Погоревала мать, поплакала, да чего уж – вырос птенец, порхнул из гнезда, теперь пораздумывай, как он, где; не холодно, не голодно ль?
Год не видали его; той же весенью, в непогодь, все дома были, обедали; на дворе шум, собаки взлаяли; влетел, едва с петель дверь не снял, – в кольчужке, мисюрка в руках; Варвару схватил, едва не раздавил, медведь, она и «ах» сказать не успела – собери, матушка, подорожничков, в поход идём; ровно только вчера со двора ушёл.
Лазарь поднялся: ты б, сын, сюда ещё на коне въехал… А допрежь поклониться б надо отцу-матери…
– Прости, отец, не до поклонов нынче… – да всё ж земно склонился, расцеловал всех и опять исчез…
Только и успела приметить: схуднул Давыдко, с лица опал, да глаза поразумнее смотрят; видать, княжья служба не мёд, а ума прибавляет.
Явился Давыдко опять по осени, да не один…
– …Батюшка, матушка, простите сына непутёвого; примите и жёнку мою, дочь сиротскую, Анфису…
Варвара, оторопев, смотрела на рослую, чернявую деваху, выглядывающую из-за спины Давыдки.
– Да кто ж вас повенчал без родительского благословения?-
– А батька Савелий, с Марьинской черкви, что на болотцах, окрутил нас – зычно откликнулась Анфиса.
– Ты из каких же будешь, красотуля?
– Матушки не помню, батюшка сотником в дружине стоял, нынче по лету в походе смертью пал…
– А ты, никак, брюхата? – присмотрелась Варвара.
– Пятой месяц пошёл… – Анфиса радостно ощерилась, погладила круглившийся животик, глаза блеснули счастьем… – Ведуньи сказывают, парнишку ждать…
…Дождались и парнишку, и другую девчонку, а Давыдко по-прежнему в дом родной наездами является, а Варвара нынче без Анфисы как без рук. Та и поднимется раньше, и приглядит везде, и челядь в руках держит крепко…
Захарка, тот мастью чуть посветлее Давыдки; Калистрат рудый, что солнце на закате, – ни в мать, ни в отца; те с мальства парой держались, у обоих ветер в голове; обушники, сметливые да всякого баловства.
Случилось, привёл Давыдко в дом воеводу своего; уж так хотелось тому поглядеть на семью храброго сотника, спасшего ему жизнь в лихой сече.
Так вот и узнали Варвара и Лазарь, сколь доброго молодца вырастили они.
–…Шёл я сюда не языком трепать, а вот хочу делом отблагодарить вас; Давыд уже получил подарки дорогие за верную службу, да жизнь, она дороже стоит. А княжий свойственник, соратник мой прежний, просил сыскать для вотчины его ближней хлебника, да за хозяйством присмотреть надо; хозяин добрый нужен там; прежний управитель состарился, изнемог, в упадок двор идёт. Тебе, Лазарь, то место кормовое взять бы; а там одни бабы, – без мужеска глаза пораспустились; их в ежовы рукавицы взять, – дело путем пойдет… Коль надумаешь, – заутра езжай на Гору, в Детинец, через Киевские ворота, там сыщешь двор боярина Воротислава, – скажешь: от Путяты послан…
…С того дня Лазарь в доме лишь вечером в субботу является да в праздники. Вотчина Воротислава по Васильковской дороге, – туда ехать: день уйдет.
По страдным дням забирал он с собой Захарку с Калистратом, чтоб без отца не избаловались; за своим двором и полем челядь присмотрит, рук довольно.
Варвара больно не тосковала, а иной раз и заскучает, да припомнит слова Путяты: там одни бабы, как бы Лазарь не присмотрел какую… А скучать долго некогда, – дел полно…
Вести Васильковские привезла Анфиса; она с Давыдкой ездила к дальней своей родне в ту сторону…
– Ой, не ладно там, матушка!.. – зашептала жарко в ухо…
– Что?.. Лазарь?!
– Не то! Робятки загуляли больно, женихаются вовсю. Бабы там челядинки бойкущи, бесовки, одна к одной; а того хуже – боярышни воротынские туда наезжают, у их и вовсе стыда нет, глазами так и стригут; сами на парней вешаются, игрища всякие затевают непотребные; беды б не было… Боярин там редко бывает, при нём тише воды, мищечками сидят…
– Чего ж Давыдко молчит? Лазарь там куда смотрит?
