Вернувшийся к ответу

***

Тяжело заболел, на несколько месяцев слег в больницу, футбольный обозреватель газеты. Мастодонты редакции, хотя среди них было немало и футбольных болельщиков, на роль обозревателей не годились. Поручение писать футбольные отчеты получил спецкор Марков, ставший теперь общередакционным универсалом. Его популярность просто зашкалила. Местную команду «Пахтакор», игравшую в высшей лиге, в республике обожали до фанатизма. А после того, как Аркадий провел несколько совместных телевизионных репортажей с популярнейшим комментатором из Грузии Котэ Махарадзе, его авторитет поднялся просто на недосягаемую высоту. В городском сквере, где собирались болельщики, чтобы обсудить футбольные новости, все чаще и чаще можно было услышать: «Марков сказал, Марков написал, Марков считает».

Однажды ему по какой-то причине недосуг было пойти на футбольный матч, да и игра была почти ничего не значащая для турнирного положения команды. После матча он позвонил знакомому спортивному деятелю, вызнал подробности и настрочил коротенькую информацию – больше и не требовалось. Утром пришлось отдуваться на ковре у главного.

– Это что за заголовок, Марков? – сурово спрашивал Тимофеев. – «Пахтакор» проиграл». Надо же было придумать такое.

– Но «Пахтакор» действительно проиграл, я ничего не придумывал. На то он и спорт – голы, очки, секунды; и как можно иначе написать о проигрыше?

– Значит, ты действительно не понимаешь, что натворил, – огорчился Николай Фёдорович. – Ну, хорошо, сейчас я тебе преподам урок. На дистанции десять бегунов. Девять зарубежных, один советский. Советский прибежал последним. Как ты об этом напишешь?

– Так и напишу, что наш был последним.

– Вот! Это и есть твоя главная ошибка: «наш» и «последний» – понятия несовместимые. Надо писать: «Советский спортсмен финишировал в десятке лучших».

Аркашка ошеломленно смотрел на шефа. Тот был абсолютно серьезен. Потрясенный осознанием того, что он сейчас не столько услышал и понял, а как до него это ДОШЛО, он, даже забыв попрощаться, вышел из кабинета.

Вечером Аркашка рассказал о разговоре с главным редактором своему закадычному дружку Камилу. «Свое говно – варенье», – философски отреагировал Кэм, как его все звали, и добавил: – А ты не думай, думать много – опасно. Это я тебе как врач говорю.

Глава двадцать четвертая

По красавцу-городу Севастополю он бродил, не зная, куда себя приткнуть. Накануне, как всегда срочно, его погнали в штаб Туркестанского военного округа, где секретчики оформили Маркову допуск на посещение Севастополя, он тогда еще был закрытым городом, для освещения военно-морского парада.

– Я тут при чем? – удивился Аркашка, узнав о задании, хотя побывать в прославленном городе было заманчиво. – Честно скажу, я разницу между эсминцем и, скажем, крейсером, не сильно хорошо представляю.

– Поступило указание, что нужен не формальный отчет, а именно репортаж, – туманно пояснил завотделом и завистливо вздохнул: – Я бы и сам съездил на Черное море, повалялся недельку на пляже, но шеф велел тебя отправить. Ты же у нас – спецкор.

До парада было еще добрых три дня, и он теперь убивал время на пляже. Утром брал книжку потолще, заходил в буфет Дома офицеров морского флота и завтракал. Завтрак состоял из бутерброда с керченской селедочкой и стакана прохладного кисленького рислинга. Катер с морвокзала до пляжа буравил морскую гладь минут сорок. А потом было море, волшебное Черное море, и он, ныряя в прохладную соленую воду, замирал от восторга, забывая и про книжку, и про свою любимую работу, и вообще про все на свете. Облюбовав в море огромный скользкий валун, он взбирался на него и загорал не на прибрежном песочке, а именно на этом камне, фантазируя Бог весть что. Возвращался в город к вечеру. Позволял себе немного отдохнуть – условия ему предоставили царские, отдельный номер в гостинице – и снова отправлялся в офицерский буфет. Брал какой-нибудь эскалоп, шницель, или бифштекс, удивляясь, что в блюде было натуральное мясо. Узбекский общепит мясом своих потребителей не баловал, заменяя дорогой продукт обилием хлеба и лука. Однажды Аркашка зло пошутил по этому поводу: «Узбекская поваренная книга начинается со слов «укради мясо».

