что все в этом мире заканчивается и невозможно законсервировать мгновение. О чем там думал Молчун и подумать страшно. Белка и Низкий снова плюхнулись на диван, Максим пошел провожать гостей, а я повернула голову к Егору. Смотрела на то, как тот молчаливо рассматривает свои руки, и вспоминала, как он бил меня. По лицу, по животу, по печени, после чего меня вывернуло наизнанку. Он так же похож на Максима, как я на Монику Белуччи, но их связь такая же очевидная, как ненависть ко всему живому в глазах Белки и Низкого. Две стороны одной монеты. Он его боготворит, он любит его и страдает от этой любви сильнее, чем кто-либо – любовь эта болезненная, потому как слишком зависимая. Долгое время Максим был для него всем, заменил и отца и мать, став его стеной, землей под ногами. И теперь эта земля начинает уходить. И тут в моей голове рождается искорка – мысль, пока еще тонкая и бесформенная, но за считанные секунды обрастающая скелетом, мышцами, кожей…

Максим закрывает дверь, поворачивается и идет к нам. Его глаза прикованы ко мне. Я смотрю на него и вижу, как он, замечает эту самую мысль в моей голове. Ох, твою мать, Марина прячь её скорее! Он видит её блестящий хвост, видит, как она разворачивается, сверкая боками, как раскрывается, набирая воздуха в легкие. Еще немного, и он все поймет раньше меня. Я опускаю ресницы и прячу за веками то, что еще не стало осязаемым. Никогда не думала, что придется прятать то, до чего обычно никому нет никакого дела. Он обходит столик, проходит мимо своих шавок и, подойдя ко мне, забирается сверху, садясь на меня. Никого он не стесняется – он увидел то, что ему интересно, увидел, как я неумело прячу это под маской смирения, и у него встал. Он берет в ладони мое лицо, поднимает и, заглядывая мне в глаза, спрашивает:

– Что задумала, Кукла?

Краем глаза вижу, как скривился Егор.

Я смотрю в глаза хищнику и понимаю – что-то нужно делать прямо сейчас.

И делаю.

Мои руки ложатся на его колени и поднимаются вверх, чувствуя рельеф крепких мышц под кожей, струятся по ногам и поднимаются вверх, минуя узкие бедра и ремень джинсов. Они забираются под футболку и жадно вбирают в себя линии спины и живое тепло, впиваясь ногтями в горячий щелк кожи. Они ласковы, они нежны. Даже мое патовое положение можно обратить в преимущество – никто не сможет приласкать тебя так, как это сделает влюбленная в тебя женщина. Она заберется к тебе под кожу, она приласкает твое эго, она вылижет каждый миллиметр твоего тела, лишь бы чувствовать твое возбуждение. Мои руки – вода, и они обтекают желанное тело, оказываясь на животе. Они ловят кайф, скатываясь по кубикам пресса, и этот кайф искрит, пробивая его нервные окончания, зажигая вожделение, разливаясь по венам. Вот ЭТО плацебо, а не то, что таскаете в полиэтиленовых пакетиках. Да, псих ненормальный, закрывай глаза и наслаждайся. Я заберусь в тебя и пущу корни. Ты будешь моим. Пусть на время, пусть лишь до первых лучей солнца, но безраздельно. Горячее дыхание, язык, скользящий по раскрытым губам, и его рука сжимается на моей шее. И когда мои пальцы забираются под ремень, все мысли, мои и его, растворяются в одном единственном желании. Он притягивает меня к себе, он целует меня, желая добраться языком до моей похоти.

Егор резко встает с дивана и быстрым шагом выходит из гостиной. Белка и Низкий улюлюкают, глупо хихикая. Белка предлагает себя третьим. Максим отрывается от моих губ и смотрит мне в глаза:

– Хочешь третьего? – спрашивает он, лаская меня взглядом.

– Мне бы с первым разобраться, – отвечаю я.

Мы смотрим друг на друга, и он видит все то, о чем я так громко молчу.

Ты будешь любить меня.

– Проваливайте, – кидает он двум придуркам, все еще сидящим на диване.