– Давыдко строжился с ними; батюшка Захарку вожжами отходил; а тебе сказать не велят: мол, перебесятся, в возраст войдут…
– Пока они в возраст войдут, какая-нибудь щелкуха забрюхатеть успеет – тогда чего? Воротислав за хлебника дочь не отдаст… Лазаря с места погонят…
И как в воду глянула: приехал боярин в неурочный час, – видать, сыскались доводчики, – а там веселье в разгаре; забрал обеих, увёз в Киев; хорошо тогда Лазаревых парней не случилось в Василькове. Слышно, вскорости замуж их выдали; в вотчине той больше не появлялись.
А Захарку, видно, крепко зазноба чернявая присушила. С той поры как потемнел с лица; отцу сказал: в Васильков не поеду боле, хоть убей: Евдокимку бери, подрос… Дома за всякое дело хватается, жилы рвёт, продыху не зная…
Сколько тогда Варвара слёз пролила; и Бога молила, и Путяту проклинала с хлебным его местом.
Исход нашли невдолге, простой и извечный: – окрутить парня, возрастом доспел; чего уж лучше – своя жёнка рядом, про чужую девку забудет… Так вошла в дом бессловесной тенью Мавра, дочь зажиточного костореза…
С четвертачком, Евдокимкой, до поры заботушки не было; обличьем он в бабку Анастасию вышел, волосом медвян, строг и основателен нравом, до всего своим разумом доходит, буквицы скоро заучил, отец лишь раз показал.
И куда завели его разум и основательность?
Стала Варвара примечать: молится сын всё чаще и усердней. Было, зашла она с Евдокимкой в церковь по вечеру; день будний, храм пустой. Пока свечки во здравие близких ставила, пока молилась на Спасителя, глядь, сына рядом нет…
Седенький дьячок водил Евдокимку от иконы к иконе, что-то объяснял ему…
Дома Варвара спросила сына, о чем с дьяком беседовал. Тот как нехотя отвечал, – так, о разном… Потом, будто решившись, продолжил:
– Вы, матушка с тятенькой, неправедно живёте: молитесь мало да не усердно; посты не ладно блюдёте, оттого Бог заботами наказывает… – пока Варвара онемев, подыскивала слова, Евдоким продолжал:
– Я, матушка, в храме служить буду; в монастырь пойду, там учёные монаси книги да иконы пишут; учиться у них стану; дьякон сказал – я разумом светел и пытлив, такие Богу угодны… – у Варвары ухват из рук выпал… Обидные слова о своей неправедности она забыла, сейчас перед глазами её был лишь златокудрый отрок, летящий над церковью!
– Нет, сынок, нет! Не ходи в монастырь! Мы люди мирские, у нас своя жизнь; ты нас молиться научи верно, да посты блюсти, только дома живи. Женишься, деточек заведёшь; с жёнкой, с детками в церкву ходить станете; добрая семья тоже Богу угодна…
…Не нашла Варвара нужных слов, не смогла остановить сына. Он живёт в монастыре; изредка приходит навестить родных; он жив, но мысли его далеко от отчего дома, он смотрит на них как на погибших грешников. А Варвара ищет ответ в скорбных глазах Спасителя, сознавая греховность своих мыслей: «Ты забрал у меня брата, я отдала тебе сына; ты взял себе его душу, оставь мне его жизнь…»
…Является Евдокимка по великим праздникам, погостит чуть и вновь исчезнет; а вот где сейчас Машенька, в каких облаках витает, Бог весть… И как вот рядом сидит за станиной, рукой подать, а о чем думы её, – неведомо… Спросишь: «О чем задумалась, душа моя?– «Так, матушка, ни о чем…»
Глянешь, – в чём и душа держится: лёгкая, стрункая, светлая, ровно ангел; сейчас ветром унесёт, а крепости в ней на троих хватит… Замуж отдать бы, в женихах нужды нет, так ведь всем отказ; да отец заступается: «успеет, молода ещё, пусть погуляет…» Да кабы гуляла, а то за порог ни шагу, ни на игрища, ни в хороводы; разве с Уляшей да Верушей-соседкой в улку выйдет, к реке спустится… Давеча забегала Верушка, звала на первые засидки, – нет, не хочется, другим разом…
И обличьем вовсе ровно другой матери дочь; по малолетству ещё ластилась к ней, а подросла, – и вовсе отцова стала…
Сроду Лазарева заступница была; да стола едва доросла, а уж: матушка, не тронь тятеньку!
