Пекинский узел

Глава XVI

– Обожествлять женщину – великий грех, – продолжать разглагольствовать Вульф, увлекаясь своим красноречием и не замечая молчаливой угрюмости Игнатьева. – Великий.

– Всё так, но иной раз голову легче снять с плеч, нежели забыть свою прелестницу, – прямодушно заявил капитан Баллюзек, а драгоман Татаринов, быстро уловивший перемену в настроении Игнатьева, пылко заговорил о поэзии любовных чувств.

– Божественное в женщине требует возвышенного отношения к ней. И коль уж вы заговорили о грехе, то я позволю себе сказать так: грех разлучать сердца, рожденные друг другу на радость. – Сказал он это таким тоном, что не было никакого повода сомневаться в его искренности.

Николай благодарно посмотрел на него. Оказывается, драгоман посольства очень чуткий человек. Он и раньше отмечал, что Александр Алексеевич Татаринов разумен, хорошо воспитан, не любит поспешности в суждениях и опрометчивых действий, а со временем понял, что он к тому же ещё тонкий психолог и верный товарищ. Радушный, искренний, надёжный, не раз помогавший Игнатьеву правильно вести переговоры. Это он внушил ему мысль, что не надо бояться быть откровенным. Правда в том, что никто правды не знает. Все ориентированы на правдоподобие. «Мы чаще геройствуем наедине с собой, нежели за столом переговоров. Мы помним, что в нашей недосказанности успех, но при этом забываем, что в нашей ясности – наш подвиг. И потом, – любил повторять Татаринов, – как мы увидим, что впереди, если станем смотреть в сторону?» Успех того, кто знает должное, непреходящ. Честность – это смелость.

– В основе людских отношений, – сварливо вступая в полемику с поэтически настроенным переводчиком посольства, продолжал витийствовать секретарь Вульф, – лежат низменные инстинкты, и никакой, как вы изволили заметить, поэзии чувств. Влечение полов играет далеко не последнюю роль. – Он заметил, что молодые китаянки, попадавшиеся им навстречу, бросают на них откровенные взоры, и обратил внимание драгомана на стайку девушек и иностранных моряков, весело болтавших в беседке, увитой плющом. Оттуда доносился женский сдавленный смешок и жеребячий гогот ухажеров: – Вы знаете, что их сейчас заботит?

Татаринов улыбнулся.

– Если перевести их диалоги, то я должен сразу предупредить вас, что они невероятно пикантны.

– Да-с! – радостно воскликнул Вульф. – Жизнь подтверждает мою правоту. Влечение полов и жажда обладания – вот тайная пружина самых утончённых чувств.

– Хорошенькие женщины могут позволить себе вольности, – миролюбиво заметил Баллюзек и тут же высказал мысль, что девушки смешливы по природе. – Им ещё придёт время печалиться: заботиться о детях. Природой предусмотрено, что каждая женщина должна родить как минимум десятерых детей. Трёх дочерей и семь сыновей.

– Согласен, – ответил Татаринов, не напоминая Вульфу о том, что сам же познакомил секретаря посольства с одним из древних китайских постулатов, посвящённых медицине.

– Почему сыновей больше? – спросил прапорщик Шимкович, время от времени оглядываясь на хихикающих девиц.

– Да потому, что мальчики не приспособлены к жизни, – тоном посвященного ответил Вульф.

– Часто гибнут на войне, – предположил Игнатьев.

– Да и сердца у них слабее, чем у женщин, – добавил Татаринов.

– Это ещё и оттого, что барышням плевать на чувство, их волнует обеспеченность замужества, – презрительно добавил секретарь.

– Чересчур общо, – нахмурился Николай, решивший поддержать беседу, чтобы не выглядеть надменным. – Несть числа примерам женской жертвенной любви.

– В морской воде тоже есть золото, да сколько её надо выпарить, чтобы на дне хоть малая крупиночка блеснула, – отозвался Вульф. – Наша беда в том, что, желая обладать женщиной, любимой, разумеется, любимой, – поспешил он уточнить, – мы соглашаемся на всё: отказываемся от себя. И это грех. Вот я о чем хотел сказать, только об этом.