Они встают и уходят, и как только мы остаемся вдвоем, он, поглаживая впадину между моими ключицами, говорит тихо, но так зло, что все мое желание пропадает на раз:

– У меня есть Егор, а у тебя есть Соня. Поняла меня?

Поняла. Я поняла, Максим. Поняла, что с тобой даже мыслить нужно шепотом. А еще лучше вообще не думать.

Я киваю. Он кивает вслед за мной, а затем втягивает живот, берет мою руку, помогает ей забраться глубже, и то, что ласково обвивает моя рука, заставляет нас обоих забыть обо всем на свете. Он закрывает глаза, чувствуя мое прикосновение, сжимает мою шею…

– Пойдем наверх, – говорит он.

Но тут из кухни слышен голос Низкого:

– Макс! – орет он. – Мутабор звонит.

– Сука… – шипит Максим, вытаскивает мою руку и поднимается на ноги.

***

Мы садимся в машину чуть за полночь. Служебная стоянка «Сказки» непривычно пуста, и лишь кортеж из полутора десятков совершенно одинаковых, безликих машин как попало разбросаны по огромной территории, а возле них – толпа людей, среди которых львиная доля – охрана «Сказки». Увидев нас, люди быстро рассаживаются по машинам. Максим сажает меня назад между Белкой и Низким, а сам забирается на переднее сиденье. За рулем один из теней – человек из охраны. Белка поворачивается голову и тихонько спрашивает:

– Ну что, не надумали взять меня с собой поиграть?

– Пошел ты на хер, – отвечаю я ему, чувствуя, что никак не могу унять дрожь в руках.

– Давай лучше ты на мой? – мерзко улыбаясь, говорит он.

– Думаешь Максиму это понравиться? – спрашиваю я, чувствуя как дрожь пробирается по всему телу.

Он ничего не отвечает и лишь злобный оскал расползается в уголочки его шикарных губ. А мне становиться жутко, потому что его глаза стали такими же сумасшедшими, как у Максима.

После звонка этого Мутабора все пошло вкривь и вкось – начались звонки, коим просто не было счета. Втроем (Егор не принимал в этом участия, он просто сидел рядом в своей молчаливой манере), они около часа сидели на телефонах, отчего трубки, в прямом смысле слова, начали накаляться, не выдерживая напора. Потом они, похватав мобильники, сорвались с места и уехали, на этот раз вчетвером.

И я осталась одна.

А ближе к двенадцати часам ночи он вернулся. Один. И по его лицу я поняла – вот-вот произойдет что-то гораздо интереснее, чем потенциальный секс со мной. А еще потому, что первым, что он крикнул, залетая в дом, пробегая мимо меня на лестницу, было:

– Одевайся!

Я подумала – начался пожар. Я подскочила и побежала за ним наверх.

Я застала его в комнате, где стоял его шкаф с одеждой, и увидела вываленные на пол шмотки, которые до этого, у чистоплотного от природы Максима, всегда висели на плечиках и полках, аккуратно выглаженные и вычищенные, откровенно испугалась:

– Максим, что случилось? Пожар?

Он не услышал меня – он уже был в одних трусах и натягивал на себя носки. Его руки дрожали.

– Максим! – крикнула я.

Он поднял на меня глаза:

– Ты чего не одеваешься? Я же сказал, переодевайся, – рявкнул он.

Глаза блестят. Что-то случилось…

– Я одета.

Он бросил быстрый взгляд на мои джинсы и свитер, и, натягивая спортивные штаны, сказал:

– Это не пойдет, – сказал он. Голос его звенел от напряжения, и сам он был натянутой струной – движения быстрые, судорожные. – Там в гардеробной есть спортивные костюмы. Выбери и перео…

– Я не надену тряпки твоей жены!

Он сверкнул на меня глазами, а затем улыбка, сумасшедшая, дикая и совершенно нечеловеческая озарила его лицо.

Я испугалась.

– Хорошо, – сказал он, отыскав в ворохе вещей олимпийку из того же комплекта и надевая её, – поедешь в этом.

Он застегнул молнию, подбежал ко мне, больно схватил меня за руку и потащил из дома.