Парнишки старшие уж понимали всё, отца сторонились. Маша одна с ним ласкова была, а Лазарь и души в ней не чает.
Завтра приедет; жене когда чего привезёт, а дочке всякий раз с даровинкой, пустячок какой; она к отцу на шею, вперёд Уляши воды умыться принесёт, подаст утереться, на стол накроет; сядут в уголку шептаться незнамо о чём; матери в их беседу ходу нет…
Подступает к сердцу ревнивая обида: для чего оставила отчину, из-за кого в телеге тряслась, ночей не спала; чем-то ещё отблагодарит доченька?..
…Вечером Прощёного воскресенья дом не мог долго успокоиться после недельного гулеванья; дети, набаловавшись на улице, не слушали увещеваний матерей о том, что завтра Пост. Захару как старшему после отца в доме пришлось пристрожиться вожжами.
…Он обходил уже затихший дом, прежде чем уйти в свою горницу; в крытом переходе меж избами услышал возню, шёпот и будто бы плач; и кому там недели не достало?
Ещё не дойдя до парочки, уж понял, в чём дело:
– Не надо, боярич, почто так…
Захар оторвал Калистрата за ворот от девки:
– Или хмель не весь вышел?
– Чего?! Мало что шею не сломил! – он дурашливо поклонился. – Гожатко, брат; как большаку уступаю; себе другую сыщу, попригожей да посговорчивей…
…Захар отчего-то стыдился глянуть на девку; но полная луна освещала чёрные заплаканные глаза Уляши; она, всхлипывая, ткнулась в плечо Захара.
– Ну полно, чего ты, всю красу выплачешь… – он, успокаивая, гладил круглые плечи. Вдруг ни к чему вспомнил слова брата: Уляша-то какой лосёхой стала, – и о том, что в опочивальне ждёт жена, сырая баба, растёкшаяся как супороска… Опомнился, накинул на плечи Уляши поднятую с пола журку, утёр ей слёзы своим рукавом.
– …Поди-ко спать уже: иль проводить?..
– Не надо, сама… Спаси Бог тебя, Захарушка… – улыбнулась ласково, слёзы просохли, и вдруг, решившись, звонко чмокнула его в щёку… Звук шагов уже исчез за дверью, а он все стоял и тёр лицо:
– …Лешак её ведает, что у неё в голове… Бесовка чернявая…
…Укладываясь подле сопящей жены, припомнил ещё: на Солноворот Мавра рожала тяжело, долго; Захара не пускали к ней, а он и не рвался. Уляша носилась из избы в баньку с чистыми холстами; Он вдруг увидел её глаза, полные сострадания к нему, будто это он сейчас лежал в горячке.
Потом вышла бабинька: дочка у тебя, боярин, здоровенька, только у матери всю силу бабью взяла, не рожать ей боле… Дочка так дочка, сынов двое, и довольно…
Мавра проснулась от хныканья чада, взяла покормить дочь:
– Чего не шёл долго? Аль не ладно в доме?-
– Калистрат челядинку домогался, до слёз довёл девку: надо б поучить молодца…
– Уляшку, что ль? Чего упирается, боярыня какая, небось, не убудет… Не ей первой, не ей последней…-
– Так ты знала?..
– О том только ты не ведал. Он уж всех холопок перебрал, только эта ломается…
Захар стиснул зубы, до одури захотелось ткнуть кулаком в жирную спину жены:
– Уляша не холопка, она из Беловодья с нами ехала; она ж как сестра нам…
– Нашёл сестрицу… И где оно, ваше Беловодье? Может, и нет его вовсе… – Мавра, уложив дитя в зыбку, повалилась на бок и опять засопела…
…Может и нет… А было оно, Беловодье… Это сопенье спать мешало, или думы пустые: четыре года вместе, а что он знает о ней; редко слова услышишь, а лучше б вовсе рта не раскрывала. Как венчались, знал, что не люб ей, как и она ему; сердце не желало забывать бойкую черноглазую воротынскую боярышню. С тех пор сердце в трут высохло; Уляшины глаза блестящие искрой для него стали…
…И как Варвара ту искру не углядела в пору; как они спелись-то, в какой час, когда в доме народу, что семян в тыкве.
