Мы люди… Мост

2

Операция по зачистке района от бандитов, начавшаяся со стороны Заречья, развивалась успешно, хотя ощутимых результатов не приносила: было расстреляно несколько пособников партизан и сожжены их дома, произошло боевое столкновение с несколькими бандитами, но они быстро рассеялись, было найдено и взорвано место их обитания. При прочесывании леса были встречены гражданские, но, по заверению старосты, бандитами они не являлись. Такие не очень утешительные донесения получал Галенгюндер от начальника жандармерии в течение уже трех дней; начиналась новая фаза, которая должна была, по его мнению, принести более ощутимые успехи.

Под вечер в Новоселки въезжала колонна машин и мотоциклов жандармерии, прибыли в основном полицаи и несколько немцев с рацией. Суетился Панас, пытаясь показывать, куда ставить машины и мотоциклы, его никто не слушал, и он, притихнув, стоял у крыльца, ожидая команды, а увидев Кузьму с важным немецким офицером из жандармерии, заулыбался, приглашая их в свой штаб.

Воодушевился Василий: вот это сила, наконец-то с этими военными и со Степаном будет покончено. Он уже знал в общих чертах, что сюда должен прибыть почти целый полк немцев, что они с местной полицией будут наводить здесь порядок и заставят местных уважать немецкую власть.

Кузьма на совещание с немецким офицером, кроме Панаса и командиров взводов, пригласил Василия – как человека, знающего здешние места и проживающих в деревне людей. Слушая Кузьму и краткую постановку задачи офицером, Василий понял, что пришел его час отличиться перед немецкой властью и показать местным, кто здесь хозяин. Он уже опять представлял себя начальником полиции в Новоселках, оставалось одно – дать ему слово, и он расскажет, где искать бандитов и кого бы надо арестовать из местных.

Кузьма видел, что Василий рвется высказаться, и догадывался, о чем он будет говорить. Так и получилось: слова у Василия выскакивали быстрее мыслей, из-за этого изложение придуманного им плана получалось непоследовательным и сумбурным. Переводчик сглаживал его многословие, и офицер уловил в предложении этого старательного полицейского важную информацию: он готов провести солдат незаметно к базе бандитов, останется только их уничтожить, а чтобы они не ушли, как рыба из бредня, просил выделить под его начало с десяток полицейских. Немец долго пытался понять, что такое бредень, а потом рассмеялся. Сиял и Василий. Ему накануне снился сон из детства. Они с Алексеем ловят бреднем рыбу в заросшем камышом озере, на берегу стоит дед Варивон и кричит: «Растягивай, растягивай бредень, захватывай ближе к берегу, а то рыба уйдет», – руками смешно машет, показывая, как возле берега захватывать. Тот сон и всплыл в его докладе немцу, и, как оказалось, к месту.

Заволновались Новоселки, проявляли волнение и здешние полицаи – их напугал приезд немцев из жандармерии: те сразу, если обнаружатся партизаны, да еще, не дай Бог, завяжется бой и будут погибшие, тут же вызовут подкрепление из охранной дивизии, а те не щадят никого – спалят всю деревню. С опаской ожидали люди нового дня. Утро как утро, светило солнышко, пели на разные лады свои незамысловатые песенки птицы, только одна кукушка портила Василию настроение: прокукует два-три раза – и замолчит, не хочет прибавлять ему годов жизни, а он наудачу и задал такой вопрос, как услышал ее пение. Опять спросил, а та «ку-ку» – и замолчала. А тут еще и мать донимает обидными словами:

– Куда ты собираешься? Ты же раненый, у тебя же нога исправно не работает. Можешь же отказаться от такой службы, да и мне людям в глаза смотреть, думаешь, легко? – и заплакала.

– Еще посмотрим, чья возьмет, плясать перед тобой будут, завистники, – со злом отвечал сын, уже готовый выходить со двора.

– Не надо мне никаких плясок, мирно хочу жить с людьми, как и раньше жили. А это разве жизнь – страх один, – неслись материны слова вслед Василию.

Ему в подчинение было выделено семь незнакомых полицаев, их задача была обнаружить бандитов, не дать им разбежаться и вызвать подкрепление. Остальные километрах в трех выстраивались цепью и двигались в направлении, которое подсказывал Василий, и оно совпадало с планом операции. Немцы на мотоциклах следовали за цепью, в любой момент готовые, если позволяла местность, оказать помощь. По прикидкам Василия, сеть получалась жидкой: «Так вся рыба может ускользнуть – и не заметишь. Вот я им покажу, что может Василий, а Степан в ногах валяться будет, просить живым оставить. И ведьма эта завоет у меня». Обуреваемый такими мыслями, он со своей командой вошел в лес. Он приказал идти шаг в шаг; если слышал позади звук треснувшей ветки, останавливался и испепеляющим взглядом доводил виновника до дрожи в теле.

