Каба́

Глава 8. У Петрова-3.

– Я просмотрел твою анкету. На этой неделе у тебя день рождения. Поздравляю.

– Спасибо.

– Как будешь справлять?

Игорь пожал плечами и собрал руки в замок на коленях. Он по привычке смотрел в окно, а там сегодня наяривал дождик, мерзкий, как зубная боль. Детская площадка пустовала.

– Никак… С родителями…

– Как-то не чувствуется настрой,– хмыкнул Петров.– Не любишь?

– Нормальный праздник…

Да уж, нормальный, по тебе видно, что ты вне себя от счастья.

– А есть какой-то праздник, чтобы для тебя прямо – ах? Море эмоций?

Игорь поерзал.

– Я вообще не понимаю, зачем нужны все эти праздники. Праздновать можно и без даты.

– Для чего-то люди по всему миру назначают даты.– Петров пожал плечами.– Собираются и веселятся. Бывает, что небольшими компаниями. Бывает, что целым городом. Или целой страной. И многие действительно ждут этих праздников. И ждут не только для того, чтобы накуролесить. Искренне ждут, искренне радуются.

Игорь расцепил руки на коленях, почесал нос, потом опять сцепил. Только сейчас Петров заметил, что у Игоря мокрые волосы, и с них периодически на лоб сползают капли. Он что, без зонта шел?

– Я думаю, их просто приучили…

– А если подробнее?

– Ну это как в садике. Детям говорят: сегодня праздник. Утром родители говорят, пока в садик ведут, потом воспитатели говорят целый день. А дети – они не понимают, для них день как день. Для них каждый день праздник. Чтобы они хорошенько поняли, подкрепляют слова какими-нибудь подарками. Ставят елку. Наряжаются в костюмы. Водят хороводы. Если кто-то канит, его ругают. Заставляют радоваться, потому что все радуются. Праздник же, нужно радоваться. Ты какой-то не такой, если не радуешься и не водишь хороводы. Так и привыкают.

– Во всем есть мотив,– возразил Петров.– Ты говоришь – все привыкают. Но тогда есть те, кто приучает. В чем мотив тех, кто приучает, как по-твоему? Ведь это – не просто хотелки старших. Это – государственная политика многих цивилизованных стран. Трудно политику списать на привычку, ты не думаешь?

Игорь поерзал в кресле, видимо, раздумывая, стоит ли откровенничать или нет. Потом вдруг расслабился, и Петров прочитал у того на лице отчаянную решимость: будь что будет.

– Я думаю, об этом сначала написали…– проговорил он.

Книги. Уже во второй раз Игорь сводит разговор к книгам. Помимо диктофона Петров держал в пределах досягаемости листок с ручкой для самых важных пометок. Раньше он делал пометки на компе, но быстро отказался от такой тактики – стук клавиатуры здорово сбивал настрой. Сейчас он мягким движением привлек к себе ручку и вывел на чистом листе одно слово.

КНИГИ – ???

– Написали о чем?– машинально уточнил Петров.

– Ну, о праздниках.– Голос Игоря звучал нарочито буднично.– Никто не знал о них, люди жили себе и жили. Потом кто-то придумал их. Какой-нибудь писатель. Они называют это озарением. Или вдохновением. Еще называют инсайтом. Много названий этому. Придумал однажды и написал в книге. Другие прочитали и поверили. Они подумали, что где-то действительно они есть, эти праздники. Или были в незапамятные времена, а потом забыли, а писатель вспомнил, или прочитал древние рукописи. Все так думают и верят. Начинают тоже устраивать праздники. Потом другие тоже пишут, но уже по шаблону. Так это распространяется. Даже сейчас пишут. Во всех книгах. В календарях – красным цветом помечают, чтобы не забыли и не занялись чем-то еще. Нужно водить хороводы. И ты какой-то не такой, если не водишь хороводы. Почему-то это очень важно – водить хороводы в строго определенные дни.

Петров обескураженно покачал головой.

– Ну так про все, что угодно, можно сказать. Не только про праздники.

Игорь кивнул. И вновь это вышло у него нарочито буднично, как будто излагал прописные истины.