К мясному блюду добавлялась все та же керченская селедочка, только теперь с колечками лука и отварной молодой картошечкой – устоять против этого деликатеса было ну просто невозможно; и, конечно, еще пару стаканов рислинга, как же без этого…

***

На третий вечер перед входом в буфет Аркадий увидел косо пришпиленный тетрадный листок с коряво написанным текстом: «Вечер писателя-сатирика М. Жванецкого. Цена 30 коп.». Имя писателя ему ни о чем не говорило, но время-то все равно надо было как-то убивать, и он купил билет. Зрителей пришло от силы человек десять, и потому Аркадий выбрал себе самое центральное место в первом ряду. На сцене появился плотный человек, и уже через несколько минут Аркашка катался по своему, никем не занятому ряду, хватался за живот, выл, визжал, утирал слезы и вообще вел себя крайне несолидно. Такого ему не доводилось еще слышать никогда и ни от кого. Закончилось выступление, писатель подошел к рампе:

– Каждому выступающему хочется, чтобы зал был полон. Но я благодарен тем зрителям, которые сегодня пришли меня послушать. Особенно благодарен зрителю из первого ряда, – и Жванецкий, глядя на Аркадия, отвесил легкий полупоклон. Журналист счел этот жест вполне достаточным для знакомства и поспешил за кулисы.

Ужинали они вместе, вместе поехали на следующий день и на пляж. Жванецкий поначалу выразил удивление по поводу странного Аркашкиного завтрака, но, отведав керченской селедки, вынужден был признать: «Такой я даже у нас в Одессе не пробовал». Избранный новым товарищем островок-валун он признал безоговорочно и с восторгом заявил: «Если бы сюда можно было поставить хоть какое-то подобие письменного стола, я бы здесь на все лето жить остался».

– Миша, почему я вас никогда не читал, не слышал ваших вступлений по телевизору? – напрямую спросил Аркадий. – У вас совершенно особый, ни на кого не похожий юмор. Своя стилистика, неповторимый ход мыслей…

– Вот именно поэтому и не видел, – грустно улыбнулся Жванецкий.

Он рассказал журналисту, что много лет проработал у знаменитого Аркадия Райкина, но недавно ушел от него. Ушел не потому, что ему захотелось славы и известности, вернее не только поэтому.

– Понимаешь, быть великим артистом, одним из самых популярных во всей стране, – это невероятный груз. Надо все время держать себя в форме. И не только в физической. Райкину не нужна цензура. Аркадий Исаакович сам себе цензор. Он каким-то невероятным чутьем видит, где скрыты подводные камни, и никогда не пропустит на сцену ничего такого, что пройти не должно.

– Ты не слишком придирчив к нему? Мне как раз кажется, что Райкин себе позволяет такую острую критику, которую не могут позволить другие сатирики, – попытался возразить Аркадий.

– Видимость, рассчитанная на обывателей, – безапелляционно заявил Жванецкий. – Кого критикует со сцены Райкин? Продавца магазина либо максимум завмага, слесаря-водопроводчика, в крайнем случае – начальника ЖЭКа. Если речь идет о плохом планировании, то не выше уровня завода, и чтобы никак, упаси Создатель, не подумали, что может ошибаться Госплан. В текстах, которые мы ему пишем, как ты понимаешь, я у него не один, мы критикуем пьяниц, лоботрясов, стиляг там всяких. Стоит копнуть поглубже, все это тут же летит в корзину. Ну вот я и решил попробовать сам выступать со своими текстами. Москва, конечно, для меня закрыта, Ленинград тоже, но вот в небольших городах иногда позволяют что-то вякнуть со сцены. Да и то, как видишь, залы от зрителей не ломятся.

