Водоворот

Зоя Романовна села за стол через минуту-другую, почти напротив Ковалева. И прежде чем подвинуть к себе тарелку, пристально взглянула ему в глаза и назидательно сказала:

– В чужой монастырь не ходят со своим уставом.

Ковалев считался человеком сдержанным и редко выходил из себя, но тут справиться с накатившей злостью оказалось трудно.

– Здесь пока что не монастырь, – холодно ответил он, отдавая себе отчет в том, что следовало помолчать.

Инструктор ЛФК с трудом спрятал улыбку и незаметно показал Ковалеву поднятый большой палец.

– Никто еще не жаловался, что у нас ребенок выучил простейшие молитвы, только благодарили, – сказала одна из докториц – с искренним негодованием.

Ковалев не полез в бутылку и на этот раз благоразумно промолчал. От этого взгляды в его сторону теплей не стали.

– А вы, простите, кем работаете? – певучим басом спросила у Ковалева пожилая докторица в белом халате.

– Я военный инженер, занимаюсь авиационным приборостроением, – ответил тот.

Видимо, ответ басоголосой докторице не понравился, она сжала губы и опустила глаза.

– Не переживайте! Честное слово, ничего плохого нет в том, что ребенок научится креститься, – примирительно сказала воспитательница старшей группы. – Я сама неверующая, но детям нужны хоть какие-то идеалы, и это не самый худший. У нас постоянно детки из православного приюта лечатся – любо-дорого посмотреть: тихие, послушные, не сквернословят, не курят, старших уважают.

– И для здоровья это полезно, – пробасила та, что спрашивала о работе.

Ковалев воззрился на нее, не донеся вилку до рта.

– Я надеюсь, детей здесь лечат лекарствами, а не святой водой…

Они заговорили наперебой: о психотерапевтическом эффекте молитвы, о целительных свойствах икон, о чудесной силе святой воды, о том, что астма не так связана с аллергией, как со стрессом, а с Богом в душе ребенок чувствует себя под защитой, не столь подвержен неврозам и фобиям, что верующие дети гораздо спокойней и уравновешенней…

Ковалев не переставал удивляться: это не темные бабки на скамейке у подъезда, это врачи и педагоги… Наверное, сумасшествие все-таки заразно, если они в один голос несут эту чушь. Или он что-то упустил, сидя в своем НИЦ, и весь мир сошел с ума?

– Лоботомия тоже избавляет от неврозов… – проворчал Ковалев, когда обрел дар речи.

После его едкого замечания они словно с цепи сорвались: какие там врачи и педагоги! Кликуши и злые ведьмы! Ковалеву напомнили об оскорблении чувств верующих, пригрозили тюрьмой, назвали хамом, обвинили в бесовстве и пообещали, что его дочь вырастет наркоманкой или проституткой. Ковалев выслушал все это с каменным лицом, убеждая себя в том, что с женщинами спорить, во-первых, неэтично, а во-вторых, бесполезно.

Зоя Романовна молчала и была, казалось, занята только завтраком. Она, как и Ковалев, ела запеканку ножом и вилкой – казалось, не торопясь, на самом же деле быстро и ловко.

Шепот на другом конце стола в наступившей тишине прозвучал довольно отчетливо, хотя Ковалев и не видел, кто это сказал:

– Яблочко от яблоньки недалеко падает…

Он посмотрел в сторону говорившей, не вполне понимая, какая яблонька имеется в виду, но с ним снова заговорила обладательница сочного баса:

– На вашем месте я бы усердно молилась.

– А на своем месте вы молитесь менее усердно? – не сдержал злости Ковалев.

Он ожидал новой волны возмущения, но взгляд докторицы вдруг смягчился:

– Неужели же вы еще не поняли? Вашего ребенка Бог наказывает за бабкины грехи…

Ковалев убил бы всякого, кто попробует оскорбить память его бабушки… У него в глазах потемнело от гнева, и если бы перед ним был мужчина, а не пожилая женщина, известно, чем бы это закончилось.

– Как вы смеете? – тихо спросил он. – Моя бабушка…

Он не смог подобрать слов, да и посчитал унизительным объяснять, кем была для него бабушка.