– Женщина не знает нас, и надо мужественно объяснить, каковы мы, – сказал Игнатьев. Он сам ловил себя на том, что, влюбившись в My Лань, стал податлив, как воск. Было как-то странно и дико думать, что и до него вот так же мучились, грустили и сходили с ума по своим возлюбленным в далёком и недавнем прошлом. Он ведь не один такой на свете: молодой, влюблённый, страстный.

– Женщина в теле, мужчина в деле, – афористично заметил Баллюзек и, похоже, смутился назидательности тона.

– Чем обольстительнее и циничнее женщина, – не унимался Вульф, коснувшийся любимой темы, – тем успешнее её дела, чего нельзя сказать о её встречных-поперечных компаньонах и их финансовом здоровье. – Он помолчал и, не услышав возражений, негодующе воскликнул: – Удивительное дело! Ещё никто не знает о вашем финансовом благополучии, а около вас уже вертится прелестная и обаятельная скромница.

Игнатьев отнёс бы эту реплику на свой счет, да вот только ни о каком «финансовом благополучии» и речи не могло быть. За время своего пребывания в Китае он истратил уйму денег, но и не тратить не мог: надо было «сохранять лицо».

– А вы заметили, – весело заговорил Татаринов, когда они через городской сад вышли на набережную, заполненную гуляющей публикой, – даже в том случае, когда женщин в собрании много, но среди них нет мужчин, достойных их внимания, они чувствуют себя в одиночестве.

– Женщинам нужно зеркало, – мрачно усмехнулся Вульф, словно зеркало, в котором остро нуждалась лучшая половина человечества вкупе с фланирующими по набережной Шанхая дамами, было его единственной собственностью и представляло историческую ценность.

– Или хороший огранщик, – добавил Татаринов. – Чтобы алмаз засиял, нужно искусство ювелира.

Они миновали ажурную беседку, спустились по лестнице к морю и пошли по берегу. Вдоль прибойной полосы ходили чайки, важно переваливаясь с боку на бок. Цветные камешки, сверкавшие на солнце, золотистый песок и перламутровые ракушки, перемываемые шумной водой прилива, голубые горбы дальних гор и залитый июньским светом горизонт лучше всяких слов говорили о том, что настоящее бывает скучным и незапоминающимся. Нужно, чтобы прошло время, и тогда оно предстанет в искрометном одеянии воспоминаний, и всё, что мнится живым и ярким, не оставит после себя никакого мало-мальского следа, словно его и не было – ощущения реальности, праздника жизни. Страшная загадка – повседневность! Неповторимы очертания бытия! Может, поэтому люди любят дорогу, пускаются в странствия?

На рейде Шанхая стояли корабли союзников. Матросы на реях увязывали паруса, в сторону берега отчаливали шлюпки.

Капитан Баллюзек уважительно хмыкнул:

– Внушительный флот у союзников…

– Целая армада, – отшвырнув ногой консервную банку из-под бристольской тушёнки, проговорил Шимкович и, подняв плоский камень, с силой пустил его по воде. Глаза его блестели удалью. Шлёпнув раза три по её зыбкой поверхности, камень скрылся из вида: нырнул под волну. – Теперь Пекин откроется, как табакерка, и богдыханчик затрясёт своей башкой.

Все рассмеялись. Юный топограф говорил редко, но образно.

Пока они шли по набережной, спускались к морю и шли вдоль берега, никто не заметил, как за ними увязался коренастый китаец с перебитым носом. Правую руку он держал в кармане. За его спиной висела дорожная торба из толстой буйволиной кожи, а на ногах были крепкие солдатские ботинки. В таких ботинках щеголяли пираты и головорезы флота её величества: десантники и штурмовики.

– Адмирал Хоп сказал, что союзный десант готов к штурму китайских крепостей, и прежде всего форта Дагу, запирающего вход в устье реки Бэйхэ, по которой можно дойти до Пекина, – сказал Игнатьев. – Уже подошли транспорты с полками, укомплектованными из индусов, африканцев и южноазиатского сброда, вплоть до корейцев.