Глазастая вездесущая Анфиса приметила их на гульбище вдвоём; ворковали, говорит, ровно голубки; ладно, чего там, мало ль… Анфиска своё: нет, матушка, далеко ль до беды, сама приглядись…
Вот нынче и припомнилось, как женили Захарку едва не силком, чтоб только щелкуху воротынскую из головы выбросил. Да вспомнила ещё Варвара прошлое Светлое воскресенье: как Захар к Уляше христосоваться подошёл; дело обычное. А Варвара глаза Уляши увидала: Господи спаси, греха бы не было… Жёнка Захаркина за четыре года телеса квашнёй распустила, а тут девка-искра, легко ль мужику удержаться. Не полыхнуло б от той искры пламя, – водой не зальёшь! Чего от них ждать? Не сказать ли Лазарю? А допрежь самой с сыном перетолковать…
Захар нынче воротился из Воротынского один; он всё ж стал ездить туда после венчания, да как Евдокимка в монастырь ушёл; Лазарь с Калистратом остались до завтра.
Как ни поспешала Варвара встретить сына, Уляша опередила; уже помогало снять отсыревший азям:
– Как ездилось, Захарушка?– заглядывала в глаза.
– Не Захарушка он тебе, а боярин!– оборвала Варвара – Хозяин твой! В ноги кланяйся, да поди на стол собери!..
…За столом еле сдерживая варом кипящий внутри гнев, наблюдала, как Захар следит за каждым движением Уляши, как ловит она всякий его взгляд. Маша как обычно витала в облаках, клевала как птичка, едва замечала что ест; Мавра жевала равнодушно, как корова сено; Анфиса успевала присматривать и за её детьми и за своими, бросая на свекровь многозначительные взгляды…
…Беседу с сыном не откладывая, затеяла после вечери, перекрестив и отправив спать домашних… Не зная как подойти к делу, начала издалека, спрашивала, укрыта ли озимь снегом, где другим летом ярь сеять… Захар понял сам, что это лишь подступь…
– Не тяни, мать! О чем говорить хотела? Устал я ныне!
– А ты не понужай мать! Скажу: как с женкой-то ладишь? Встретились нонче, – не подошли друг к дружке! Четыре года вместе, а всё как чужие; как и детишек нажили… Долго ль так будет?
– А покуда смерть не разлучит, видно. Приметила ль: она меня встречать не спешила… Когда ты меня жениться неволила, что говорила: перемелется, – мука будет… Не мука вышла, а мука…
– Ну, тебя нынче было кому встренуть… Что у тебя с ней?
– Аль ты об этом хотела говорить? Донесли уж…
– Донесли не донесли, оно и так видно… Я и с ней поговорю, с бесстыжей; место своё забыла, для чего из Беловодья взята; сейчас по людям ходила б, окна грызла …
– Уляшу ты не тронь; мой грех, мне и ответ держать. А в обиду её никому не дам, – ни тебе, ни Калистрату…
– Вишь, сынок, в жизни как выходит, – ответ-то бабы всё несут, мужики в сторону уходят. А Калистрат здесь каким боком? – Захар замялся, говорить ли…
– За мной следила, за братом не поспела… Обидеть он Уляшу хотел, будто даже жениться обещал… Я ж знаю: у него ветер в голове, пустые слова…
– Она же ещё меж братьями встала… А у тебя, стало быть, не пустые, – жёнку бросишь, с холопкой сойдёшься. Отцу завтра всё скажу, а моё слово нынче такое: Уляшу я замуж за кого ни то выдам. Тебя с Маврой отделим: дом, что Калистрату ставится, вам отойдёт, ему когда ещё спонадобится, и вы своим двором поживёте, может, язык общий сыщете… Жена, она на век дана, то дар Божий..
– Кому дар, а кому и кара… Что с батюшкой решите, тому и быть; а тебе ведомо, какая она хозяйка; всё на тебе да Анфисе держится…
– А ты поучил бы; от её мясов не убудет!
– Вожжи никому ещё ума не давали…
…Сказалось легко, – отдам замуж, – а за кого? За своего челядинца, – здесь и останется; надо б кого пришлого, чтоб подалее увёз… Своей бы дочери жениха искать, а тут о холопке беспокойся…
Встревожила Варвару весть от соседки, верушиной матери; давеча возила она девушек в Киев, на Бабин торжок, прикрасы девичьи приглядеть какие.
– Так слышь, соседка, за Машей человек чужой ходил по пятам, глаз не спускал, ликом страшен, нащока (шрам) по всей роже и глаза одного как нет, – гладко место…
– Может статься, он за Верушей ходил, не за Машей?