Басоголосая докторица словно и не услышала его:

– Вам надо день и ночь молиться за упокой своей непутевой матери.

Немного отлегло от сердца: матери Ковалев не помнил, знал только, что она утонула, когда ему было три года. Ну и понимал, конечно, что она родила его без мужа, потому что фамилию и отчество получил от деда.

– Просто так не отмолишь, только на послушании в монастыре, и то неизвестно, простит ли ее Господь… – заметил старенький педиатр.

– Наталью, вашу матушку, может, и не простит, но хоть внучку ее пожалеет, – вставила нянечка с другой стороны стола.

– Вам с батюшкой надо поговорить, в четверг батюшка приедет, вы у него спросите, – предложила неверующая воспитательница старшей группы.

Лица вокруг перестали быть злыми, напротив – на Ковалева теперь смотрели с участием. Происходящее было абсурдом, у него закружилась голова, он и хотел бы поскорей уйти, но не мог оставить Аню, которая поглядывала на него и иногда улыбалась.

– Вы… сумасшедшие? – Он растерянно огляделся по сторонам. – Какой батюшка? Какое послушание в монастыре? Оставьте в покое моральный облик моей матери, вас это не касается. Я ясно выражаюсь?

Они продолжали глядеть на него снисходительно и участливо. Впрочем, воспитатели вскоре вернулись к группам, врачи направились по кабинетам, Зоя Романовна, пожелав присутствующим приятного аппетита, поднялась и встала у двери, наблюдая за порядком в столовой.

Инструктор ЛФК тоже торопился и, на ходу допивая чай, подмигнул Ковалеву и сказал:

– Наконец-то! Бабы достали… Хоть кто-то им сказал, что они сумасшедшие.

За столом остались три нянечки (или санитарки, Ковалев еще не разобрался в штатном расписании санатория) и девушка-психолог, которая никуда не спешила.

– Вы, конечно, тоже хороши, но с их стороны это удивительная, потрясающая бестактность… – тихо, не поворачиваясь к Ковалеву, словно в пространство произнесла она. – Это неправда, что с ума сходят поодиночке. Единомышленники для этого и собираются вместе…

У нее было интересное лицо с мягкими округлыми чертами, по-детски припухшие веки и губы. И взгляд отрешенный, блуждающий. Ковалев попытался вспомнить, как ее зовут, ведь накануне она ему представилась, но так и не смог и решил как-нибудь дойти до ее кабинета и прочитать табличку на двери.

– Никогда с ними не спорьте, – снова сказала она в пространство. – Никогда. Это не только бессмысленно, это… даже опасно. Это их сплачивает и делает одержимыми.

Ее глухой замогильный голос добавил Ковалеву уверенности в абсурдности происходящего.

– Скажите, мне показалось или вы в самом деле ничего не знаете о смерти своей матери? – На этот раз она взглянула на Ковалева.

– Она утонула, когда я был маленьким, – ответил тот.

– Вдвойне бестактность. И даже жестокость. Наверное, у вас в семье никогда не говорили об этом…

Как она догадалась? Ни бабушка, ни дед в самом деле не говорили о его матери, и Ковалев не сомневался: им больно ее вспоминать, поэтому на разговоры о ней наложено табу. Он впитал это табу с самых ранних лет и никогда не проявлял любопытства. Дома были альбомы с фотографиями матери, на антресолях хранились ее школьные тетрадки, памятные вещицы – так же как бабушка хранила сандалики Ковалева, в которых он сделал первый шаг; его молочный зуб и прядку волос с первой стрижки; его прописи, его грамоты и медали, первую зарплату. Никто не стремился стереть, уничтожить память о его матери, о ней просто не вспоминали. Жаловаться Ковалеву было не на что, он вырос в любви, окруженный лаской, заботой и вниманием, он не нуждался в матери и ничего к ней не чувствовал. Единственный сон, в котором она ему являлась, и тот был кошмаром.

– Перед вашим приездом здесь только об этом и шептались. Здесь каждый шаг на виду, из любой малости сделают событие, а уж если это в самом деле событие…

У нее была привычка недоговаривать, и эта недосказанность ставила Ковалева в тупик – он не любил и не понимал намеков, предпочитая им ясность и определенность.