– Среди наёмников есть и китайцы, – выказал свою осведомленность Вульф, внимательно читавший все газеты, которые можно было раздобыть в Шанхае. Многие из них издавались в Гонконге, давно и прочно оккупированном англичанами.

– Если британцы уже сто лет назад считали Восточную Азию территорией своих интересов, то что мешает им теперь считать Китай сферой своего влияния и нанимать местных жителей для своих неблаговидных целей? – задался вопросом Татаринов и пожал плечами. – Ничего. Они давно прибрали Гонконг к своим рукам. Их там целая колония во главе с губернатором.

– Это их черта. Будь на острове даже один-единственный британец, он тут же назовет себя губернатором и станет требовать ежегодного жалованья от своего правительства. – Игнатьев усмехнулся и заложил руки за спину, глядя на теряющийся в морской дымке горизонт. Китаец с перебитым носом тенью скользнул за рыбачью лачугу, затаился и потянул руку из кармана. Стайка грязных оборвышей перепархивала от одной прибрежной лавчонки к другой, от торговца жареной рыбой к продавцу морской капусты, от раскаленного противня к глиняной миске, с веселой непосредственностью никогда не унывающего детства, успевая клянчить милостыню, шпынять друг дружку и задевать прохожих. При этом самые отчаянные нагло обворовывали тех, кто зазевался. Встретится разносчик пирожков, заговорят ему зубы. Покажут фокус. Сунут в один карман куриное яйцо, а из другого вытащат пригоршню табаку. Пройдутся на руках, подрыгают ногами, кувыркнутся через голову, смахнут с коленей пыль и рванут во все лопатки, гогоча и прихлопывая себя по ляжкам, зная, что у одного из них за пазухой пригрелись пирожки со сладкой тыквенной начинкой, а может быть, и с мясом. Ноги в цыпках, руки в ссадинах, а тело – в непреходящих болячках, заскорузлых струпьях.

– Исповедуй Китай христианство, в нём не было бы сирот, – нарушил молчание Татаринов и проводил ребячью ватагу грустным взглядом. Дмитрий Скачков, камердинер и телохранитель Игнатьева, единственный, кто не вступал в разговор и постоянно был начеку, бесцеремонно погрозил побирушке, неизвестно как отставшему от сверстников и присевшему на корточки с вытянутой рукой.

– Пшёл, сопля бесстыжая! – гаркнул он на него так, что тот от страха упал на спину. – Пристаёшь к благородным, холера!

– Дмитрий! – осуждающе воскликнул Николай и резко повернулся, желая распечь его за недостойное христианина поведение, и в тот же миг стальное лезвие ножа, брошенного из-за укрытия, вонзилось в парадный погон, разорвало золочёные шнуры. Не повернись Игнатьев, не сделай движения в сторону с лёгким наклоном плеча, клинок вошел бы точно под лопатку. Дмитрий тотчас сбил его на землю, прикрыл собой и выхватил револьвер. Баллюзек и Шимкович что есть мочи побежали за удиравшим китайцем, на спине которого болталась торба из буйволиной кожи. Как ни быстро бегали офицеры, но догнать прыткого, словно заяц, шпиона так и не смогли. А стрелять ему вслед не решились: на берегу было много людей. Сказали бы, что русские перепились и открыли огонь по туземцам.

– М-да, – поднимаясь с земли и отряхиваясь, проговорил Игнатьев. – Господин Су Шунь действительно злопамятен.

– Редкая сволочь, – выругался Баллюзек, переводя дыхание.

– А злыдень-то шустёр, – продолжая держать револьвер наготове и загораживая собой Игнатьева, сплюнул Скачков и только сейчас заметил, что малолетний нищеброд до сих пор боится шелохнуться. – Сгинь, огрызок! – притопнул он ногой и скорчил свирепую рожу.

Повторять пришлось Татаринову, по-китайски. Он хорошо знал пекинский диалект и не упускал случая поговорить на кантонском наречии. Мальчишка понял и попятился к воде, не сводя глаз с револьвера, поблескивавшего воронёной сталью в руке Дмитрия.