Василий уже нарисовал перед собой ту дорогу, по которой они будут двигаться, а сейчас забирал еще левее. Опять вспомнился сон и вечно ворчливый и недовольный дед Варивон. «К берегу загребай», – вертелись в голове его слова, и Василий заворачивал к Забежкам, за которыми сразу начиналось болото. «А если туда полезут, там и сгниют», – утешал он себя. От Забежек там по прямой еще километра три, перебраться через ольшаник – и должно быть их логово. Попрятались, как волки, да идут на них охотники, а не рыбаки. Впереди показался просвет поляны, там Василий решил взять ближе к болоту; незаметно двигалась его команда – так ему казалось.

Федор и Петька Чиж полицаев обнаружили случайно, их Лукин, еще только взошло солнце, отправил в разведку и приказал в сторону деревни в лес не углубляться, держаться правее от дороги. Замаскировавшись в березняке, они присели передохнуть, вдруг среди мелодичного распева птиц послышалось односложное пение: «Дуби-и-ински, дуби-и-ински». Федор заулыбался, он узнал в пении знакомую мелодию дикого голубя. Пение так же внезапно прекратилось, и птица взлетела с соседнего дерева; в этот момент он заметил, как что-то мелькнуло среди стволов сосен. Толкнув Петьку локтем под бок и приставив палец к губам, кивком головы показал, куда надо смотреть. Шло несколько вооруженных человек – в просветах они насчитали шесть фигур. Сомнений не осталось: это разведка, и держат они путь в сторону, где расположился полк. Надо было спешно предупредить Лукина. Федор неплохо ориентировался в лесу, они взяли правее, спустились за невысокий сосновый бор и, пригибаясь, побежали.

Лукин, слушая Степана, для себя решил, что засаду нужно постараться устроить так, чтобы оказаться в тылу возможного противника. Таким местом оказалась небольшая возвышенность, которая поросла кустарником и окаймляла со стороны бора поляну. Каждому были уже определены боевые позиции, и люди находились в томительном ожидании; всем хотелось подвигаться, поговорить с соседом, поделиться своими думами и унять подступающую тревогу и страхи, а приказ командира полка требовал тишины и отсутствия всякого шевеления. Федор появился неожиданно, он нашел Лукина там, где они расстались. Доклад его был короткий и скоро разнесся по цепочке одним словом: «Приготовиться».

У кромки поляны Василий остановился. Бредень был растянут, можно забирать ближе к берегу. Возникло чувство беспокойства, которое шло со стороны болота. «Гнилое место, – пронеслась у него мысль, – а поляна красивая». Он не раз в своей жизни выходил на эту поляну и любовался ее красотой; здесь сразу легче дышалось, от открывающегося простора возникал необъяснимый восторг, хотелось бежать вдаль и прыгать. На этот раз восторга не было. «Посмотрим еще, чья возьмет», – отвечал он про себя на слова матери, которые сопровождали его почти всю дорогу. Постояв еще и ничего не обнаружив, он махнул рукой, призывая следовать за ним.

Шли по самому краю поляны, вдруг уже почти у болота Василий заметил следы, оставленные телегой и людьми. Он присел у толстой разлапистой сосны, держа винтовку наизготовку, присели и остальные. Позади раздались выстрелы, и Василий залег у корневища, не понимая, что происходит. Он видел полицая из его команды, который бежал, словно заяц, то приседая и падая, то мечась из стороны в сторону по открытой местности поляны. Пуля настигла, когда он готовился к очередному броску. Тут же недалеко послышались команды и топот, цепь спешила поучаствовать в расправе над бандитами. Выскочивший на поляну полицай упал и завертелся на месте, Василий ужом пополз к нему, поднялась стрельба.

Медлить было опасно, и Лукин дал команду быстро уходить.

Офицер жандармерии, получив известие о столкновении с бандитами и гибели нескольких полицейских, тут же доложил руководству об окружении партизан, которые рассеялись по лесу, и просил подкрепления для прочесывания леса и их ликвидации. Рота охранной дивизии была срочно снята с безуспешных поисков в окрестностях Заречья и направлена в Калиновку, где, как выяснилось, могут находиться бандиты.