Дети младшей группы строились, и он поспешил откланяться, хотя понятия не имел, что делать дальше: по расписанию у дошколят были процедуры, а потом прогулка.

Он вышел в холл вслед за детьми, но в медицинское отделение его не пустили, несмотря на сменную обувь. Да и глупо было хвостом ходить за Аней, если нельзя даже перекинуться парой слов. Ковалев стоял еще некоторое время у стеклянной двери, и Аня, ожидавшая своей очереди, смотрела на него, улыбаясь, но потом ее отвлекли две девочки чуть постарше и о папе она забыла. Наверное, к лучшему.

Ковалев долго топтался в холле, выучил наизусть режим дня, вывешенный на доске у входа, меню обеда (молочный суп на первое – Аня такое есть не станет), полдника и ужина, а заодно и расписание автобусов до райцентра и обратно. Ну и прочитал там же с десяток статей о бронхиальной астме с рекламой глюкокортикостероидов. А потом, взглянув на часы, решил съездить в магазин – судя по расписанию, он успевал вернуться за час до обеда.

Народу в автобусе было мало, Ковалев уютно устроился у окошка и хотел немного подремать, но сзади сидели две старушки и жужжали прямо у него над ухом.

Дежавю… Он увидел черную воду реки издали, задолго до того, как автобус въехал на мост: ветер поднимал волну. Ковалев повел плечами – левое отозвалось еле заметной болью, может быть только памятью о ней. Он давно не расстраивался, что пришлось оставить спорт, но иногда вода манила его непреодолимо. За восемь лет он ни разу не бывал в бассейне – и не пришлось, и не тянуло, – но, оказываясь на море или у реки, ощущал что-то вроде вожделения.

Черная холодная вода не только пугала, но и звала… И что-то толкало изнутри, напоминало, что реку он тогда так и не переплыл. Ковалев даже тряхнул головой, чтобы избавиться от навязчивого желания.

– Вон там, гляди, гляди! – Палец старушки с заднего сиденья ткнулся в стекло возле уха Ковалева. – Где желтый заборчик – там его и выловили, у самого берега. Лодка как перевернулась, товарищ его топором на дно пошел, а этот, говорят, почти до берега доплыл. Без сапог был, фуфайку снял, а все равно утонул.

Ковалев вздрогнул – слова старушки прозвучали словно ответ на его мысли.

– И я тебе говорю: это неспроста. Ну с чего бы здоровому мужику в трех шагах от берега утонуть, а? Ведь плавал хорошо, раз раздеться смог.

Тренер любил повторять, что хорошие пловцы тонут чаще других. И Ковалев мог бы объяснить, от чего здоровый мужик поздней осенью утонет в трех шагах от берега, – от переохлаждения. И неважно, хорошо он плавает или нет, вода одинаково забирает тепло и у куля с мякиной, и у спортсмена-разрядника. Тот, кто пожирней, продержится дольше – минут на пять. Холодная вода неумолима…

В двенадцать лет Ковалева интересовал этот вопрос, он тогда считал, что всего можно достичь тренировкой – научиться плавать в холодной воде тоже. И долго не мог смириться с разочарованием, перечитал множество книг и статей, но все же выяснил: можно, но людей, способных проплыть в ледяной воде больше пятисот метров, во всем мире не наберется и сотни. Позже он слышал о зимнем плавании, но это показалось ему несерьезным, любительским – эстафеты бодрых старушек. Да и мировой рекорд не впечатлил: километр за час, не опуская в воду головы… Пассажирам «Титаника» это вряд ли бы помогло.

– И батюшка отказался реку святить… Тоже ведь неспроста, – продолжала старушка за спиной. – Вот правду говорят, что это Федька-спасатель чудит. Николаевна болтала, будто своими глазами его на берегу видела. Он каждое лето водяному рыбаков завещал, непременно дачников, – очень он дачников не любит. И батюшке он под ноги плевал, а тот ничего против сделать не мог – боялся, что и его водяному завещают.