– Я тоже так думаю. Все вокруг. Все, что есть. Все это сначала появилось в книгах. Это сначала придумали и написали.

А вот это уже круто! Сейчас этот тип вещает о «гипотезе симуляции» и «виртуальной вселенной». И очень сомнительно, что они проходили это в школе. Идея явно не содрана, она сформировалась внутри самого Игоря, и это без всяких натяжек и допущений можно назвать нонсенсом. Гипотеза симуляции предполагает компьютерную модель мира, некую высшую надпрограмму, моделирующую реальность для каждого человека. Игорь же толкует о материальном носителе. Об обычных, черт возьми, книгах! Которые тоннами валяются в магазинах, потому как в современном мире, кажется, пишет любой, кому не лень. А те, кому лень,– поют.

– Ты имеешь в виду Бога сейчас?

Игорь мотнул головой.

– Зачем Бога? Людей. Книги же люди пишут. Ну, может, когда-то давно рептилоиды писали.– Он фыркнул.– Но это спорный момент.

Тема, в принципе, не нова. Наиболее полное отражение эта тема нашла в фильме Карпентера «В пасти безумия». Там или сям в литературе встречаются такие вундер-идеи о том, что все мы – герои какой-то внешней истории. А вокруг – сон, модуляция. Мы снимся одному человеку, какому-нибудь Нео. Все эти идеи восходят корнями к Чжуан-цзы – китайский философ, давно умер. Приснилось ему как-то, что он мотылек. Это был очень реалистичный сон, а потом чувак проснулся, смотрит: никакой он не мотылек, а очень даже Чжуан-цзы. И с того момента у парня переклинило. Он спросил себя: где истина? Быть может, он и есть мотылек, а снится ему, что он – Чжуан Цзы? Ведь и в том, и в другом ментальном состоянии ощущения были одинаково реалистичные.

Это – предтеча, как галогруппа. Все остальные «матрицы» базируются на истории с Чжуан-цзы. Но ведь та история – не просто легенда, передаваемая из уст в уста. А задокументированный, написанный факт! Чжуан-цзы состряпал книгу, где и описал свою дилемму с мотыльком. И книжку назвал без смущения «Чжуан-цзы». Есть ли вероятность того, что Чжуан-цзы испытал просто-напросто озарение, инсайт? А уже после того, как он перенес идею на бумагу, в мире возникли предпосылки к «гипотезе симуляции»?

Да уж, идея-то не нова, но Игорь Мещеряков ее здорово апгрейдил.

Не слишком ли много заложено в этой идее для обычного подростка? Здесь можно предположить, что весь мир изначально – набор базовых штрихов. Черный квадрат Малевича. Небо и Земля, погруженные во тьму. И лишь благодаря разуму, продуцирующему картины, разуму, на который снисходит озарение, мир меняется. Усложняется. Становится многоликим.

Если рассуждать дальше, то и человек изначально – это набор базовых функций. Еда, размножение, сон, страх. А все эти привычные понятия, которые человечество именует врожденными,– честь, совесть, долг, любовь,– это все поверхностный шлейф, изобретенный философами древности (или теми же рептилоидами). Их посетило озарение, они написали об этом, а люди – поверили, а потом – привыкли. Весь огромный мир держится лишь на том, что все писатели последующих эпох так или иначе включают эти понятия в свои произведения. Иначе человечество вновь забудет. Скатится к базовым функциям и возьмет в руки палку.

– Любопытная гипотеза,– признал Петров.– И как по-твоему выглядел мир, когда не было письменности? Чистым белым листом? Белое ничто, в котором летают музы вдохновения?

Игорь удивился.

– А разве ее когда-то не было? Письменности?

– А разве нет?– Теперь удивился и Петров.– Это вроде как изобретение человечества.

– Ну да. Как человечество появилось, так появилась и письменность. Всегда она была. В древности еще писали. В Египте, в Месопотамии. Не было бумаги – писали на пергаменте. На камне писали. Когда писать не умели – рисовали картины с сюжетами всякими.

Петров улыбнулся и развел руками.