3

Пророческими оказались слова, сказанные бабой Верой в начале весны; они в тревогах и заботах о хлебе насущном забылись калиновчанами.

Со стороны смолокурни в Калиновку въезжала колонна грузовиков. Несколько из них остановились, не доезжая до крайних хат, оттуда начали спрыгивать немцы и окружать деревню, а остальные машины, поднимая пыль и заполняя улицу дымом, проехали дальше, в сторону Новоселок.

Первой немцев заметила Зося, сестра расстрелянной зимой вместе с мужем Анюты. Затаила она обиду на Наума, хотя и дальнего, но все же родственника, и при встрече с председателем колхоза Иваном Захаровичем предложила ему свою помощь. С опаской отнесся он тогда к такому желанию Зоси, пообещав прислать к ней своего человека, и указал на Сергея Мытника, который был рядом.

Встреча их произошла уже весной, и тогда ей было поручено все, что станет известно о немцах или полицаях, незаметно доносить Марийке, дочери Насти. Во время посевной, когда в деревне находились военные, услышала она разговор Гавриша и Прокопа о Марийке: мол, допрыгается она, пусть только здесь немцы появятся, будет ей крышка – и военные не помогут. Об этом она сказала тихо Насте, та поблагодарила и даже всплакнула. Сейчас, увидев немцев и вспомнив тот разговор, Зося, не думая долго, быстро побежала к Настиному двору, а по деревне уже раздавался тревожный крик: «Не-е-емцы, не-е-емцы!»

Растерянную Настю она встретила на улице и голосом, полным тревоги, прокричала:

– Скажи, пусть Марийка убегает, заберут ее немцы, я точно знаю – заберут! – повернулась и тут же бросилась назад.

Марийка была в хате и уже слышала крики и гул машин, а увидев мать, кинулась к ней, пытаясь ее обнять. Та, отстранившись, закричала:

– Доченька, скорее убегай! Убегай за огороды, а там лесом в Сергеевку, к тетке Рыме – ты знаешь, где она живет. Убегай быстрее, доченька! – уже плача навзрыд, продолжала она кричать, толкая дочку в плечо.

Сделав несколько шагов, Марийка побежала. Настя видела, как она миновала небольшой лужок, как, пригнувшись, добежала до невысоких кустиков, слышала стрельбу, а дальше все происходило как во сне. Немцы окружали деревню, послышались частые выстрелы – стреляли по беглецам. Немец, заметив мелькнувшую у кустиков фигуру, выстрелил и весело заулыбался, обращаясь к напарнику:

– Держу пари, я не мог промахнуться.

И они довольные направились к тому месту. Там никого не оказалось, чуть дальше были заметны капли крови.

– Далеко не убежит, – сказал один, намереваясь иди по следу, но последовала команда фельдфебеля ускорить движение, и им пришлось выполнять приказ.

В дровотне в такую жару благодать. Оно и в хате не жарко, но все же там душновато, а здесь другое дело. От дров, что сложены еще с зимы, идет прохлада, они лежат на земле, там и мышь будет лазить, а уж жабы точно там есть. А где жаба, там сырость и спасение от жары. Якуш в нательной сорочке и старых перелатанных штанах сидел на пне, который служил ему и колодой, чтобы дрова колоть, и табуреткой. Если передвинуть поближе к стене, то можно и спиной притулиться, а там уже и дремота подкрадывается. Часто она стала подступать к Якушу: бывает, в такую жару раз-два – и сон сморит, правда ненадолго. У него в дальнем углу стояли с зимы саночки, он положил на них тесаные доски и сверху постелил попловную траву, которая стала уже сеном, – это была его лежанка для дневного сна. А в который день он оставался спать здесь и на ночь, укрывшись своим старым зипуном.

Сегодня он вытащил уже подгнившие старые полозья, сам порезал их и собирался поколоть на более мелкие дрова. «Сколько той пилой пошмыгал, а вот надо отдыхать, да и жара стоит», – такие невеселые думы одолевали Якуша. Он прилег на своей лежанке и задремал. Куда они побежали, там же болото? «Нам туда», – слышен голос Даши. «Мы придем за тобой», – это Василек что-то говорит… Якуш открыл глаза и услышал плач и крик, который доносился с улицы. Он еще несколько мгновений лежал, соображая, сон это или правда и кто это плачет с причитанием.