– Скажешь тоже! Чего это батюшке какого-то водяного бояться, если с ним крестная сила?

– А чего ж тогда он реку святить отказался, а? Федьки-спасателя испугался, точно тебе говорю.

– Ничего он не испугался. Не его это вотчина, вот что. Я вот передачу смотрела…

Они минут пять обсуждали взаимоотношения церкви с нечистой силой – в духе, далеком от православия, – а потом перешли на цены в магазинах. Ковалев так и не уснул.

Зато на обратном пути, вдоволь нагулявшись по универмагу райцентра в ожидании автобуса, едва не проспал нужную остановку: проснулся перед самым мостом и, открыв глаза, увидел черную воду реки. Порывистый ветер не только теребил водную гладь, но и гнул верхушки деревьев и, стоило выехать на открытое пространство, ударил в стекло со стуком, качнул автобус. По асфальту поземкой летели сухие мелкие листья и сор, иногда вихрились, взвивались над перилами моста и парили над черной водой.

Ковалев никогда не отличался ни воображением, ни фантазией, а тут вдруг ощутил ток реки – может, как продолжение сна, которого он не помнил, – ее мощь, если не сказать могущество. И ему почему-то стало смешно: освятить реку! Помахать кадилом и побрызгать святой водой? Вот эту лавину холодной черной воды – жалкими капельками с ионами серебра? Почитать над ней молитву? Она неумолима… Он что-то слышал о вере с горчичное зерно, которая способна двигать горы, но… нет такой веры, что может отменить закон природы.

Автобус, грохоча на ухабах, пронесся через мост, и дорога пошла среди леса, где ветер был потише. Впрочем, когда Ковалев вышел на остановке возле ворот санатория, тихим ветер ему не показался, особенно после теплого салона.

Во время прогулки Аню ему не отдали, сославшись на развивающие игры и дыхательные упражнения. Какие дыхательные упражнения на таком ветру? Конечно, дети были тепло одеты и все время двигались, Ковалев же, посидев на скамейке в стороне от детской площадки, изрядно застыл и решил пройтись по лесу.

Вокруг санатория стоял лес: чистый, ухоженный и утоптанный. В сентябре здесь еще можно было поискать грибы или бруснику, но на пороге зимы ничего интересного для ребенка (с точки зрения Ковалева) тут не было. Он не собирался идти к реке, но все равно неожиданно для себя оказался на ее высоком берегу.

Ветер свистел, продувал куртку (и уши), но Ковалев не спешил уходить, словно черная вода его заворожила. Изящно плетеная ферма железнодорожного моста притягивала взгляд… Ни вчера вечером, ни утром мост не казался ни бесконечно длинным, ни столь легким. Он стоял на двух опорах – ширина реки здесь была около ста пятидесяти метров, мост строили в узком месте.

От реки веяло холодом, и звон ветра в ушах показался тоскливым звериным воем. Черная вода звала, словно соблазняла, дразнила, как кажущаяся доступной женщина, которая в итоге не просто откажет – подставит.

Человек в сапогах и ватнике появился на тропинке неожиданно и поздоровался с Ковалевым – кивком и коротким «драсте». Ковалев тоже кивнул ему, – наверное, здесь, как в деревнях, было принято здороваться со встречными.

– Ты из санатория, парень? – спросил человек, и Ковалев удивился этому обращению: его давно никто не называл парнем. Из-за формы, из-за майорских погон. Да и сам Ковалев парнем себя уже не считал.

Он кивнул, окинув незнакомца взглядом: обычный человек лет пятидесяти, плохо выбритый, с одутловатым лицом и рыхлой кожей, но высокий, широкоплечий. С левой стороны его ватник намок, и вода капала с него на тропинку. Скорей всего, поскользнулся и упал в лужу – это на берегу сухо, а в поселке Ковалев и сам промочил ноги. Только сапоги у незнакомца были чистые и мокрые – наверное, отмытые от грязи в каком-нибудь ручейке.

– А обед скоро?

Ковалев посмотрел на часы:

– Через сорок минут.

Человек сказал «спасибо» и пошел дальше.