– Как же не за ней? Летом я его на хороводах видала, Веруши там не было… Нехороший у него глаз, недобрый; как бы не сурочил девку, аль чего еще…
… А Варвара уж поуспокоилась было; решила, его уж на свете нет, сгубила разбойничья доля; аль женился да утих, тоже человек; дай-то Бог… Что он говорил-то? В Киеве, мол, сыщу…
…По свежему первому снежку Гаврила возвращался домой от брата. У двора кожевника свернул на стук топора, – Усмарь ставил избу старшему сыну…
…Древодели сгуртовались уж полудничать, Макар один заканчивал точить обносы на красное крыльцо. Гаврила засмотрелся, как споро ладится дело у Макарки, дождался, когда парень сядет отдохнуть:
–…Вишь, как оно у тебя… Работник ты знатный, быстрога, собой пригож; да чего с девками не ласков; поди, жениться пора. Я уж невесту присмотрел в соседах у брата, – сохнет по тебе Ариша…
– За хлопоты спаси Бог тебя, а зря не трудись, дядько Гаврила; я весной в Киев уйду…
– В Ки-и-ев? Эт почто же? Путь неближний, а к чему? К Варваре, аль ты Машеньку вспомнил?
– Я и не забывал ее…
– А ты, забудь, грех это…!
– Какой же грех в любви братской?
– Какая такая любовь? Ты её дитём видал!.. Да худо ль тебе у меня жилось, я ж тебя наравне с сынами держу, и имение вам ровно поделю… А Машеньку уж, поди, сосватали, годы ее подходят…
–…Пусть так; не с ней, так хоть рядом; собакой у порога лягу: чую, беда близко к ней ходит…
– А слухи катятся – воюет Киев то с людьми чёрными, то сам с собой: может статься, там и в живых никого уж нет… Занесло сестру из огня да в полымя…
– Ништо, хоть могилкам поклонюсь…
…Вот и видно стало, сколь схож Макар с отцом; тот, как и на глазах возрос, а жизнь какую-то непонятную, свою, прожил; и этот всё рядом, а мыслями далече где-то. Кость тонкая, братнина, а крепость своя, нажитая… И свет в глазах от Ивана…
– Чего ж, – вздохнул Гаврила, – хотел во здравие, а вышло, болешто, за упокой…
…Не стал ждать Макар весны; расчёт велел отдать Гавриле; собрал котомку, поклонился родне, и с проезжим обозом ушёл из Беловодья… «…Один не вернусь» сказал…
Глава 4. Год 1065
Не сидится нынче Маше на месте, то за одно дело схватится, то за другое; подойдет к окошку, распахнёт, – мать ворчит: застудишься… Смотрит на речной берег за голыми ветками; не скоро ещё дрогнет лёд на Почайне… Да что ей от того? То ли сон приснился тревожный, а не вспомнить – о чём…
Утром звала Верушка «грачей следить» у Старой рощи, – вчера прилетели; грачи на прежних гнёздах, – к весне скорой и дружной… Отчего не пошла с ней?
Её то смех возьмёт, да Пост Великий, то слёзы подступят к глазам. Мать сурово глядит; не подойдешь…
– …Матушка, в горнице душно! В улицу пойду!
– Куда ж одна? Уляшу возьми с собой!
– Не надо! Я недалече!..
– Уляшка, чего сидишь! Поди за боярышней!
…Вдыхала жадно свежий весенний воздух, – сколь всего в нём – и горькой тополиной корой, и сырой землёй, и ровно даже первоцветами тянет… А прошлой весной и не замечала этого… Куда ж пойти: к Почайне спуститься ли? К Верушке ли в Старую рощу, может, там она ещё? Едва свернула в другой проулок, услыхала за спиной: «Машенька!..» …Может этого и ждала?..
– Какая ты пригожая стала… Помнишь ли меня?
– Как не помнить… Видела тебя на игрищах; по торгу за мной ходил; отчего тогда не подошёл?
– Время тогда не приспело, да напугать тебя боялся… Что ж, страшен я тебе?
– Нет, нисколько… – Маша смотрела в печальные тёмные глаза, страха в самом деле не было; смятение куда-то ушло; он почти не изменился, только в бороде седины прибавилось, а шрам его не так велик.
– Тогда я не у батюшки твоего, у тебя спрошу: пойдешь ли за меня?..
– …Пойду…
– Не у матушки твоей, у тебя спрошу: пойдешь со мной?..