– Тату, тату, там немцы! – узнал он голос Даши и сразу подхватился со своей лежанки.

– Где немцы? – уже окончательно проснувшись, засуетился Якуш и стал искать зачем-то свой старый пиджак, стряхнул его и накинул на плечи.

– Немцы деревню окружают, идут вон там лесом.

Возле дровотни стоял Василек и показывал рукой, где немцы.

– Даша, значит, бери детей – и все в хату, а я тут буду, если что – позову, – стал отдавать команды Якуш.

– Я тоже здесь буду, – испуганно ответил Василек и зашел в дровотню.

– Марш к матери и скажи ей, пусть отнесет в блиндаж хлеб, что испекла. А ты достань торбу с салом и, значит, неси ее туда же, да живее! – Якуш, скрывая свою тревогу, перешел на крик. Его властный голос заставил всех что-то делать.

Плач и крики в деревне, словно ветер в лесу, то утихали, то нарастали с новой силой. А потом все смолкло. Якуш махнул рукой на Дашу и детей, как вечером на кур, когда те норовили куда-нибудь залезть в сторону.

– Марш в хату и там, значит, сидите!

А в это время со стороны огорода послышалась немецкая речь.

Якуш подошел к дровотне и сел на пень. Два немца обошли гумно, зашли в хлев и, увидев сидевшего Якуша, направились к нему. Один махал рукой и что-то говорил, Якуш понял, что немец требует, чтобы он встал. Якуш встал, его лицо как-то сузилось и стало хмурым и неприветливым. «Ходят как у себя дома», – пронеслось в голове. Немцы о чем-то между собой переговорили, и тот, что был помоложе, снял каску и, прицепив ее сзади за ремень, направился в хату, а второй, что постарше, вышел за калитку. Якуш услышал, как немец в хате что-то громко требует, затем послышался стук двери и плач в сенцах внучки Оксанки. Во двор выбежал испуганный Василек, а потом закричала Даша:

– Ты что, не видишь, что дитя упало? Чего ты меня штурхаешь, что я тебе такое сделала?

Выходя из сеней, немец ее толкнул прикладом в спину. Даша вдруг развернулась, схватилась двумя руками за винтовку и стала тянуть ее к себе. Было видно, что немец растерялся, а Даша, зло пыхтя, продолжала вырывать винтовку из рук. Немец резко дернул винтовку вверх, но Даша ее не отпустила, а с еще большей силой рванула к себе. Немец крутнулся и прижал Дашу бедром к стене сеней, ее рука соскользнула со ствола, и она потянулась ею к лицу немца, а тот, уклоняясь, стал наносить Даше удары ногой.

Силы медленно оставляли Дашу, и тут ей на помощь бросился Василек. Немец уже прочно держал винтовку и хотел со всего маху пнуть Василька ногой, но нога, описав дугу, поднялась слишком высоко, и немец рухнул на землю. На него сразу бросились Даша и Василек. Немец сумел оттолкнуть Василька и стал валить Дашу на землю.

Но вдруг он обмяк и повалился возле ганочек, выпустив винтовку из рук. Даша, тяжело дыша, стала подниматься на ноги. Возле нее стоял Якуш, держа в руке топор-колун. Все трое уставились на лежащего немца. От удара обухом по затылку на его волосах показалась кровь.

Первым заговорил Якуш:

– Так, значит, забирай детей, Даша, и сразу за гумно, там ползком по меже. В конце огорода есть канавка, по ней дальше – и левее, к лесу. Слышишь, Василек, левее, не к смолокурне. Будешь идти на солнце, на солнце. Даша, значит, забирай детей – и быстрее за гумно.

Даша вдруг громко заголосила, обхватив руками голову.

– Цыц ты, цыц! Сказано, бери детей – и бегите скорей.

Якуш стал их подгонять и, выталкивая за гумно, повторял:

– Значит, на солнце, на солнце идите.

За гумном он снял пиджак и кинул его Васильку.

– Надень – и ползком, а я тут останусь.

Он понимал, что ему с ними не убежать далеко, да и им тоже, если не задержать здесь этих германцев: «Постреляют они всех нас тут, как зайцев на снежном поле». Также он осознал, что здесь его место, о котором он в последнее время стал задумываться, и прошептал:

– Быстрее, Василек, бежите от смолокурни, от смолокурни – там могут найти.