– Ну вы нашли с чем сравнивать – Севастополь же закрытый город, – попытался утешить его Аркадий, и тут ему в голову пришла отчаянная мысль. – Миша, а давайте я у вас интервью возьму.

– Отличная мысль, – хмыкнул Жванецкий. – Вот только один вопросик: где ты его публиковать собираешься, интервью это? И знаешь что, перестань мне выкать. Это невежливо постоянно мне напоминать про мой возраст.

– Интервью я отправлю в «Литературную газету». Я там уже публиковался. Они-то, думаю, опубликуют.

– Ты публикуешься в «Литературке»? – с уважением спросил Жванецкий.

– Бывает, – уклончиво ответил Аркашка, но уточнять не стал.

Он не соврал. Еще работая в отделе писем, Марков стал отправлять для юмористической страницы читательские «перлы». «Клуб 12 стульев» с удовольствием публиковал фразы типа:

«У меня болит колено на ноге», «Стоит забор, близкий к падению», «А для панели я уже стара – не могу махнуть ни рукой, ни ногой, ни лопатой», «Они дали мне таблетки, и я всю ночь рвал и метался», – ну, и тому подобное.

– Я попробую, а может, и получится, – продолжал он настаивать на интервью.

– Держу пари, что откажут, – упорствовал Михаил.

– На что спорим?

– Если интервью не опубликуют, ты меня угощаешь в самом лучшем ресторане Ташкента, специально для этого приеду. А если я проиграю и интервью опубликуют, то ты пожизненно будешь бесплатно ходить на все мои выступления.

– Михал Михалыч, вы случайно не еврей? – засмеялся Аркашка.

– Еврей, но не случайно. А почему ты спросил?

– Во-первых, я газетчик, во-вторых, мы же с тобой теперь друзья, так что на твои концерты я так и так буду ходить бесплатно. Придумай себе другой штраф.

– Ну хорошо, если я проиграю, с меня любой, на твой выбор, ресторан Москвы.

Вечером они сидели в номере Аркадия.

– Мне представляется, что юмор – это такое средство самозащиты. Для любого, кто этим чувством обладает. Но для писателя-сатирика, если он в своем юморе от самозащиты переходит в нападение на власть имущих, это может обернуться трагедией, – рассуждал Михаил Жванецкий.

Скрепя сердце, сгладив особо острые углы в высказываниях писателя-сатирика, Аркадий отправил интервью в «Литературную газету», откуда его поначалу не удостоили даже формальным ответом. Каково же было удивление, когда через год материал был опубликован полностью, без каких-либо купюр.

Обещанный Жванецким банкет состоялся. Но лишь пять лет спустя.

***

В те годы его «коронкой» был и оставался репортаж. Может быть, еще и от того, что репортажи ему удавались лучше всего. И это признавали не только читатели, но и коллеги, у которых, как известно, доброе слово было куда дороже золота. Репортажи Маркова, написанные сочным выразительным языком, всегда были яркими и воспринимались как откровение. Вот уж что он умел так умел – быть откровенным со своими читателями. И они это чувствовали. Он находил такие слова и детали, что люди, читая его репортажи, с удивлением восклицали: «Вот это да! Как же я сам этого не заметил?»