Ковалев поглядел еще немного на реку, на противоположный берег, на быстрые серые тучи над головой… Может, удастся поговорить с Аней до обеда? Кроме мрачных видений прошлого есть насущная проблема молочного супа… Он попытался вспомнить, что в таких случаях делала бабушка, но сама она молочный суп не варила, а в сад Ковалев ходил без нее. Зато он хорошо помнил, что в таких случаях делали воспитатели, – это его и пугало.

Видно, развивающие игры и дыхательные упражнения уже закончились, Аня играла с двумя девочками лет семи, и когда он сел на скамейку поодаль, подбежала к нему, даже не оглянувшись на подружек.

– Пап, ты же не уедешь сегодня, правда? – Это было первое, о чем она спросила.

– Нет.

– А завтра?

– И завтра не уеду. И послезавтра тоже.

– Хорошо бы… – вздохнула она. – А все говорят, что ты уедешь.

– Нет. Скоро обед будет, потом тихий час, потом полдник, а потом мы с тобой пойдем гулять.

– И ты на обед пойдешь?

– Конечно. – В этот миг Ковалева осенило, и он добавил: – Сегодня на обед молочный суп, мой любимый.

– Молочный суп? – Аня подняла брови. – Как это «молочный суп»?

– Ну, суп из молока…

Она посмотрела на него с подозрением и страхом:

– Из кипяченого?

Ковалев понял, что снова придется врать, и ответил:

– Нет, конечно. Из простого молока. Мне очень нравится, он сладкий.

– А почему тогда мама тебе его никогда не варит?

Ковалев немного растерялся, но следующее вранье далось еще легче:

– Она его не умеет правильно готовить. А тут настоящие повара, они умеют.

Аня покачала головой:

– Ой, пап, ты не расстраивайся. Я скоро вырасту и научусь готовить для тебя молочный суп. И маму научу.

Ковалеву стало стыдно. Если бы у них с Владой родился парень, то врать бы не пришлось – разбирался бы он с воспитателями сам.

Однако начало обеда выбило из головы проблемы молочного супа.

Зоя Романовна, как и за завтраком, трижды хлопнула в ладоши, призывая детей к тишине, – и снова встала у Ани за спиной.

– А теперь поблагодарим Господа за этот вкусный обед.

Дети начали подниматься, вместе со всеми встала и Аня. Но старшая воспитательница, дождавшись, когда смолкнет грохот стульев, едко сказала:

– А Анечка у нас не верит в Бога, она может сесть, – и легко надавила Ане на плечи.

Ребенок растерялся и начал оглядываться по сторонам. Издали Ковалеву показалось, что она начинает сильней втягивать в себя воздух, как перед приступом. Он, конечно, кивнул ей как можно спокойней, но, видно, на лице его отразилось то, что он в эту минуту думал, потому что ребенка его кивок не успокоил.

– Зоя Романовна! – раздался развязный голос со стороны старшей группы. – Я тоже не верю в Бога, можно мне сесть?

– Селиванов, не паясничай! – зашипела на него воспитательница старшей группы, а на лице Зои Романовны не мелькнуло и тени замешательства.

– Что ж, сядь. – Ее угрожающего взгляда испугался бы и Ковалев.

Как ни странно, Аню выходка Селиванова обрадовала, она словно удовлетворилась тем, что сидит не одна. Ковалев посмотрел на нахального паренька – точно, это именно он утром перепрыгнул через перила, – и испытал что-то вроде благодарности. Внутри все кипело, и больше всего хотелось шарахнуть кулаком по столу.

Селиванов демонстративно стучал ложкой, глотая молочный суп, и широко улыбался, пока весь санаторий декламировал молитву. Аня, посмотрев на озорника, тоже улыбнулась и начала есть. Парень ей подмигнул. Ковалев, конечно, счел это нарушением приличий – дело не в молитве, но начинать есть, когда все стоят, нехорошо. Однако вспомнил, что это его любимое блюдо, и в ответ на вопросительный Анин взгляд тоже зачерпнул ложку супа.