– …Пойду…
– Теперь возьми кольцо это золотое, а мне перстенёк твой бирюзовый дай…
– Зачем же? Какая в нём ценность тебе?
– С ним я верность твою беру себе, а я, коли не забыл тебя до сего дня, так только смерть и разлучит нас. От ныне жди меня, пока первый лист не позолотится. А как последний лист падёт, выходи за того, кто душе ближе; кольцо моё тогда кинь в Почайну…
-…Ты где ж была? – Мать с порога налетела на неё. – Уляшка ни жива, ни мертва прибежала, какой её там лохматый да одноглазый напужал; у меня едва сердце колотится, а дочка улыбается себе, и горюшка мало…
– …С Верушкой в Старой роще гуляла…
– Она еще и врёт, бесстыжая; полно гнутки гнуть! Верушки ещё след не остыл, как забегала; не было тебя с ней! Да что это, что за колечко? Где перстень отцов? – Варвара, уже не сдерживаясь, трясла дочь за тонкие плечики. –… Так это он был… Ты с ним… Отдай мне это кольцо! Не к добру оно, кровь на нем!
– Нет, матушка! Суженый он мой отныне!
– Да ты блажная вовсе! Не нужна ты ему! Он через тебя отцу твоему отомстить хочет! Кровь той девки ему покоя не даёт! Что вот отец ещё скажет? Мало что обновки холопам раздаёшь, гляди, сама с кистенём на большую дорогу выйдешь, аль того лучше: окна грызть пойдёшь…
Слова эти злые как не касались Маши, она смотрела в подтаявшее за день окошко, – в синеющих сумерках во двор въезжали сани, отец стряхивал с овчины дорожную снеговую пыль. Она и впрямь заробела: как-то в самом деле посмотрит он, что без родительского благословения дарёный перстень отдала… Но что бы ни было, – ей уж не уступить… Иначе вода тёмная или стены монастырские… Отчего всё так? Сама ли она, или Тот, кому ведомо всё, решил за неё, – идти за тем человеком, покуда земля не оборвётся под ногами, – всё уже не важно, стало просто и ясно, страх стаял весенним снежком – отец поймёт…
Он и сам растерялся от сурово сдвинутых бровей жены, от робкого взгляда дочери, ровно как сам в чём провинился.
– …Доча… ты это… как же без благословения… – Лазарь теребил бороду, не зная, что сказать; одно понимал, – кто-то хочет увести из дому его «одувашку», его заветку. Кто, куда? И надо б сейчас построже с ней, как Варвара того требует, да, видно, ничего уж не изменить…– коль по чести сладится, так и свадебку отчего не сыграть…–
– Да не будет по чести! – взвыла Варвара – осрамит девку, да и вовсе сгубит!
– Цыц, жёнка! – Лазарь шарахнул кулаком по столу – твоё слово за мной! …Ништо, доча, явится твой сокол, а мы поглядим на него, – что за птица, а ты, главное, сердце слушай, оно не обманет…
Машенька уже не держала подступивших слёз, повисла на шее отца, гладила седую бороду; Варвара вышла из горницы, хлопнув дверью в сердцах.
– Доля такая ваша бабья, а мать не бойся, она строга да отходчива; как с нами инако?..
… А права матушка, – обновки, не обновки, а не худую свою одежонку отдавала Маша сиротам; калик перехожих на поварню кормить водила, и в том не кается. Брат, Евдоша, глаза-то ей на мир открыл; он всего-то на два годочка старше, а сколь об жизни понимает… Вспомнить стыдно, как по малолетству казалась ей жизнь тяжкой: новый дом маловат, печь дымится, двор от княжьих палат далеко. Того не ведала,– у иных не то печи, крыши над головой нет: поглядела, – детки малые в рубашонках ветхих по стылому земляному полу ползают; как ютятся смерды в полутёмных, курных, вросших в землю избёнках заодно с животиной…
По этим-то лачугам и ходила Машенька, когда с братом, когда одна; носила снедь, холсты, рубахи самотканые. Верушка тоже как-то напросилась с ней, инда в узелок увязала добришко, ей не надобное, да у первого плетня покосившегося заробела; в избёнке просидела на конике у дверей, едва дыша, пока Маша раздавала одежду да пользовала хворое дитя. Другим разом сказалась недужной и Маша уж боле не звала её…
Досель никогда ещё Маша не торопила время, не ждала столь нетерпеливо осень. Прежде-то каждый денёк чем-то грел и радовал, а нынче в досаду ей долго шёл на Почайне ледоход, не спешили раскрываться крепкие почки тополей. И ведь даже не ведомо, что ждёт ее вслед за первым листом золотым…
…Собралась прогуляться по свежей травке с братцем Федей; усидеть в душной горнице после первого дождика не стало сил… В воротах налетела на неё раскрасневшаяся Верушка: еле переводя дыхание, заторопила с собой:
– Идём, идём к Почайне! – от переполнявшей ее счастливой тайны подруга не могла толком словечка вымолвить. – Что скажу-то тебе, подруженька? Нынче какой гость у братца моего стоит! Сам из Суждаля, а едет нынче из Тмутаракани с вестями от тамошнего князя. С братом они в рати вместе были… А только вот уедет в отчину… По пути заехал, еле нашёл… А собой так пригож, статен…!