Давние уроки его андижанского друга Марата Садвакасова не прошли даром. Аркадий мог зайти в заштатный краеведческий музей, где всех экспонатов-то не больше десятка набиралось, обнаружить там глиняный осколок, а потом красочно и образно рассказать целую историю старого кувшина. Его репортаж о змееловах вспоминали еще много лет спустя. Так же как репортаж о пожаре газовой скважины в Каршинской степи, где вырвавшееся из недр земли пламя поднялось на такую высоту, что в радиусе до километра птицы падали, опалив крылья. В два часа ночи репортер Марков сидел в палатке, расположенной в двух километрах от огненного столба, и, не зажигая света, писал репортаж – так светло было от пламени газового пожара.

Даже когда он брал интервью, то все равно в текст беседы неизменно вставлял какие-то элементы репортажа – сначала это получалось неосознанно, а потом – специально. Редакционные корифеи, боровшиеся за чистоту газетных жанров, нещадно критиковали молодого коллегу за такое своевольное отношение к канонам журналистики, но Марков выслушивал их нападки молча и даже не каялся.

***

Именно из-за интервью за ним прочно укрепилась в журналистской среде прозвище Бульдог. Считалось, и не без оснований, что если Марков отправляется на интервью, то у его собеседника нет ни единого шанса беседы с журналистом избежать. Он и впрямь, после своих, еще по сути детских неудач, поставил себе сверхзадачу: если пошел на задание, пустым возвращаться не имеешь права. Коллеги, не из его, конечно, редакции, сочинили такую байку. Хоронят, дескать, какую-то знаменитость, Марков опоздал и примчался на кладбище к самому концу панихиды. Могильщики собираются крышку гроба заколачивать, как тут раздается окрик Маркова: «Минуточку, не закрывайте гроб, мне надо задать покойному еще парочку вопросов».

Прозвище Бульдог к нему, собственно, прилипло после нашумевшего интервью с чемпионом мира по шахматам Романом Судаковым. Субтильного гроссмейстера, с нелепой «гитлеровской» челкой на лбу, накрыло то самое чувство, которому все возрасты и регалии покорны. Он влюбился в прославленную теннисистку, чемпионку Уимблдонского турнира Ольгу Снежину. Официально считалось, что шахматный король у королевы ракетки берет уроки игры в теннис. По этой самой причине влюбленный воздыхатель за своей широкоплечей, крепко сложенной пассией мотался по всему белу свету. Приехал он вместе с ней и в Ташкент, где Снежина проводила уроки мастер-класса.

К шахматному чемпиону, сбивая друг друга с ног, бросились журналисты, но Роман Анатольевич был тверд: «В Ташкент приехал с частным визитом, никаких интервью». Большой поклонник древней игры – секретарь ЦК компартии Узбекистана Уткур Салиев был огорчен безмерно: неужели великий шахматист уедет из Ташкента, не сказав хотя бы несколько добрых слов о гостеприимном и радушном узбекском народе. Своими мыслями он поделился с главным редактором «Звезды Востока».

Марков в ту пору был в командировке. Тимофеев дал задание заведующему отделом репортажа, тот послал одного корреспондента, второго, отправился на поклон к Судакову сам – все безрезультатно.

Прилетевший поутру в Ташкент Аркашка был безмерно удивлен, когда увидел в аэропорту редакторского водителя Алишера. Тот объяснил, что шеф велел доставить его в редакцию незамедлительно.

Сделав несколько телефонных звонков, Аркадий выяснил, что знаменитость сейчас разминается на теннисном стадионе. Он помчался туда, дождался, когда Судаков выйдет из душевой, и попросил уделить ему несколько минут. Аркадия никто не счел нужным предупредить, что капризный гроссмейстер от интервью отказался категорически, и потому он был немало удивлен раздражительным, несколько даже истеричным отказом чемпиона. Марков направился к главному тренеру узбекских теннисистов –своему доброму приятелю Генриху Дашевскому.

– А ты можешь написать, что брал интервью у Судакова на теннисном стадионе? – вкрадчиво спросил Генрих.

– Могу даже написать, что интервью состоялось на теннисном стадионе, где работает заслуженный тренер республики Генрих Дашевский, – заверил его Марков.