Это была удивительная, редкая дрянь… Кипяченое молоко с раскисшей липкой лапшой и сахаром. Воспоминания о детском саде нахлынули вместе с тошнотой, Ковалева едва не перекосило, в горле встал ком… Он попытался изобразить удовольствие, но Аня смотрела на Селиванова и глотала суп, стараясь за ним поспеть.

Никто из воспитателей супа себе не наливал, сразу перешли ко второму.

– Манную кашу вы тоже любите? – с полуулыбкой спросила девушка-психолог, снова сидевшая рядом.

– Еще как, – проворчал Ковалев и кашлянул. Он так и забыл посмотреть ее имя на двери кабинета!

Зоя Романовна села за стол, не взглянув на Ковалева. Налила себе суп и принялась есть – словно на приеме у английской королевы. Лицо ее ничего не выражало.

Между тем в младшей группе явно росло недовольство молочным супом, воспитательница шипела, ворчала, угрожала и убеждала, и Ковалев был несказанно рад, что Аня не начала есть вместе со всеми. И снова про себя поблагодарил Селиванова.

Его воспитательница подошла к столу позже всех и, словно извиняясь перед Зоей Романовной, заговорила:

– Селиванову хоть кол на голове теши… Я определенно заявляю: чтобы его больше к нам не присылали! Сколько можно? Он чем старше, тем наглей. – Она взглянула на Ковалева: – Вот вам наглядный пример: мальчики из православного приюта никогда не поведут себя так вызывающе. Поглядите, Сашенька Ивлев, ровесник Селиванова, сидит тише воды ниже травы – какой хороший мальчик! От него никогда слова грубого не услышишь.

Почему-то Ковалев сразу понял, кто из мальчиков старшей группы – Сашенька Ивлев. Сутулый паренек молча смотрел в тарелку и не реагировал на толчки товарищей справа и слева. Похоже, он не пользовался авторитетом у мальчишек…

Ковалева всегда считали хорошим мальчиком. И учителя, и тренер. Не то чтобы он хотел избавиться от этого «позорного клейма», но мнение ровесников было для него важней мнения взрослых. Он гораздо больше опасался прослыть трусом, ябедой или жадиной, чем нарушителем дисциплины.

– А хочешь, пошли в бассейне поплаваем, – предложил инструктор Саша, когда столовая опустела. – Пока детишки спят.

Ковалев сначала растерялся, не зная, радоваться ли предложению. Может быть, даже испугался.

– У меня ни шапочки, ни плавок… И полотенца нет…

– Найдем что-нибудь, это ерунда. Пошли.

Ковалев пожал плечами: два часа до полдника нужно было как-то убить.

Душевые были чистенькими, на полу лежала привычная метлахская плитка кирпичного цвета, стенки, как, наверное, везде, были выложены простым белым кафелем, только напор воды отличался от городского. И звуки, и запахи показались знакомыми до боли, но чужими, – будто ожившее воспоминание, а не реальность.

Ковалев не ожидал увидеть олимпийского стометрового бассейна, но все равно горько усмехнулся про себя: не лягушатник, овальный бассейн метров в пятнадцать длиной, в дальнем конце довольно глубокий, но… смешно это было… Однако зелено-голубая вода, пахшая хлоркой, все равно поманила вдруг, сжала сердце тоской – по детству, по несбывшимся надеждам.

– Ничего так, правда? Для нашего захолустья… – с гордостью сказал инструктор Саша.

– Отлично, – кивнул Ковалев.

– С той стороны и нырнуть можно.

– Нырнуть можно и с этой, – усмехнулся Ковалев, подходя поближе к краю.

Привычные движения перед прыжком в воду вспомнились сами собой, и он с трудом удержался от разминки: не рекорды собирался бить – так, поплавать немного. Как в речке. Как нормальные люди плавают…

Но как Ковалев ни прикидывался «нормальным человеком», а инструктор Саша все равно раскрыл рот и восхищенно причмокнул губами.

– Здорово. Какой разряд? – спросил он, когда Ковалев трижды пересек бассейн. Вообще-то, трудно было оценить технику плавания, одного толчка от стенки хватало, чтобы снова оказаться у стенки.

– Я мастер спорта, – угрюмо ответил Ковалев.