Когда они, пригибаясь, подбегали к меже, Даша рванулась к блиндажу и что-то оттуда вынесла. Якуш видел, как они на четвереньках ползут по меже; только Оксанка то пыталась ползти, то падала, то снова поднималась, пока Даша не взяла ее на руки и не побежала, пригибаясь.

Они уже были почти в конце огорода, когда Якуш услышал гортанные крики, доносившиеся с улицы; он понял, что немец кого-то зовет. Он вернулся к хате, взял винтовку, подержал ее, как бы определяя, сколько она весит.

К калитке приближался немец и кричал: «Ганс, Ганс…» – и что-то еще на своем языке. Якуш повертел винтовку в руках, открыл и закрыл затвор и, не целясь, выстрелил в сторону, откуда раздавался голос немца. Выстрела, казалось, и не было, только крик немца перерос в визг. Якуш с винтовкой отошел к стене сарая, что была ближе к улице. На улице послышались немецкие команды, и Якуш снова выстрелил. Затем сел, зажал винтовку между ног стволом вверх, обхватив ее руками; ему казалось, что он засыпает. Беззвучно перед носом летала муха, все замерло и стало тихо-тихо.

Якуш оторвал взгляд от летающей мухи и увидел, как из-за угла гумна кто-то выглядывает. Рука соскользнула вниз, зацепив за спусковой крючок, раздался выстрел. Якуш вздрогнул, прошел сон, перед ним возникло что-то похожее на туман, от которого появилась резь в глазах и по щекам потекли слезы. Дым застлал все вокруг, Якуш подхватился и закричал:

– Пожар, – но слов своих не услышал.

Когда занялся огонь, оставшиеся жители были согнаны на край деревни, к хате бабы Веры. Первой в деревне горела хата Якуша.

Баба Вера безучастно сидела на своем бревне, держа в руках бессменный кий. В ее дворе послышались женский визг и крики. В нескольких шагах стояло несколько немцев, они о чем-то говорили и весело смеялись, а крик во дворе нарастал. Немцы поспешили туда.

– О, какая прелестная красотка, – весело зазвучали их голоса, и они начали гоготать.

Дочь бабы Веры сидела на земле, пытаясь одной рукой натянуть оборванный сарафан на открытый живот и ноги, а другой силясь отползти к плетню, подальше от молодых жадных взглядов. Ее измазанное землей и искаженное страхом лицо было ужасно, она в слезах беззвучно просила:

– Не надо, не надо…

Они продолжали гоготать и перекидываться словами, им было весело. К плетню, опираясь на посох, шла старуха, ее худое морщинистое лицо и широко открытые глаза выражали безумие и гнев. Сухая жилистая рука подняла посох и замахнулась им на стоящего рядом с ее дочерью немца, а изо рта бабы Веры неслись проклятия:

– Ироды, ироды! Оставьте дитя! Что ты здесь делаешь? Что тебе здесь надо?!

Немец встретился взглядом со старухой, смех прекратился, замолчали и приятели. Отступив назад, немец в поднятой руке с посохом и во взгляде ощутил смертельную опасность – такое же чувство он испытал в лесу, когда попали в засаду. Там его спасло чудо, он успел выстрелить в того, чье оружие было направлено ему прямо в живот, и сейчас автомат дернулся в его руках и прочертил дугу.

Старуха лежала, вытянув вперед руку, сжимавшую посох, а девушка делала последние судорожные движения.

– Какой дикий народ! Как свиньи, – посмотрев на безжизненные тела, произнес немец.

Хата бабы Веры занималась огнем.

Калиновчане, окруженные немцами и полицаями, сгрудились возле отброшенных въездных ворот. На той стороне дороги, у креста, стояло несколько полицаев, а впереди них, ссутулившись, Наум и Гавриш, который называл фамилии. Молча в знак согласия кивал головой староста, в толпе поднимались вой и причитания, и несчастного отводили к машинам. Вывели и Настю. Немец толкнул ее в плечо, она от неожиданности пошатнулась и, сделав шаг, упала, но тут же, опираясь на руки, поднялась и, сгорбившись, медленно подошла к односельчанам. Их стали заталкивать в машину.

По деревне гуляли людская беда и пожар, который никто не тушил. Недалеко от двора Наума занималась огнем отстроенная хата Артема. В толпе заголосила его жена, что-то показывая рукой; завертел головой и староста, выражая беспокойство, а Гавриш, обращаясь к полицаям и размахивая руками, объяснял им, что может сгореть хата Наума. Немецкий офицер подал команду, охрана расступилась, и люди с плачем бросились по улице к своим дворам. Немцы и полицаи, громко разговаривая и смеясь, рассаживались по машинам.