Генрих подвел Аркадия к корту, где показывала свое мастерство прославленная теннисистка Снежина. О чем-то переговорив с Олей, он потащил Аркашку в буфет под трибунами и предложил скоротать время за чашечкой кофе. Минут через тридцать вместе с Ольгой в буфете появился упирающийся, словно его на аркане волокли, явно недовольный Судаков. Недовольство недовольством, но на все вопросы корреспондента гроссмейстер отвечал так же обстоятельно, как разыгрывал свои знаменитые гамбиты.

Видно, информация об этом инциденте утекла от теннисистов, но в городе историю с интервью рассказывали примерно так. Снежина-де силой притащила Судакова, усадила его перед корреспондентом. Гроссмейстер отбивался, хныкал, но Оля гладила его по голове и уговаривала: «Ну Ромочка, ну миленький, потерпи, это не больно»…

***

Самые сложные интервью, как это ни парадоксально, не только укрепляли авторитет Маркова-репортера, но зачастую доставляли и кучу неприятностей. Стоило ему побеседовать с кем-то из важных иностранцев, и готово – выговор по требованию протокольного отдела МИДа. Поначалу Аркашка огорчался, после привык, в итоге даже гордился, как боевыми наградами.

Счет этим «наградам» открыл премьер-министр Японии.

Самолет высокопоставленного японца приземлился, как и положено, в правительственном аэропорту «Ташкент-2». Пройдя по красной ковровой дорожке, важный гость благоговейно выслушал государственные гимны, принял от пионеров цветы, а от танцовщицы ансамбля «Бахор», она символизировала собой узбекскую красавицу, расписную самаркандскую лепешку-патыр, которую в качестве сувенира можно даже на стенку повесить. Потом начались речи. С речами принимающая сторона явно перестаралась, и когда высокий гость подходил к «Чайке», мидовский протокольщик уже подпрыгивал на одной ножке – до встречи японского премьера с «хозяином республики» оставались считаные минуты. На просьбу дать интервью японец даже отреагировать не успел – вмешался мидовец и завопил, что у гостя нет ни единой свободной секунды, они и без того опаздывают.

«Я мог бы поговорить с вами в машине, по дороге», – учтиво предложил Аркадий. Выслушав переводчицу, премьер улыбнулся и жестом пригласил журналиста садиться в машину. Марков не заставил себя уговаривать. Пятнадцати минут, что кортеж мчался до резиденции, ему вполне хватило, чтобы задать необходимые вопросы. Выходя из «Чайки», Аркашка в самых любезных, на какие был способен, выражениях поблагодарил «уважаемого премьер-министра Японии за прекрасное содержательное интервью».

– А ты, падла, вазелин «Нежность» и мыло «Юность» готовь, – обратился Аркашка к мидовцу. – Уж я постараюсь, чтобы ты надолго запомнил, как партийной газете палки в колеса вставлять.

«Падла» оказался куда проворнее репортера. Едва Аркашка добрался до редакции, главный сообщил, что звонили из МИДа и требуют строго наказать Маркова за нарушение дипломатического протокола. Оказывается, японцам такого ранга, как премьер-министр, не то что «пятую точку», им даже спину показывать непозволительно. А Марков, влезая в машину, понятное дело, согнулся так, что высокий гость мог лицезреть все непротокольные подробности Аркашкиного телосложения.

***

Выговор после интервью с генеральным секретарем ЦК компартии Уругвая репортер Марков по большому счету спровоцировал сам. Явившись в резиденцию для беседы, он застал выдающегося деятеля международного коммунистического движения в бассейне. Рядом с борцом за всеобщее равенство плескалась и резвилась прехорошенькая переводчица. Выяснив, что сразу после отдыха у Арисменди важные переговоры с председателем Госплана и ему будет явно не до интервью, Аркашка зашел в раздевалку и обнаружил там, как и ожидал, упакованные купальные принадлежности. Из раздевалки можно было по специальному люку подплыть прямо в бассейн. Обнаружив рядом с собой журналиста, Арисменди не удивился, во всяком случае, вида не подал, и довольно охотно отвечал на вопросы. Он только следил, чтобы этот шустрый малый не слишком часто заплывал со стороны переводчицы.