Машины срываются с места. Я оглядываюсь назад – позади таких машин, как наша, штук десять не меньше и еще четыре или пять впереди. Длинная металлическая змея выезжает из ворот подземной парковки «Сказки», блестя лакированными боками, словно живая, и вылетает на загородную трассу. Она летит. Она превращается в единое существо, разрывая ночь светом пятнадцатью пар глаз.

Я оглядываюсь – Белка дико улыбается, скаля идеальные зубки, Низкий бешено работает челюстями, чуя жвачку. Их глаза такие же стеклянные, как у Максима. Я не знаю, куда мы мчимся, но мои кишки заворачиваются в узел, а руки начинают ходить ходуном, лишь потому, что я вспоминаю, где я раньше видела такие глаза – так смотрел на меня алабай, прежде чем Псих порвал ему челюсть.

Справа в глухой степи, в темноте ночи, загораются огни. Они совсем слабые и еле пробивают черный воздух, но кортеж поворачивает к ним прямо по траве, и машины несутся по полю дикой травы так быстро, как позволяют возможности техники. Звук стоит жуткий, но меня пугает не он, а то, как оживились люди в машине – Белка заерзал на месте, Низкий сжимает и разжимает кулаки, воздух в машине буквально искрит от напряжения. Они говорят что-то, но это даже не короткие предложения – это отрывистые звуки, слова, не имеющие никакого смысла. Меня колотит крупная дрожь. Огни приближаются, и теперь я вижу, что это свет фар машин, стоящих полукругом.

Очень много машин.

Наша машина останавливается. Разом открываются все четыре двери – Максим, Белка, Низкий и водитель выпрыгивают из машины. А я вросла в сиденье. Мне так страшно, что я не чувствую своих рук. Максим залезает на заднее сиденье и грубо хватает меня за руку, выволакивая из машины. Я кричу. Он не слушает. Мы на улице, посреди поля заставленного тачками, и вокруг нас море людей. Они куда-то бегут. Мы срываемся и бежим за ними, впереди нас маячат бегущие Белка, Низкий и… вся охрана санатория «Сказка». Мне больно, мне дико страшно. Я кричу Максиму, но он лишь сильнее сжимает мою руку и тащит за собой. Сколько же здесь машин? Пятьдесят? Сто? Пятьсот… Мы обегаем одну за другой, мы лавируем сквозь металл и людей, коих просто бессчетное количество.

Впереди – зарево огней автомобильных фар. Мы выбегаем к полукруг света, и то, что я вижу, заставляет меня скулить и пятиться.

Перед нами армия – люди в робах, джинсах, спортивных костюмах с битами, ножами, палками, железными прутьями и разводными ключами. Их так много, что море голов сливается в единую массу, и я не могу даже примерно прикинуть, сколько их. Тысяча? Две тысячи? Пять? Я не вижу, их лиц, не вижу, как они стискивают зубы, сжимают кулаки, не слышу как неистово качают воздух их легкие, как бешено колотятся сердца, и как каменеют лица, глядя на то, как разрастается змея людской ненависти напротив них – она окружает их кольцом, она толстеет, она дышит, она смеется им в лицо. Я просто чувствую их страх, их ненависть кожей.

Я никогда не видела этого. Я лишь слышала об этом в далекие девяностые, но не знала, что такое все еще живет – стенка на стенку.

Только вот глядя на стенку «Сказки» я уже догадываюсь, чем все это кончиться.

Максим резко, больно толкает меня на капот ближайшей к нам машине:

– Стой и смотри, – кричит он, сквозь гомон голосов. – Убежишь – найду и убью. Поняла?

Я смотрю в его бешенные глаза. Я киваю. Я заливаюсь слезами.

Он бросает меня и летит на свет.

Я жмусь к машине, мимо меня бегут люди, которые сбегаются в одну шеренгу, выстраиваясь напротив тех, кто дерзнул бросить им вызов. Я не понимаю во имя чего? Что происходит? Что они делят? Я лишь вижу Максима, Белку, Низкого и Молчуна стоящих в авангарде. Только вот теперь и Максим не Максим, и все его шайка – злобные собаки, бешенные звери, которые почуяли кровь. Молчун больше не Молчун – Егор гордо поднимает голову, глядя на людей, холодными глазами. На их лицах застыли остервенелые улыбки во все зубы, которые растягивают их лица в жуткой маске, где стеклянные глаза ничего не видят, руки сжаты в кулаки, ноги и спины напряжены и готовы к броску.