– Мы пришли с тобой к извечной проблеме курицы и яйца. Если кто-то придумал мир вокруг, то этот кто-то должен уже был существовать.

– А как он мог существовать, если не было ни мира, ни писателей!– подхватил Игорь.– И как тогда быть с динозаврами, кто их выдумал? Я думал об этом. Никто не знает, как было там, вначале. Может, в то время совсем другие законы были. Как у Толкина. Валинор и все такое.

– Я уверен, что твои мозги со временем оценят,– искренне пожелал Петров, откинувшись в кресле. В комнате стало душновато – они с Игорем здорово прокалили воздух своей полемикой,– и Петров включил кондер на низких оборотах.– Но тебе нужно развиваться, идти дальше. Ты выстроил для себя картину мира и застрял в ней. Взять, к примеру, такое понятие, как дружба. Согласно твоей идее, кто-то однажды выдумал сюжет, в котором дружили два человека, и дружба вдруг обрела жизнь и смысл. Но ведь дружба – это только вершина айсберга. Это облицовка здания, но не само здание. Внутри армированные стержни. Преданность. Самопожертвование. Взаимовыручка. Долг. Совесть, в конце концов.

– Это все в книгах,– отмахнулся парень с долей неприязни.– Вы тоже, наверное, много читали. В книгах такие друзья есть. Как у Джека Лондона. Или у того же Толкина. А в жизни таких не бывает. Люди ищут, но не находят. Обламываются. Разочаровываются. А кто-то становится ненавистником.

– Довольно унылый мир у нас выходит,– заметил Петров.– Вначале существовали только необходимость выживания и тяготы. Ни дружбы, ни любви. Серый мир, без цветов. А потом его решили раскрасить. И придумали все эти замечательные вещи. Знаешь, мне все это напоминает легенду о Прометее.

– Ну так и было!– Игорь воодушевился.– Когда люди произошли от обезьян, им не до дружбы было и не до любви. Они же в пещерах жили. Охотились, размножались. Очень быстро погибали. Потом придумали дружбу и любовь, стали писать об этом, говорить об этом. Люди поверили, тоже захотели. Но что это такое – никто не знает. Все говорят – «любовь», все ищут ее, все ее ждут и хотят, но что это такое, никто толком не понимает.

– Ты разве не любишь родителей?– поддел Петров.

Игорь вылупился на него. Он словно был в шоке, что взрослый человек задает такие вопросы.

– Так это же близкие люди! Это другое! Они с самого рождения рядом, мы их любим по умолчанию, а они любят нас по умолчанию. Их не нужно где-то искать, чтобы полюбить. Мы их любим, даже если их нет рядом. В книгах же пишут совсем не об этом. Там пишут о другой любви; но я думаю, что ни о какой любви там не пишут, просто выдумывают истерику на пустом месте. В книгах люди встречаются и через день говорят: мы любим друг друга. Но ведь они друг друга даже не знают, они не жили вместе много лет. Так не должно быть, это странно. А если родители против их отношений, то могут и родителей поколотить или убежать из дома. Получается, незнакомый человек становится важнее родных людей, это очень странно! Писатель сам об этом знает, но пишет так, будто это – нормально. А потом люди, которые начитались этих книг, ищут то же самое в жизни. И говорят на каждом углу – любовь! Мне кажется, это просто с родителями плохие отношения были. Они будто мстят родителям. Прочитали в книге, услышали от кого-то про любовь, потом выбрали любого постороннего и говорят: его буду любить, а вас – нет, вы – плохие. А кто-то выбирает вообще неизвестно кого. Видит пару раз на балконе незнакомую женщину и говорит: люблю ее. Это очень ненормально! Это больной человек – увидел кого-то на балконе и типа полюбил. А писатель его хвалит и выдает за нормального, и другие тоже начинают верить, и тоже выбирают себе кого-то на балконе, или просто в автобусе незнакомого человека. Потом говорят всем: я влюбился!

– Ты знаешь,– задумчиво проговорил Петров, чувствуя себя немного завороженным экспромтом Игоря,– еще в Библии написано: человек отлепится от своих родителей и прилепится к мужу или жене. К противоположному полу.