Понятное дело, что выговор за такую выходку ему был обеспечен – мидовские протокольщики не дремали. Но разве не стоила какого-то паршивого выговора возможность поплавать в бассейне с Арисменди!

***

Чрезвычайный и полномочный посол Монголии в Узбекистане собрал в своей резиденции журналистов. На пресс-конференции он показал им плотный засургученный конверт.

– Принято решение о запуске космического корабля, на борту которого будут советский и монгольский космонавты, – торжественно провозгласил посол. – Имена их пока хранятся в секрете. А в этом конверте биографии будущих космонавтов. Честно говоря, мне и самому не терпится узнать фамилии и биографии героев, но я не имею права открыть этот конверт до официального заявления ТАСС о запуске космического корабля. Поэтому, господа журналисты, мы поступим так. Когда ракета уйдет в космос, я устрою прием в честь полета первого космонавта Монголии. И на этом приеме вы сможете ознакомиться с содержанием конверта.

Представители прессы одобрительно загудели – обещание пригласить на банкет их явно порадовало.

Через пару недель после той пресс-конференции Аркадий в телевизионных новостях услышал официальное сообщение о полете международного космического экипажа в составе Героя Советского Союза летчика-космонавта СССР, уроженца Узбекистана, Владимира Джанибекова и монгольского летчика – фамилию и имя с первого раза разобрать было просто невозможно, не имя, а какой-то набор рычащих звуков. Решение созрело мгновенно. Марков позвонил в редакцию и попросил задержать первую полосу, заявив, что через несколько минут продиктует срочное сообщение по поводу космического полета Джанибекова. Следующий звонок был в монгольское посольство. Сначала дежурный, ссылаясь на позднее время, ни в какую не хотел соединять журналиста с господином послом, но, узнав, что речь идет о полете в космос гражданина Монголии, согласился. Дипломат вполне сносно говорил на русском языке, так что переводчик им не понадобился.

– Ваше превосходительство, – как и положено по протоколу, обратился Марков к послу. – Позвольте искренне поздравить вас с полетом первого гражданина Монголии в космос.

Выслушав благодарность, Аркашка спросил:

– А тот самый конверт вы уже вскрыли?

– Да нет, не успел, – признался посол.

– Так теперь уже можно. Помните, вы на пресс-конференции говорили, что вам и самому не терпится…

– А что, – загорелся посол, – вот прямо сейчас и открою. Раз уж вы первый до меня дозвонились, то первый и узнаете биографию нашего космонавта.

– Только прошу вас, продиктуйте мне, пожалуйста, по буквам имя и фамилию первого космонавта Монголии.

Посол с пониманием отнесся к просьбе журналиста, и Аркадий добросовестно записал: «Жугдэрдэмидийн Гуррагча».

Минут через двадцать Марков уже диктовал стенографистке сообщение о полете и биографию монгольского космонавта. Повесив телефонную трубку, с чувством выполненного долга, улегся спать. На часы он не посмотрел. Утром, получая очередной выговор, Аркашка узнал, что его разговор с послом закончился, как выразился сотрудник МИДа, в 00 часов 01 минуту, то есть после полуночи, что при общении с чрезвычайными и полномочными послами совершенно недопустимо. И никакие космические полеты оправданием служить не могут. Чиновник, ставший к тому времени заместителем начальника протокольной службы МИДа, не забыл, как Марков его прилюдно падлой обозвал. И забывать не собирался, пакостил, как умел. Впрочем, выговор был сущей мелочью по сравнению с поездкой в Монголию вместе с космонавтами, которую он совершил по приглашению посла.