И в какое-то мгновение я понимаю – это не битва.

Это – бойня.

И люди поняли это, но слишком поздно – тот, кто был Максимом, стал бездушной тварью с оскаленной пастью и метнулся вперед. Вскормленные «Сказкой» бешеные псы сорвались и бросились на людей.

Земля вздрогнула, я сползла по машине на траву, закрываясь руками и глядя, как в воздух поднялось оружие. Максим влетел в толпу людей и, врезавшись в первого же из них, принялся с безумием молотить его по лицу. Его глаза горели, его рот растянулся в жуткой улыбке – он был на пике наслаждения. Он был счастлив. Его безумие расходилось от него волнами, и передавалось его шавкам. Монтировки, биты ножи полетели в стороны – армия вооруженных навыками, гораздо страшнее армии вооруженных палками, и охрана с точностью и быстротой военных роботов обезоруживала и калечила. Белка, прекрасный и тонкий, как херувим, с безумным восторгом долбил какого-то парня кулаками, и когда парень под ним обмяк, отбросил его, как использованный презерватив. Я почти уверена, что парень умер. Люди кричали, люди рычали, люди изо всех сил сопротивлялись, но сминались как трава под машиной несущей смерть. Низкий работал руками и ногами, как молотом, и его низкий рост с лихвой компенсировался его желанием убивать. Я слышала, как хрустят кости и обезумевшие от боли крики неслись в ночное небо. Люди падали, как скошенная трава. Это бойня. Они били их кулаками, ногами коленями и локтями, и вот кровавое зарево поднялось над дикой толпой – обезумевшие звери рвали на куски людей, и их кровь летела в воздух, их кости сминались под кулаками бойцовых людей, их лица раздувало от боли. Людей убивали. Руками. По старинке, так как делали наши деды и прадеды. Так, как возможно делал отец Максима на глазах у маленького Егора. Смелые до отчаянья, люди сопротивлялись бешенной машине – они махали клаками, они отбивались, они отчаянно дрались за свои жизни. Я сидела прижавшись спиной к машине и рыдала. На меня брызнула кровь. Она была еще теплая. Я завизжала, закрывая лицо руками. Смерть расправила свои крылья и в диком поле, где никто не увидит, не услышит, не узнает, люди сдавались, сминаемые армией питбулей в человеческой одежде. Бойня – кулаки, кровь, смерть. Они кричали и стонали, они умоляли и просили пощады сквозь хруст ломающихся костей и разрываемой плоти. Человеческая масса превратилась в бесформенный комок мяса, костей и крови. Крики стихали, человеческие лица гасли, словно лампочки, когда тренированные кулаки выбивали из них жизнь, и вот уже все кто еще дышал, но уже не мог сопротивляться лежали на Земле, а она, благородная сука, скромно опустив ресницы, прощала своим нерадивым детям миллиарды лет эволюции. Мы все еще звери. Звери в дорогих тачках, звери в хорошо сшитой одежде, звери, живущие в пятизвездочных пещерах и жующих экологически чистое мясо. Но такие же дикие, как тысячи лет назад.

Остались лишь несчастная сотня, которая все еще подавала признаки жизни.

Этого было достаточно.

Максим победно заорал, и его армия откликнулась хором звериных глоток. Охрана ликовала, крича маты и мерзости, твари в лице Белки и Низкого прыгали прямо по людям под их ногами. Егор просто жадно смотрел на месиво из людей под своими ногами и облизывался. Максим кричал, Максим жадно стирал с лица кровь, смотрел на свои изувеченные руки, и выл от восторга, окруженный людьми-собаками, у которых стояло от того, что смерть танцует с ними на костях.

Онемевшими от ужаса глазами я смотрела, как пляшет передо мной ад, поднявшийся на поверхность. Я даже не рыдала – я хватала ртом воздух, потому что не могла дышать – я чувствовала кровь на языке.