– Да, тогда тебе тут тесновато… А чего бросил? Травма?

Ковалев кивнул. Одно неправильное движение, всего одно… Ему казалось, он пережил это, успокоился, забыл.

– А говорят, что в плавании травм почти не бывает.

– «Плечо пловца». Только обычно это позже случается, после двадцати пяти.

Он больше года надеялся, что это временно, что стоит вылечить надорванную мышцу, и все вернется на круги своя. Он верил, что всего можно достичь тренировкой, что нужно лишь перетерпеть боль – и она уйдет, испугается, отпустит, сдастся. Сдаться пришлось Ковалеву. Нет, он бы еще долго, по словам тренера, «издевался над собой», но результаты никуда не годились, он подставлял и тренера, и команду.

Дед сказал, что это к лучшему – пора подумать об учебе. И Ковалев ударился в учебу, она сделала его существование хоть немного осмысленным. Жаловаться было не на что – майор в двадцать девять лет, начальник отдела, хорошая зарплата, интересная работа. Но…

– Обычно бывшие спортсмены сразу сильно поправляются. А ты, я смотрю, ничего так… – сказал инструктор Саша, вынырнув неподалеку.

Ковалев не поправился тогда – он похудел. Если бы он жил дома, а не в казарме, бабушка нашла бы способ заставить его есть, а тут никто не обращал на это внимания, считалось, что курсант всегда голоден.

Вода бассейна подразнила, но удовлетворения не принесла. И в ду́ше Ковалев никак не мог отделаться от мыслей о реке: ее черная холодная рябь то и дело всплывала перед глазами, и было это подобно вспышке, ожогу. Когда-то, еще в девятом классе, ему нравилась самая красивая девочка школы. Она училась в десятом и, конечно, даже не взглянула бы в сторону Ковалева, да он и не помышлял ни о чем подобном. Тогда, в детстве, воспоминание о ней тоже напоминало вспышку, ожог… Он наизусть знал расписание десятого «а» и ждал, когда уроки у них будут на одном этаже, – обмирая от страха и сгорая от нетерпения. При виде нее Ковалева обдавало жаром, он боялся, что это станет заметно со стороны, и, как бы ему ни хотелось, остерегался смотреть на нее слишком долго. В это время как раз появился мюзикл «Нотр дам де Пари», и Ковалев, никогда раньше не интересовавшийся песнями о любви, был потрясен двумя строчками – тогда они казались ему откровением: «Безумец, прежде я не знал, что значит страсть» и «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Вспоминать это было смешно и немного стыдно. Он даже начал читать «Собор Парижской Богоматери», несказанно удивив бабушку – она всегда сетовала на то, что он мало читает, – но быстро завяз в исторических описаниях и бросил это неблагодарное занятие.

Одеваясь, Ковалев поймал себя на мысли, что сейчас же, немедленно надо идти на берег реки, и ощутил волнение – словно школьник перед решительной встречей с девчонкой.

Но едва он вышел в холл, приглаживая мокрые волосы, как его окликнула главврач – женщина моложавая, серьезная и занятая.

– Сергей… кх… Александрович… Вы не зайдете ко мне в кабинет ненадолго?

Ковалев пожал плечами: почему бы нет? Впрочем, ничего хорошего он от этого разговора не ждал. Проходя мимо двери в приемную, он бросил взгляд на табличку, где значилось: главный врач, д. м. н., профессор Санько Татьяна Алексеевна.

В просторной приемной за компьютером раскладывала пасьянсы немолодая секретарша, которая вежливо кивнула Ковалеву, – вчера он подарил ей коробку конфет за добытую путевку, и она, как и Зоя Романовна, смотрела на него пристально и удивленно.

Кабинет главврача оказался на редкость скромным и мало напоминал медицинский. А на полках между книг и папок с документами стояли многочисленные иконки – как картонные, так и застекленные, в металлических окладах.

– Садитесь, – просто сказала главврач, обходя свой стол, и, не дожидаясь, пока Ковалев усядется, продолжила: – Я хотела извиниться за этот неприятный инцидент за обедом.

– Какой инцидент? – искренне не понял Ковалев.