– Да? Я не читал Библию.– Игорь коротко обдумал и кивнул.– Говорю же, сначала написали где-то.

Это называется: проще убить, чем переспорить.

– А ты не думал, что это природный механизм? Который нужен для продолжения рода? Никто его не выдумывал, он изначально в нас заложен.

– Если нужно продолжить род, зачем приплетать любовь? Опять эта тяга назвать все иначе! Мюнхгаузен об этом говорил в фильме, и это очень здраво. И почему говорят: люблю мужа, люблю жену, и люблю детей? Это разве одно и то же? Любовь к детям тоже для продолжения рода? А любовь к салату оливье?

– Я думаю, ты просто сам еще не познал это чувство,– примирительно сказал Петров.– Когда ты почувствуешь любовь, возможно, твое мнение изменится.

А вот теперь Игорь выглядел раздраженным.

– Я люблю родителей, – процедил он.– Мне не нужно ждать, пока я вдруг однажды их полюблю. И деда с бабушкой я люблю тоже. Дед меня на Урале катал. Я в люльке ехал, это было очень круто. Бабушка всегда рассказывала истории перед сном. Папа тоже рассказывает, но бабушка умела круче. Они умерли уже, бабушка с дедом, но я все равно их люблю. И всегда буду любить. Как я могу их искать и ждать, что любовь появится? Я их уже люблю, а они оба умерли, их никогда больше не будет. Их не будет, а любовь остается. И никогда не исчезнет, даже если исчезнут книги.

– Это со стороны отца?– Петров зацепился за возможность сменить тему. Пока они топчутся на ровном месте. Все эти гипотезы, теории и книги – все это на самом деле круто, но ему нужно помнить о главной причине того, что Игорь сидит в кресле напротив. Лунатизм. Лунатизм и самоповреждение. В последнем Петров почти не сомневался. Чудовищные амбиции и честолюбие вытеснены либо страхом перед чем-то (кем-то?), либо непомерной виной. И за это парень наказывает сам себя. Но даже это ему приходится вытеснять из сознания своим лунатизмом.

Игорь кивнул.

– А со стороны мамы?

– Со стороны мамы – нет.

– Нет – в каком смысле? Ты их не любишь? Не такие близкие отношения?

– Ну… Я их не знаю просто. Мама же из Башкирии приехала, у нее здесь нет родственников.

– И вы туда не ездили? К маме на родину?

– Не-а. Мы летом раньше в деревню ездили постоянно. Потом родители продали дом, когда дед с бабушкой умерли.

– А они к вам?

– Что?– не понял Игорь.

Внезапно проснулась чуйка. За всей этой философией он позабыл, что с пацаном связано уж неприлично много странностей. И, кажется, он только что нащупал еще в одну. Случайно.

– Мамины родители,– любезно пояснил он.– Не приезжали к вам?

– А, нет, не приезжали.

– Созваниваетесь?

– Не…

– То есть мама не общается со своими родителями?

– Нет, не общается.

Скажем так, это бывает. Так происходит, там и сям. Выбирают мужа и говорят: буду его любить. А вас – нет, вы – гниды подзаборные со своими нотациями. Все по Игоря сценарию. Однажды молодая девушка, которая взрослеет, умнеет, но еще сохраняет способность мечтать, понимает: если она останется в родительском гнезде еще немного, ей – конец как личности. Что-то непременно сломается, и причина необязательно в побоях и скандалах. Ликов у родительского деспотизма – легион. Тогда выбирается кто-то другой. А любовь – всего лишь вывеска, отмазка для общества, которое читает книги и привыкло мерить книжной мерой. Выбирается кто-то, чтобы сбежать, желательно вообще в другой город.

Но чуйка продолжала шептать настойчивей.

– А что ты вообще знаешь о той жизни? – допытывался Петров.– Фотографии, к примеру? Ты видел фото родственников со стороны мамы?

– У нее нет тогдашних фотографий. Только наши общие. В то время и фотоаппараты не у всех были, насколько я знаю.