И среди гама, крови и смерти он нашел меня и впился глазами, вылитыми из металла. Он зверино оскалился и поднял руки, чтобы я лучше видела – вот что будет с теми, кто ослушается, Кукла.

Вот что происходит с теми, кто не учиться смирению. Смотри, кукла, смотри!

А потом он пошел мне навстречу, оставляя за спиной ликующую стаю. Я завизжала. Я попыталась встать, попыталась выбежать, но ноги не слушались меня – они, словно ватные не желали работать, и я, как загнанный в угол кролик смотрела, как на меня идет зверь. Он подошел ко мне, опустился на колени и взял меня за руки. От него пахло кровью, яростью и смертью. Я зарыдала, закричала:

– Не трогай меня! НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!!!

Ему было плевать на мою истерику – он ничего не понимал. Сейчас он был животным, бешенной собакой. он взял мой свитер, потянул на себя, а затем, глядя мне в глаза вытер, окровавленные руки и мою одежду. Я взвыла, я закричала, я зарыдала, но даже не попыталась остановить его. Я слишком хочу жить.

– Теперь Кукла, – сказал он голосом, в котором уже не было ничего человеческого, – ты со мной заодно. Теперь и ты, принцесса на горошине, по шею в крови.

Я смотрела на свои руки, свою одежду и скулила – я была вся в чужой крови. За спиной Максима послышался хохот – подлетели Белка, Низкий и Егор – я впервые увидела, как он улыбается. Они орали мне что-то, но я ничего не слышала, я смотрела на Максима.

Максим не улыбался. Он внимательно смотрел в мои глаза.

Ты все поняла?

Поняла!!!

Хорошо запомнила?

Хорошо!!!

Кто хозяин?

ТЫ!!!

Умничка…

– Идем, моя кровавая королева, – стеклянные глаза обвели меня ледяным взглядом, он облизнулся, и его губы разошлись в нечеловеческой улыбке, – нас с тобой ждет коронация.

Нет ничего страшнее, чем человек, который ведет себя как зверь.

***

В машине хохот и гам – Белка, Низкий и Егор, который теперь сидел на переднем сиденье в машине с нами, орали, крыли черным матом и несли полную чушь. Голос Максима, который вопреки его обычному поведению, орал, хохотал и матерился вместе со своей сворой, звучал прямо под моим ухом – он самым первым забрался на заднее сиденье чего-то большого и вместительного, затащив меня следом, посадив к себе на колени, и вцепился в меня мертвой хваткой. Но мне было плевать – со мной случилась атрофия эмоций. Я превратилась в огромную куклу, которая перестала существовать. Этот безумный кошмар, эхо реальности – лишь декорации для картины, что творилось внутри меня – там ужас и паника доедали друг друга. Правда, сперва они чуть не подавились моим инстинктом самосохранения, но как только с ним было покончено, и он перестал подавать признаки жизни, они принялись жарть друг друга. Я ничего не слышала, я ничего не понимала, я покорно сидела на коленях Максима, тряслась и смотрела в одну точку. Я перестала воспринимать окружающую реальность. Мой мозг отказывался принимать то, что выдавали ему глаза, уши, нос, кожа. Такого не может быть. Это все неправда. Вранье! Я чувствовала, как засыхает на моих руках кровь, и думала, что никогда не узнаю имя человека, которому она принадлежала.

Его руки сжимают меня, его губы впиваются в мою шею и он дрожит от возбуждения. Он что-то говорит мне, но ничего не понимаю, я лишь чувствую, как сжимают меня горячие ладони, как горячее дыхание горячими волнами обжигает мою шею.

Я никогда не видела, как убивают людей.

Я закрываю глаза.

– Макс, королеве-то херово, – хохочет Белка.

Максим отрывается от моей шеи, хватает меня за лицо и поворачивает к себе. Он улыбается и целует меня.

Мне больно.

– Ничего, – смеется он, – дома реанимирую.

Его рука сжимает мою грудь.

Мне больно…

Я поворачиваюсь и наклоняюсь к его уху:

– Кто были эти люди? – шепчу я и заставляю себя посмотреть в его глаза.

Он смотрит на меня, он любуется мной.