– Так ведь уедет, говоришь… – Маше едва удалось прервать страстную речь подруги, – может, и не свидишься уж с ним?
– Да нет же: послушай: обещал вернуться! Он так смотрит на меня, так смотрит! – Простенькое личико Верушки нынче сияло какой-то новой небывшей у неё красотой. –…Не иначе быть в свадьбе моей по осени… А ты, Машенька? Всем женихам отказываешь, а где ж твой суженый, отчего не видал никто его досель? Может статься, вместе венчаться пойдём? – Верушка глядела внимательно в глаза подруги; ровно сомневалась: да есть ли тот суженый? А коль нет – почто другим отказывать?
– Обещал осенью быть… Не печалься за меня, так и станется у нас – вместе и обвенчаемся… -
…В зелени берёз мелькнули два всадника; спешились и пошли к ним…
– Он это, он! – Верушка ладонями закрыла вспыхнувшие щеки.
– Ну вот, еле сыскали вас! Никак не хотел Андрей Иванович не попрощавшись уехать! – Анфим, круглыми розовыми щеками схожий с сестрой, подмигнул смутившемуся приятелю.
– Отчего ж ты, брат, не сказал, что сестра твоя не одна здесь гуляет? –
Машенька опустила глаза; суздалец и впрямь был хорош собой… «Да зачем же он так смотрит на меня? И где-то я его прежде видала, голос мне его знаком отчего-то?»
– Да это соседушка наша, Марья Лазаревна, воротынского хлебника дочь…
– Что ж, прощай, Вера, до встречи… – Андрей одолел смущение, – Прощай и ты, Маша; может статься, вскоре свидимся…
…Товарищи обнялись и разъехались своими путями. Вдруг и Верушка, заскучав, поспешила домой. Не сказала Маше, – отчего-то не понравилось ей знакомство суздальца с подругой… Оттого не видались они с того дня с лишком неделю. Но мысли грустные не долго держались в лёгкой верушиной головке. Да и с кем ещё ей поделиться неясными мечтами; мать за то лишь выбранит…
…Вот и опять они на берегу Почайны, у кривой старой ивы. У Веруши те ж разговоры, – об Андрее-суздальце: когда приедет, что скажет… А Маша молчит, ровно в чём провинилась перед подругой; и сама-то не поймёт, отчего так…
– Да что я тебе еще скажу, подружка! Страсти-то какие! Мне братец сказывал, – ну не мне, – не вышло приврать у подруги, – подслушала: маменьке говорил, – у Лысой горы, где ведьмы гуртуются ночами, там разбойники объявились, и атаман у них – Одноглазый. Нынче ночью пограбили обоз торговый; гостей до нитки раздели; а логово у них – на Днепровских порогах. Неделю тому выследили их; атаман уж на виду был, рукой бери; а он возьми да об землю ударься, и волком чёрным оборотился. И все они, тати, кто в медведя, кто в собаку аль кота обернётся; и все чёрной масти! Что ж ты улыбаешься? Аль не веришь? Да вот тебе крест, не вру! Да идём же домой, дождь собирается, не было б грозы!