Не разъединил пожар калиновчан, часть из них, к чьим хатам огонь не подобрался, бросились отстаивать дворы, где пожар только занимался. Некоторые отстояли, остановили огонь; измазанные сажей и копотью, в прожженной местами одежде, подходили молча к погорельцам, затевая после слез разговор, где приткнуться жить на время. Беда крепко соединила людей, а уже поздним вечером завели деловые разговоры и можно было слышать слова в адрес Гавриша и Наума:

– У, паскуды! Кто бы мог подумать, что своих людей выдавать будут!

А во дворе старосты несколько близких ему людей вели тихо разговор.

– Мне старший полицай из Высокого, после того как Якуш немца убил и стрельбу устроил, так сказал: немцы приказали Калиновку спалить и почти всех расстрелять, их уговорили забрать тех, кто военным помогал. Вот и пришлось Гавришу называть фамилии, он знал, кто с военными связан, а иначе, может быть, мы бы уже и не сидели здесь. Немцы – они в этом аккуратные, раз – и все, – сказал Наум и замолчал.

– Они-то аккуратные, а появятся военные – что им скажешь? – в тон заговорил Прокоп.

Не в лыко был этот вопрос для старосты, хотел он крикнуть: «Да их перестреляют! Туда вон сколько немцев уехало, они стеной пойдут – мышь не проскочит», – но сдержался. Ему вдруг вспомнилась лежащая с кием баба Вера. Встал, отряхивая одежду.

– Хватит балакать, пошли покойников собирать – завтра хоронить будем.

Возле двора бабы Веры, когда подошел староста, уже собрались люди, тихо переговариваясь между собой. Баба Вера и ее дочка были положены на недогоревшей двери возле колоды, на которой она любила сидеть, и накрыты чьим-то домотканым одеялом, из-под которого торчал кий. «Наверное, не смогли вынуть из руки», – почему-то подумал Наум. Постояв и почувствовав, что разговора здесь не получится, решил показать свою власть:

– Хоронить завтра будем.

В ответ была тишина.

Суетились люди и во дворе Якуша. Его совсем обгоревшее тело нашли возле сарая и уже уложили в неизвестно откуда появившийся гроб, выставив его перед калиткой, уцелевшей при пожаре. Рядом горел небольшой костер, у которого сидели две женщины, читая молитву. Куда девалась Даша с детьми, никто не знал.

Наум и здесь почувствовал себя чужим и ненужным, к горлу подступала злоба: попробуй угоди людям, разве они оценят его старание? «Да если бы не я, может, всех бы в живых уже не было и некому было бы и хоронить», – пронеслась оправдывающая его поступки мысль.

В Калиновке в тот день сгорело двенадцать дворов, а назавтра хоронили Якуша и бабу Веру с дочкой. С самого утра велись среди пепелища поиски останков невестки и внуков Якуша, но следов их не было обнаружено. Тихо проходило прощание; несмотря на беду, пришли почти все калиновчане – кто в чем мог, но в чистых и опрятных одеждах. Строгими были их лица – хоронили людей глубоко уважаемых, особыми нитями мудрости и доброжелательности объединяющих сельчан, умевших выразить скорбь и радость, помочь в тяжкую минуту, а если надо – постоять за себя и других.

Разные мысли обуревали стоящих у гробов. Одни восхищались покойниками: не побоялась баба Вера немца, с кием кинулась на него, защищая дочку, а Якуш топором зарубил вояку, хотя, казалось, он уже совсем слабый. Другие с замиранием сердца вспоминали несчастных, которых увезли на машинах: может, уже и их нет в живых, не дай Бог. А куда же подевалась Марийка? Спуталась с военными, это она виновата, что сюда нагрянули немцы, – были и такие разговоры.

После похорон люди, как по команде, стали сооружать себе в лесу временные жилища, перенося туда скарб и даже уводя скот. Немецкая власть утратила в деревне свою силу и авторитет. Дошла из Новоселок весть, что военные устроили засаду и постреляли полицаев, а немцы нашли их лагерь, да там никого не оказалось – кто-то их предупредил. Местные полицаи еле уговорили не палить Новоселки, там тоже немцы забрали десять человек и увезли с собой. Все эти вести обрастали подробностями, разными догадками, и получалось, что скоро все деревни спалят, а людей увезут в Германию, что военных уже целый полк и против них направят аэропланы и даже танки.