– Это? – он смеется, потому что не может сдерживать очередной приступ исступленного восторга. – Это были оппозиционеры.

Я смотрю на него. Я не понимаю, о чем он говорит.

– Помнишь, – каскад горячих букв разбивается о мою шею, – ты спрашивала, сколько времени нам понадобилось, чтобы понять некоторые истины?

Я киваю.

– Что я ответил тебе тогда?

– Много, – шепчу я.

– Не совсем так, моя королева, – его рука лезет под свитер и больно сжимает мой бок. Я закусываю губу.

– Непростительно… – рука ослабляет хватку, давая мне договорить. – Непростительно много, – поправляюсь я.

– Верно, – говорит он и дикая улыбка растягивает его губы, обнажая звериный оскал, – А непростительно это потому, что ты была далеко не первой, и будешь не последней, кто покинул «Сказку» живой, и любой болван должен был догадаться, что это ведет только к одному логическому завершению.

– К какому?

– К восстанию. Под боком у города безнаказанно убивают людей. Они возвращаются и кричат об этом. Так неужели ты думаешь, что их никто не слышит? Люди слышат, и они решили взять правосудие в свои руки. Я должен был подумать об это заранее, но… – он невинно пожимает плечами, мол, что есть, то есть, а затем снова этот счастливый оскал. – Эти люди собирались сегодня напасть на «Сказку». Уничтожить все, что я сотворил, убить нас всех, в том числе и тебя, Кукла. Так что, они первые начали, – засмеялся он. – Я их просто опередил.

Как мы оказались дома, я не помню. Но помню, как включилось сознание – грохотом закрывающейся входной двери.

Он толкает меня, припечатывает к стене. Я взвизгиваю. Он прижимается ко мне всем телом, и чувствую стоящий член, который трется о мою промежность. Он стоял всю дорогу домой, и теперь от возможности быть во мне его отделяют несколько кусков ткани. Быстрое дыхание, горячим пламенем по моей шее – от него нестерпимо пахнет кровью.

– Нет, – шепчу я.

Он не слышит меня. Стаскивает с меня свитер. Я вижу разбитые руки, с разодранной кожей и запекшейся кровью.

– Я не хочу, – скулю я.

Он расстегивает молнию спортивной куртки, снимает с себя, бросает её на пол. Горячие ладони ложатся на мое лицо, губы впиваются в мои, его язык у меня во рту – я чувствую вкус железа.

Я толкаю его руками, пинаю ногой в живот:

– Я не хочу! – кричу я ему в лицо.

Крепкое тело легко выдерживает удар, ему не больно – тело под завязку напичкано адреналином – он под плацебо собственного изготовления. А еще ему плевать, чего я хочу, а чего нет. Он бросается на меня, но я чуть быстрее. Я бегу к лестнице, я лечу через три ступени, я слышу хохот за моей спиной. Забегаю в комнату, хлопаю дверью и подпираю её стулом. Сердце – отбойный молоток, пытается взорвать мое тело, кишки заворачиваются в узел – сколько же во мне еще осталось ужаса! Я – комок страха. Я – сплетенный в узел, ужас. Я наваливаюсь на передние ножки стула, судорожно думая о том, убьет ли он меня?

Дикий грохот сотрясет дверь.

Я зажмуриваюсь, тихо скулю и плачу.

Второй удар и полотно двери подбрасывает, словно снаружи взорвалась бомба – ярость очень сильная вещь. Ярость делает возможным абсолютно все. Ярость делает человека всемогущим. Петли сошли с посадочных мест и один из болтов выстрелил, пролетев мимо меня.

– Максим, пожалуйста! – кричу я.

Третий удар и дверь слетает с петель, вырывая куски дерева. Я с криком отскакиваю назад. Он выбивает дверь ногой, и она с грохотом рушиться на пол. Я кричу. Он переступает через неё и идет ко мне – весь в крови, синяках и порезах. Кожа лосниться в свете луны, и на ней, как узоры древних воинов, разводы и потеки крови людей, чьих имен он никогда не узнает. Я пячусь назад, врезаюсь в стену и сползаю вниз, рыдая во весь голос. Он подлетает ко мне, хватает за руки. Я кричу от боли, и лечу на кровать.