И опять не понять Маше, отчего будто легче ей стало от тех вестей страшных, словно одной тучкой в небе меньше стало, словно привет получила от того, кого ждёт…
К Иванову дню в полный рост вошли травы, вспыхивали вновь ночами белые ведьмины цветы, кружили дурнопьяном нестойкие юные головы, манили за собой, путаными тропинками в дали неведомы-нехожены… Не бродила ночами Машенька в росных травах, не студила босых ножек, но где в те поры душа её бродила, – Бог весть… Только сны приходили к ней тревожные и сладкие, а и не вспомнить о чём; а что вспомнишь, – не сказать никому…
А перед самой Ивановой ночью привиделся ей Андрей-суздалец, – в богатых хоромах, одет ровно князь, вкруг всё бояре важные, а подле него детки малые бегают, радостные, розовые, как ангелочки, – Маша сочла их во сне – пятеро… И все счастливы, только княгиню ждут. И все расступаются, – идёт… Снимает княгиня фату с лица – а это она, Машенька!
Очнулась с горящем от стыда лицом; не в своём она сне побывала, не ей там быть должно! И ровно сатана ей в ухо тотчас шепнул: отчего ж не ей? Сватался ли Андрей к Вере? Обещал ли чего? Так нет же, не было того, подружка сама напридумывала себе. Да и краше её Машенька не в пример… И опять покраснела от греховных мыслей… К Маше он тоже не сватался, не обещал ничего…
…Не хотелось Варваре отпускать дочь на ночные гуляния. И так весь-то день с утра где-то хороводятся; забежали с Верушкой на закате, похватали едва кусочки, водой залили да к порогу опять.
– Остались бы, Маша, грех то; и Евдокимка серчать станет, – «бесовские скакания».
– Ништо, тётка Варвара, мы грех опосля замолим – хохотнула Верушка…
– То-то, замолите вы… Да чтоб чрез огонь не скакали! И голышом в реке не купались! – Варвара знала, о чём говорит, но девицы уже неслись к воротам…
И Лазаря нынче дома нет: поехал к Давыдке в детинец. Тревожно в Киеве; половцы вновь подошли под Переяславль, станом стали; не инако, придётся воям в полки сбираться…
И что нынче с Машей поделалось, своевольна пуще прежнего; то думалось, век со двора не выйдет, а нынче удержу нет, как взбаломошенная мечется… Замуж отдавать пора…
…Отгорали костры купальские, плыли из Почайны в Днепр венки девичьи; ни один не потонул нынче, не зацепился корягой… Молодёжь разбрелась, кто домой, кто по кустикам до восхода; самая бесовская пора меж ночью и утром…
– …Идём домой, Машенька… – зовёт устало подруга…
– Нет, Веруша, я венок ещё сплету из этих цветов; глянь, какие белые, как снегом умытые; а эти яркие, ровно огонь жгут…
– Не тронь, их, подружка, они ведьмины, из них мавки венки плетут; сорвёшь один, – всё забудешь…
…Лишь рукой коснулась цветка – протянулось от него серебряная дорожка к небу, к бледнеющей луне. Коснулась цветка огненного – искряной лучик побежал искать в утреннем тумане всходящее солнце… Тихий смех услыхала, а может, плач… Оглянулась – нет никого, и Веруши нет… Мелькают меж дерев тени бесплотные… Вот и они исчезли… Кто-то окликает, – Машенька! – Андрей это! И с другой стороны: Машенька! – суженый зовёт… Ан нет никого… На ладони глянула, – на них пыль серебряная да золотая… Лица коснулась, – сон хмелем закружил голову, без памяти опустилась в травы купальские, в цветы лунные и огненные…
… Мать еле растолкала Машу в полдень:
– Сколь спать-то можно! Солнце на закат скоро! Что грешить-то значит! Отоспалась, – всю ночь на коленях стоять будешь, душу отмаливать! Поди вниз, – там Верка явилась – тоже ровно побитая…
–… Веруша, ты чего такая, аль плакала?
–…Да я так… Андрей приезжал… Смурной какой-то… Со мной едва поклонился, посидел часок да уехал…
– Что ж, ничего не сказал?
– Ни словечка! Может, я чем обидела его? Ведь так ждала его…
– Ну, не печалься, вернётся еще… А как вчера-то было, – хорошо нагулялись?
– Хорошо, только ты уходить не хотела, я едва уговорила тебя; всё ты венки плести собиралась… А что? Аль чего привиделось?
– Нет, ничего… Пойдешь ли нынче куда? –
– Нет, матушка бранит меня… К тебе отпустила на время; вот я зашла пожалиться… Пойду… А и верно, Машенька, – грех забавы эти; за то Бог и наказывает… А я помолюсь – Бог простит…
…Как не стерегла мать, ближе к закату она всё ж выскользнула за ворота; спешила знакомой тропинкой к старой иве, словно ждал кто её там… А и впрямь ждал…