– Может, мама что-то рассказывала? О прошлом, о своих родственниках, какие они?

– Да нет…

Игорь выглядел озадаченным, и сам не замечал, как его глаза мечутся туда-сюда. Он думал о чем-то… В его голове истошно закрутились все шестеренки. Петров придвинулся на стуле вплотную к столу, оперся на локти и внимательно взглянул на парня.

– Игорь, а тебе не кажется это странным?

Тот перестал стрелять глазами, уставился на желтый галстук и нахмурился.

– Ну… Мама вообще не любит рассказывать… – Его лицо прояснилось.– А, ну я вспомнил! Я спрашивал пару раз, давно. Когда бабушка умерла, и папа очень мучился. Я спросил маму про ее родителей. Она рассказала, что у них были плохие отношения. Она сказала, что ей вообще плохо жилось в своем городе, поэтому она уехала.

– И с тех пор она с ними не общается?– еще раз решил убедиться Петров.

– Не-а!

– Игорь, а они живы вообще?

Глаза Игоря вдруг наполнились изумлением. Вероятно, именно так выглядел лев, который всю жизнь провел среди овец и был уверен, что он овца. А потом однажды увидел себя в отражении и понял, что он – действительно тупая овца, раз так думал. Сон разума рождает чудовищ, рождает овец, рождает рабов и интеллектуальных инвалидов. Люди спят и не замечают вещи, которые кричат о себе, они не замечают то, что лежит под носом, валяется под ногами, бросается в глаза по пути на работу или с работы. И вещи – не прощают. Они становятся чудовищами, и однажды они нападают сзади. Они обретают душу и становятся правителями, которые обрекают население на геноцид.

– Я не знаю…– извиняюще развел руками Игорь.

Петров откинулся на спинку кресла и попытался осмыслить новости.

Ежели разобрать всю эту ситуацию на запчасти, и разложить их на газетке, то нет ничего критичного. Запчасти как запчасти. Ни намека, что тут прячется трансформер. Плохие отношения с родителями – в порядке вещей, чуть ли не у каждого третьего. Как следствие – ранние неудачи, в том возрасте, в котором они ранят больнее всего и тем самым предопределяют будущее. Дальше – самобичевание и отсутствие личной жизни, если человек не берет себя в руки и не начинает ворохаться в сторону улучшения. Многие уезжают в другие города, и не только из-за напрягов с предками. Безработица, криминальная обстановка, душная атмосфера, безысходность, собственные промахи, которые маячат перед глазами, а если не маячат, то всегда есть близкие родственники, чтобы напомнить. Бежать! Бежать от этого к чертям, хоть на край света! Начать с нуля, с чистой страницы. Выйти замуж, поменять фамилию. Сжечь фотографии. Родить сына. Иногда от первого же, кто подвернулся и более-менее имеет человеческий облик. Просто для того, чтобы стать, как все. Стать своей в социуме, перестать считать себя овцой, начать справлять праздники, начать водить хороводы…

Если льву напомнить о том времени, когда он считал себя овечкой, он долго думать не будет – напоминальщика сразу в расход. Люди – цивилизованнее, изощреннее и избирательнее. Мы, люди, умеем вычеркивать. Мы умеем вычеркивать даже любимых, что уж говорить о датах? Мы не хотим помнить себя тогдашними, совершающими ошибки и блеющими от безысходности. Мы исключаем из дома все предметы прошлого. Мы рвем фотоальбомы, письма и открытки. Меняем фамилии и телефонные номера. Заводим другие страницы в соцсетях. Осваиваем новые специальности, заводим новый круг общения. А потом… мы забываем. Забываем прошлое, забываем овечьи годы. Все постепенно стирается, выцветает. Лица, имена, даты, улицы, события, города…

Но самое поразительное – мы забываем сами себя. С каждым прожитым годом все сильнее убеждение, что и не с нами все это было. Этот кошмар из прошлого… Иногда он снится нам, и мы вскакиваем посреди ночи, задыхаясь, на грани приступа, но к утру – все забывается. Чаще и чаще чьи-нибудь вопросы о прошлом ставят нас в тупик. Теряются прежние ассоциации. Даже новости и события о городах, где мы жили когда-то – пытались жить, любили и теряли, спотыкались, падали, вновь вставали, а когда не было сил, ползли по оплеванной мостовой, цепляясь за ноги прохожих, более удачливых, более успешных, более равнодушных,– даже новости из прошлого мы воспринимаем отстраненно.