Игнатьев потеребил разорванный погон и поднял с земли нож, наточенный, как бритва. Лезвие было в крови: клинок рассёк кожу плеча. Он передал его Скачкову и зашагал в сторону набережной, изредка морщась от боли.

За спиной, за лесом, вдалеке сгорало солнце, а впереди, идя навстречу, широко раскрывала объятия глухая шанхайская мгла.

Вернувшись в посольство и усадив Игнатьева в простенок между широкими окнами, предварительно закрыв их шёлковыми шторами, Дмитрий с величайшей осторожностью помог Игнатьеву снять испачканный кровью мундир, оголил его плечо и обработал резаную рану йодоформом. Затем начал усердно бинтовать, часто вздыхая: переживал по поводу случившегося – это его вина, не уберёг.

– Чего это ты завздыхал? – бодрым голосом спросил Игнатьев, зная, что рана пустяковая и быстро заживёт.

– Да так, – уклончиво ответил Скачков. – В Петербурге-то, поди, белые ночи, заря с зарёй целуются.

– Соскучился?

– А то. – Голос камердинера был грустным.

После ужина Николай собрал членов посольства, рассказал о покушении и строго-настрого запретил касаться этой темы в разговоре:

– Плохо, если тебе угрожает сосед, но ещё хуже, если грозится прохожий. Так говорят китайцы, и они правы. Нам лучше умолчать о происшедшем. Европейские правительства умеют экзальтировать публику и всячески подогревать её корыстный интерес. Я не желаю будить в союзниках азарт погони, травли. Азарт мутит рассудок. Я нарвался на грубость пекинских чинуш, получил от ворот поворот и не хочу осложнений с послами Англии и Франции. Задача чрезвычайно сложна: необходимо тесно сойтись с союзниками и сохранить при этом свой нейтралитет. В будущем нас ждут переговоры с Цинами, но и союзникам от них не отвертеться. Легко пересаживаться с осла на лошадь, а вот с лошади на осла – всегда мучительно. – Он хотел улыбнуться, но лицо Вульфа раздвоилось и поплыло куда-то вбок. Ему стало дурно. Язык онемел, по телу поползли мурашки, а настольная лампа стала испускать зелёный свет. Его внезапно вырвало, и он потерял сознание.

Баллюзек подхватил его на руки, кликнул камердинера, и они вдвоём перенесли задыхающегося Игнатьева на диван, чувствуя, как он слабеет.

Татаринов взял вялую руку и нащупал пульс. Затем приник ухом к груди, послушал сердце – перебои. «Плохо дело», – испуганно подумал он и попросил Дмитрия принести злополучный нож.

– Только осторожно! – крикнул вслед. – Нож может быть отравлен.

Игнатьеву промыли желудок и по каплям стали вливать через нос целебную смесь, которую быстро составил Татаринов из имевшихся у него средств. В основном лечебных трав Китая, в которых он неплохо разбирался.

– Похоже на корейский корень, – сказал Александр Алексеевич, когда осторожно, через тряпку, взял в руки злополучный нож и понюхал лезвие. Пахло травяным ядом. – Так называемый «пёстрый глазок» – зеркало смерти, – пояснил Александр Алексеевич Вульфу, в глазах которого застыл вопрос: ну что? – Войди нож глубже, сердце бы остановилось. Никто так быстро не рубит головы, как маньчжуры, никто так не любит казнить, как Су Шунь, – вспомнил он слова Попова и впервые пожалел, что тот остался в Пекине. Его «китайский» опыт сейчас бы пригодился, был бы весьма кстати.

Вскоре щёки Игнатьева перестали дёргаться, а пульс пришел в норму.

– Да, – пробормотал Вульф, – искать своё в неведомом – тяжёлая работа, не из лёгких…

– А главное, опасная для жизни, – сокрушённо вздохнул Баллюзек и уставился в пол.

Так, без сна, они и дождались рассвета.