– Зоя Романовна позволила себе бестактность по отношению к вам и вашему ребенку, и мне бы не хотелось, чтобы вы судили на этом основании о нашем санатории.

Ее взгляд был искренним, добродушным и умным.

– А, это. – Ковалев вздохнул.

– Видите ли, к нам редко попадают дети из неправославных семей, и обычно это заметно… ну, вы понимаете… или по фамилии, или по лицу.

Ковалев хотел переспросить, что она имеет в виду, но через секунду и сам догадался: всех русских детей здесь априори причисляют к православным.

– Не подумайте, что мы принуждаем детей молиться, напротив – в начале осени у нас были две девочки-мусульманки, и Зоя Романовна нарочно выяснила у их родителей, как в их семьях принято начинать трапезу: это был хороший урок веротерпимости для всех детей…

Ковалев кашлянул.

– Я попробую объяснить… Видите ли, наш санаторий уже несколько лет поддерживает отношения с приютом для мальчиков-сирот, и простейшие православные традиции дети сами начали перенимать от приютских ребят, мы ничего не навязывали им сверху. У нас крестились многие дети из интерната, по своей инициативе.

Татьяна Алексеевна говорила гладко, словно читала написанный текст, и к концу фразы Ковалев успевал забыть, с чего она начиналась. Упомянула главврач и о пожертвованиях от епархии, которые превращают заурядный муниципальный санаторий в один из лучших в области, и о благотворном влиянии религии на дисциплину, и о моральных ценностях, столь неприсущих современным детям… Когда она дошла до слова «богобоязненность», Ковалев кашлянул погромче.

– Я все понял. Для меня будет достаточно, если моему ребенку не будут прививать богобоязненности и лечить чудотворными иконами.

– Да-да, именно об этом я и хотела сказать, – улыбнулась Татьяна Алексеевна. – Мне кажется, на примере вашей дочери мы могли бы привить детям и уважение к атеизму, что немаловажно.

Ковалев вдохнул поглубже, чувствуя нарастающее раздражение. Хотелось бы, чтоб уважение к атеизму сперва привили персоналу санатория…

– Сегодня за завтраком мне сказали, что моя дочь вырастет наркоманкой или проституткой… – тихо сказал он. – Надеюсь, до детей это утверждение не дойдет.

– Я уже сделала внушение и Зое Романовне, и другим педагогам, – сдержанно ответила главврач. – Впредь это не повторится. И я еще раз прошу у вас извинения за столь… неэтичное поведение моих подчиненных.

Ковалев никак не мог взять в толк, почему эта женщина заливается тут соловьем, юлит, извиняется, что-то пытается объяснить. Неужели из-за заплаченных за путевку денег? Не в карман же она их положила…

А потом догадался: пропаганда религии детям запрещена. В отличие от уверенных в своей правоте воспиталок и докториц за столом, Татьяна Алексеевна испугалась. В самом деле, не будь здесь Ковалева, и Аня бы приехала домой, набравшись всей этой мракобесной ерунды. Да они с Владой никогда даже не заговаривали о религии или атеизме, им не приходило в голову, что атеизму ребенка надо учить! Это само собой разумелось, это было нормально, естественно, как дышать воздухом.

Когда он вышел от главврача, измученный ее гладкими речами, до полдника оставалось пятнадцать минут.

– Пап, а почему все верят в Бога, а мы нет?

Аня держалась за руку Ковалева так крепко, будто боялась чего-то. Он повел ее в поселок, показать дом тети Нади, – почему-то не поворачивался язык назвать этот дом своим. И смущало Ковалева только одно: для этого надо перейти реку по железнодорожному мосту.

Вопрос поставил его в тупик.

– Ну почему, пап?

Ковалева спасла трель мобильника – он поглядел на экран и вздохнул с облегчением: звонила Влада.

– Мы спросим у мамы…

– Серый, привет. – Голос у жены был громкий, приходилось отодвигать трубку от уха. – Я верно рассчитала, когда позвонить?

Аня просияла.

– Ты вовремя, – ответил Ковалев. – Я тебе ребенка сейчас дам.

Аня ухватилась за трубку обеими руками.