Мы – другие. Мы прочитали книгу когда-то. Она была такая яркая, и что-то откликнулось у нас в душе, и мы отождествили себя с главным героем. Это он, не мы, полз по мостовой, слишком обессиленный или слишком пьяный, пытаясь встать на ноги, пытаясь выжить. Книжка запала, мы вспоминаем ее, конечно же, как и героев, но – все реже и реже. Впечатления выцветают, и приходят новые, более позитивные. Время от времени – неожиданный запах или какое-то слово,– и на нас снисходит озарение: это не книга! Это мы! Мы сами вжимались в угол клетки когда-то, высмеиваемые окружающими, это мы, никакой не книжный персонаж. Но тут же следом приходит сомнение. Сомнение становится неверием. Неверие – протестом. Мы суем книгу под струю горячей воды, и вода смывает все написанное, а потом разъедает страницы. И написанное стирается из памяти. Так это работает. Мы смогли взять в руки перо, и теперь мы сами пишем свою книгу, своих героев, свой мир.

Похоже, Игорь все-таки заразный. Его теории здорово вписываются в повседневность.

Дверь в кабинет приоткрылась, в проеме возникла Анна, девушка с ресепшена. Выглядела она показательно смущенно. Петров изумился. Впервые в жизни он забыл про время. Время сеанса вышло, сейчас к нему на очереди другие пациенты, а он продолжает сидеть с Игорем.

Он вдруг ощутил боль. Физическую. Он словно читал книгу, замечательную книгу о цветущей Хоббитании, а потом поднял голову и увидел за окном дождь и серость. Сейчас Игорь Мещеряков уйдет. Уйдет и заберет с собой миллионы книг, которые роятся у него в голове, миллионы нестандартных идей, сотни взглядов с другого ракурса. А ему, Петрову, вновь придется работать с каким-нибудь жиробасом-переростком со скудным словарным запасом, который будет тупить, хохмить и пердеть.

Он сделал знак Анне, что все понял и закругляется. Игорь оглянулся на дверь и потянулся за рюкзаком у ног.

– Игорь, на сегодня, похоже, все. Мы здорово продвинулись. Предлагаю продолжить в следующий раз.– И это прозвучало невнятно и пресно.

После того, как Игорь ушел, Петров пригласил в кабинет следующих посетителей – это оказался не жиробас-переросток, а всего лишь юная девушка с мамой. Он извинился перед ними, попросил подождать еще минутку, выхватил из ящика стола сигареты с зажигалкой и выскочил на крыльцо. Руководство, мягко говоря, не приветствовало такие выкрутасы – курить или бродить где-то, заставляя пациентов ждать,– но сейчас ему как никогда требовалась передышка. Он закурил на крыльце, машинально оглядев окрестности в поисках удаляющейся спины Игоря. Но тот уже исчез. Как персонаж хорошей истории, он исчез вместе с самой историей.

– Он подчиняет тебя себе,– сказал кто-то, и Петров вздрогнул. Он не знал, кто это сказал. Голос был незнакомым, он словно шел отовсюду и ниоткуда конкретно. И на крыльце никого не было, только Петров и курево. – Он подчиняет тебя себе, своей философией. Он манипулирует.

И это не походило на внутренний голос.

«Если бы я уверовал в теорию Игоря,– подумал Петров, поежившись,– то я бы решил, что со мной разговаривает автор. Который придумал нас обоих и нашу историю».

Он выбросил окурок, вернулся в кабинет. Его взгляд упал на лист бумаги, который он использовал для пометок. В самом начале он вывел на нем слово «книги», чтобы подчеркнуть важность этого вопроса. Теперь к нему добавилось еще одно слово, и он сам не заметил, как в пылу беседы его написал:

МАМА-???