Глава XVII

Игнатьев бредил. Никого не узнавал. Татаринов поехал к Лихачёву – командиру эскадры. Сообщил о несчастье, о том, что они вынуждены никому не говорить о покушении: сохраняли строжайшую тайну.

Лихачёв немедленно отправился на фрегат «Светлана» и вернулся с судовым врачом, который осмотрел Игнатьева и, сосчитав удары его сердца, задумался.

– Одна надежда на молодость и сильный организм, – сказал он после длительного размышления и стал раскладывать аптечку. – По всей видимости, – обратился он к Татаринову, взявшему на себя роль «народного целителя», – состав яда очень сложный. Только этим можно объяснить внезапный бред.

– Какова обязанность стрелы? – в пятый или шестой раз приподнимался на локтях Игнатьев и невидяще смотрел на Вульфа. – Лететь! – уже привычно отвечал он комнатному потолку и в изнеможении падал на подушку. – А какова обязанность стрелы, выпущенной в цель? – Его трясло, губы синели, и он с трудом ворочал языком. – Попасть в неё, попасть! – Голос его срывался, и он надолго умолкал, чтобы вновь заговорить: – Вот этой стрелой вы и являетесь. Вам нужно достичь цели. Поразить её. Сосредоточьтесь.

– Плетёт из ветра шляпу, – неодобрительно покачал головой судовой врач и со свойственным многим армейским эскулапам цинизмом криво усмехнулся. – Это называется: покойник страшно возбудился, когда недооценили тяжесть его состояния.

– Типун вам на язык! – не на шутку осердился Вульф. – Несёте чепуху!

– Простите, – извинился медик, поняв, что сморозил глупость.

Татаринов поднялся с кресла и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, принесший с собой аромат магнолий и омытой росою травы. «Мелкая рыба любит тёплую воду, а крупная ищет холодную», – подумал он и выглянул в окно. Солнце ещё не поднялось над морем, но верхушки облаков уже окрасились в нежно-золотистые тона. Быстро-быстро, со свистом в крыльях, пролетели дикие утки, за ними потянулись чайки. Во дворе расставлял караул хорунжий Чурилин. Слышен был его хриплый, начальственный голос. Тихо, еле слышно, шелестел бамбук. Сосны кадили хвоей, горячим терпким духом шелушащейся коры, смолистой накипью стволов, зелёных шишек. Они радостно тянулись ввысь, славили утро, праздновали лето. Хотелось жить, работать, знать, что счастье рядом, но… не тут-то было.

Судовой врач отмерил несколько склянок микстур, смешал их с жёлтым порошком, скатал пилюли. Не без гордости сказал:

– Я ещё способен отличить понос от золотухи.

Он и Татаринов не отходили от постели больного ровно двое суток, и на третий день Игнатьеву стало лучше: лицо его порозовело, он пришел в себя.

– Союзные послы приехали? – первым делом спросил он у Вульфа, и тот внезапно понял, окончательно уверился в том, что Николай Павлович Игнатьев – человек долга, что государева служба для него не пустой звук. И хотя речь его стала медленней, говорил он ещё с трудом, но в глазах вновь угадывался молодой блеск.

– Ещё в пути, – успокоил его Вульф, и с этого дня Игнатьев пошёл на поправку.

Казаки, узнавшие о его выздоровлении, на радостях «сообразили по чуть-чуть».

– Генерал у нас задорный.

– Боевой!

– Ежели чиво, то чиво, а ежлить ничего, то извиняйте, доведись такое дело, вот те и пожалуйста, – философски размышлял хорунжий, касаясь вековечной темы жизни на земле, святой и грешной.

– Ковырнёшь? – указал он на бутылку местной водки сменившемуся с караула Курихину, и тот, отмахнувшись, замотал головой: – Ни ай, да ну. – Потом вздохнул и стал моститься к застолью:

– Разве что лафитничек за их превосходительство.

Солнце уже садилось, когда на горизонте прорезались силуэты союзнических кораблей.

Пятнадцатого июня тысяча восемьсот шестидесятого года в Шанхай прибыли Джеймс Брюс, лорд Эльджин и Жан-Баптист Луи, барон Гро, уполномоченные своими правительствами для утверждения Тяньцзиньских договоров.

Николай принял ванну, взял приготовленное Дмитрием полотенце, хранившее жар утюга, и сухо-насухо обтёрся, изредка поглядывая в зеркало. Он собирался нанести визит французскому посланнику и критически оценивал свой вид. «Богу лица не нужны, – думал он, подкручивая усы и расчёсывая волосы. – Богу нужны души. Ясные, чистые, верные».

Он плеснул в ладонь одеколон, похлопал ею по свежевыбритым щекам. Кожу приятно защипало.

Дмитрий помог ему одеться и кликнул казаков.

Собираясь к французу, Игнатьев уже знал, что барон Гро получил прекрасное воспитание, был отлично образован, имел связи в высшем свете. Дипломатическое поприще было ему не в тягость, и, если верить английскому послу Фредерику Брюсу, двоюродному брату лорда Эльджина, китайцы боялись его, как огня.

Барон Гро встретил посланника России довольно любезно и сразу усадил за стол, предложив выпить за знакомство.

– Это отличный мюскадель, – поднял он свой бокал с золотистым вином. – Люблю его запах.

Николаю вино показалось чуточку горьким. Возможно, это было связано с его недавним отравлением. Первые дни своего возвращения к сознательной и в меру бодрой жизни он не мог даже притронуться к еде. Сейчас барон угощал его жареной уткой, вымоченной в винном уксусе, и китайской лапшой. Роста он был среднего, недурен собой, щеголеват, несмотря на то что явно разменял пятый десяток, при разговоре смотрел в переносицу собеседника, изысканно жестикулировал, относясь к себе, как бы с иронией, но это – для людей, игра на публику. После выпитого вина и ознакомительных ничего не значащих фраз он обращался уже к Игнатьеву по-свойски, говорил «мой дорогой», пересыпал свою речь остротами, любил «поджаристые» анекдоты, к месту и не к месту уточнял, что «это надо принять во внимание», и обижался, если с ним не соглашались. Николай уловил, что, как только француз начинал сердиться или был чем-то недоволен, он принимался крутить на своем безымянном пальце массивный бриллиантовый перстень. При этом он избегал резких суждений, голоса почти не повышал, но недовольно кривил рот и скашивал глаза.

Уже через час стало ясно, что барон самолюбив до неприличия. О таких в России говорят: «Поднял бы гору, да плечи узки». И как всякий самолюбивый человек, не к чести меркантилен.

– Новая война с Китаем поможет мне озолотиться, – самодовольно потёр он руки и благодушно рассмеялся.

Он не скрывал жажды наживы.

Но не это, разумеется, заботило сейчас Игнатьева. Он понимал, что чем больше союзники узнают о нем, о цели его прибытия в Китай, тем больше будут стремиться всячески противодействовать его намерениям занять нейтральное положение в сложившейся конфликтной ситуации. Это логично, он бы делал то же самое, окажись на их месте в столь затруднительное время. Вместе с тем он всерьез начинал беспокоиться, как бы союзники не наломали дров в своем желании наказать китайцев и показать Цинам, кто первая скрипка в политическом оркестре мира и кто – черт возьми! – управляет этим оркестром. Первая скрипка в Европе конечно же Франция, но дирижирует всей гоп-компанией, пиликающей разудалые концерты, как дома, так и на гастролях, не кто-нибудь, а королевская Англия, владычица морей и умопомрачительных богатств. Великая Британия – посланник которой, лорд Эльджин, так и не ответил на циркулярное письмо Игнатьева и тем самым выказал свое неудовольствие по поводу его прибытия в Шанхай.

– Вы не боитесь заболеть здесь малярией? – с ложной заботой в голосе поинтересовался барон и посмотрел на Игнатьева, как на редкий экземпляр китайской флоры. – Термин взят из латыни, означает «гнилой воздух».

– Боюсь, конечно, – ответил Николай. – В устье Амударьи у меня заболел ею доктор, сам себя лечил хинином и нам давал противные облатки. Горечь несусветная, но помогает. Тьфу-тьфу, больше никто не пострадал. – О том, что сам он перенёс брюшной тиф, а недавно на его жизнь покушались, он счёл уместным промолчать. Было и прошло. Он молод и здоров, как бык. Таким он и намерен оставаться. – Я не могу отрицать того, что невозможно подтвердить, поэтому я верю в Провидение. – Он нарочно уклонился в сторону от темы: барон Гро больше любил анекдоты, нежели серьезный разговор, а ему хотелось показать французу, что он не любит светской болтовни. Их беседа касалась торговли и политики, петербургских нравов и парижских непристойностей, театральных имен, старых истин и новых умонастроений, былых кумиров и зыбкости конституционных прав, гарантированных своим гражданам их парламентами. Барон словно испытывал своего гостя на светскость и аристократизм мышления. Но больше всего он был озабочен прогнозами на рост ценных бумаг и акций металлургических компаний, отмечая стремительный рост цен на нефть и уголь.

– Жизнь цивилизаций всё время меняется, и неизменно лишь золото, – улыбнулся посланник королевской Франции, давая понять, что он не равнодушен к чистогану. – Мы скоро станем жёлтыми, как это море и как это небо.

Что он хотел этим сказать, Николай так и не понял. То ли он имел в виду длительность своего пребывания Китае, куда впервые приехал два года назад, то ли намекал на скорое обогащение после выплаты Китаем контрибуции, наложенной на него Англией и Францией за гибель одной канонерки, пятисот солдат и сломанную руку адмирала Хопа при штурме крепости Дагу.

Тем не менее Игнатьев отшутился:

– Глазные щели сузятся, и лица округлятся.

– И мы научимся обмахиваться веерами и заплетать косички, – расхохотался барон Гро, – как это делают китайцы. Кстати, – предупредил он, – в Китае надо чаще мыться, особенно летом.

– Иначе заедят вши и тело покроется чирьями. Вы не были здесь в женской бане? Очень эротично.

Николай скривился.

– Приятно смотреть на обнажённую красотку, особенно если она сбросила платье ради тебя, недурно посмотреть на двух-трех танцовщиц, прикрытых одним воздухом, сидя в гареме у знакомого султана, но когда от обнажённых женских тел в глазах рябит – увольте. – Он взял в руку бокал и посмотрел в глаза барону. – Баня она и есть баня, средоточие гигиенических процедур: пахнет потом, мылом, а никакой не эротикой. – Сказал, слегка наклонил голову, дескать, вот такой я, другим не буду, и ещё выше поднял бокал: – Ваше здоровье, монсьёр.

Они выпили, и француз сказал, что «у китаянок маленькие груди».

– В отличие, скажем, от немок или ваших московских купчих.

– Вы были в Москве?

– Нет, я был в Ницце. Так вот, их там больше, чем местных рыбачек. – Барон Гро рассмеялся. Смеялся он заразительно, легко, почти на одной ноте: ровно, беззвучно, беззаботно. Щурился и как будто отмахивал что-то от себя. Глаза лучились. Черные, живые. Одет он был бесподобно: можно сказать, не отставал от моды ни на шаг. Портные у него, а их, по-видимому, было много, отлично знали своё дело и понимали, чего от них хотят. Вкус у него безупречный. Библиотека избранных томов, которую барон возил с собой, насчитывала пять или шесть сотен томов и была представлена обилием замечательных имен, с чьим творчеством Игнатьев если и был знаком, то бегло или понаслышке. В Пажеском корпусе он увлекался фехтованием и верховой ездой, а в Академии Генерального штаба – учебников до потолка и ни минуты свободного времени. Кто философствовал или писал стихи, всех в скором времени отчислили, отправили в полки. Генштаб – мозг армии, и этот мозг должен работать, как часы, причём швейцарские: без намёка на возможность сбоя или досадную поломку. Чётко, точно, деловито. «Пришёл. Увидел. Победил». Глядя на развеселившегося барона, Николай не без гордости подумал, что тот не выдержал бы ни одного диктанта, читаемого на двух языках одновременно: часть текста писалась по-французски, часть – по-русски, но с обязательным построчным переводом на английский, и чтобы ни помарки, ни ошибки! Учили думать одному за троих! Думать на трех языках и оставаться русским. Нет, мысленно усмехался Николай, не выдержал бы Жан-Баптист Луи, барон Гро, такой муштры, каким бы он ни был начитанным. Но чего нельзя было отнять у него, так это дара общения с людьми.

Игнатьев поблагодарил своего нового знакомца за гостеприимство и просил бывать у него запросто.

– Буду рад видеть вас у себя в любое время дня. Я остановился у американцев, в доме консула Гарда.

– О! – обрадовался барон Гро. – Я там уже бывал.

Вскоре он сделал обратный визит и сообщил, что его коллега, английский посланник, собирается дать бал в честь своего прибытия в Шанхай.

– Я думаю, вас тоже пригласят, – сказал он в дружеской беседе и тут же предупредил, что лорд Эльджин человек заносчивый, высокомерный. – Вы для него третий лишний.

– Посмотрим, – сдержанно ответил Николай и, высказав удовлетворение по поводу только что полученных известий из Петербурга об улучшении отношений между правительствами России и Франции, выразил надежду, что они с бароном, как представители своих стран на Востоке, последуют благому примеру и станут лояльны в своих отношениях. – Вас это вряд ли удивит, – сказал он французу, – но скудость моих интересов в Китае угнетает даже меня самого. Я здесь совершенно захандрил. Мне казалось, то разумение, к коему я расположен, позволит найти прелесть в прозябании и ничегонеделании на Востоке, но теперь я откровенно считаю излишним выражать такую уверенность. Я человек столичный, мне тоскливо в захолустье. Вот я и истребовал в своё распоряжение хоть маленькую, но эскадру. Всё-таки среди своих уютней, чем в Пекине.

– Вам не удалось заключить договор? – вскользь спросил барон Гро, хотя они коснулись этого вопроса в первую же встречу.

– Право слово, нет! Маньчжуры неприступны.

– Когда мне доложили, что в Шанхае кипит жизнь, что здесь живут послы великих государств, цвет европейской знати, ух как я позавидовал всем вам, любимчикам судьбы, всем тем, кто понимает цену жизни, её смысл, её волшебный аромат. – Игнатьев заметил, что чем напыщеннее и бестолковее, бессвязнее и запальчивее он в своих речах, тем дружественнее атмосфера совместных застолий, откровеннее и проще. Дружелюбнее. – За вас, барон, за ваш успех, в который верю! – Он залпом выпил шампанское и молодецки хряснул бокал об пол.

Барон Гро был вне себя от счастья.

– Покажите, покажите ещё раз! Я восхищён.

Николай развернул плечи, приосанился, поставил наполненный вином фужер на локоть правой руки, поднес его к губам, выпил – непременно с локтя! – до дна и швырнул хрустальную посудину за спину: через левый эполет.

– Так пьют гусары!

– Ах! – воскликнул барон Гро. – Как хорошо, что в Шанхае нет театра или оперы. Иначе мы встречались бы лишь у актёрок.

Распрощались они по-приятельски.

– Кто бы и чем бы ни торговал, – говорил барон хмельным голосом, выходя на улицу, – государство от этого только выигрывает. Оно проигрывает, лишь воюя. Спекулянт – герой нашего времени. По крайней мере, в Европе. А в дипломатии, – наставлял он Игнатьева, слегка пошатываясь и вцепившись в его руку, – главное что? Угадать время переговоров. А затем в нужный момент задать решающий вопрос. Кто прав, кто виноват, рассудит время. Или не станет рассуждать, – тряхнул он головой, как бы соглашаясь с произволом времени, – возьмёт и сбросит в бездну лет, как сбрасывают в пропасть камень.

За то время, пока они прощались, Николай постарался внушить ему мысль, что для желанного успеха в Пекине при переговорах следует добиться встречи с богдыханом.