Терновый венец. Рассказы об Александре Пушкине

Еще три несостоявшиеся дуэли в Кишиневе (1822г.)

В Кишиневе занимались топографической съемкой офицеры генерального штаба Валерий Тимофеевич Кек, Полторацкие Михаил Александрович и Алексей Павлович, а также Горчаков Владимир Александрович, с которыми поэт проводил много времени.

Один раз Михаил Полторацкий и Валерий Кек поссорились. И ссора вылилась в дуэль. Они должны были выехать в поле (место дуэли должно было состояться в так называемой малине, то есть, виноградники и сады за Кишинёвом).

Секундантом Кек взял Скартла Прункуло, молдавского помещика, а Полторацкий – Пушкина. Но в ходе обсуждения условий Пушкин, который неукоснительно соблюдал все дуэльные правила, не согласился с Прункуло в чем—то. Тот допустил обидное для него выражение. Пушкин объявил, что вызывает его на поединок. «Только после того, как решу с двумя с другими, с которыми дерусь», – добавил он. Но до дуэли все же не дошло – они помирились.

К концу марта 1822 года за обедом в доме Инзова Пушкин заспорил с Северином Потоцким по поводу крепостного права. Поэт горячился, не соглашался с мнением Потоцкого, и оба допустили оскорбительные выражения. Но все же Потоцкий признал его правоту. А Пушкин сказал: «Если бы он не уступил, схлопотал бы пощечину и тогда, точно, дуэли ему не миновать!».

В июне 1822 года отставной штабс-капитан Рутковский за обедом у Инзова рассказал о граде весом в три фунта¹. Пушкин расхохотался ему в лицо, говоря, что такого не бывает. Отставной штабс—капитан вызвал Пушкина на дуэль. Но Иван Никитич Инзов предотвратил поединок, в очередной раз посадив поэта под домашний арест.

Несостоявшаяся дуэль с Руссо (1823 г.)

В Кишиневе Александр Пушкин обедал обычно у генерала Бологовского. Дмитрий Николаевич собирал у себя общество самое разнообразное и сюда его влекло – темы разговоров вызывали у него большой интерес.

В числе лиц, иногда приглашавшихся к генералу, были два брата – Дмитрий и Иван Руссо. Пушкин встречал их еще у Крупянского, Земфираки, или Стамо и, реже, у Липранди.

Братьев обычно звали Дино и Янко – оба довольно оригинальные люди, с хорошим состоянием.

Старший, Дмитрий Яковлевич, был женат и постоянно жил в деревне, а зимой иногда появлялся в Кишинев. Только здесь, начиная носить европейский костюм, он забывал оставить деревенские привычки дома. И, кроме молдавского языка, не знал никакого другого. В общем, был в обществе медведь медведем.

Пушкин, наблюдая за ним с особым интересом, потом говорил, что вновь завоеванные народы должны благоговеть, каждый по своему разуму, перед царем, припоминая случай, рассказанный ему, как Руссо однажды переколотил приготовленные для мельницы дубовые дрова, чтобы обогреть царя особыми дровами, а не обыкновенными…

Младший брат Дмитрия, Янко Руссо, местный писатель, говорил по-французски – провел пятнадцать лет за границей, и, в основном, в Париже! Земляки гордились им.

Ивану Яковлевичу было около тридцати лет, тучный, с широким и самодовольным лицом, одевался, хоть и не модно, но опрятно. Ходил всегда с тростью – под предлогом раны в ноге, будто бы полученной им на поединке во Франции.

Разговаривал тихо, с расстановкой. Обычно избегал застольные разговоры, боясь попасть впросак. Но любезничал с женщинами. В карты не играл и вина не пил.

Он не был начитан, но, вытвердив имена нескольких французских авторов, умел пускать местным вельможам пыль в глаза. И Александр Пушкин сразу почувствовал к нему антипатию за лицемерие и, как человек, открытый нараспашку, не смог этого скрыть. И чем он больше встречался с Янко, тем больше не мог равнодушно переносить его присутствия рядом.

Однажды Бологовский в очередной раз пригласил к себе местного поэта Стамати, когда там должны были находиться и Пушкин с Руссо. Генерал за столом специально принялся расточать похвалы Янко, что очень нравилось Стамати и его двум-трем бывшим здесь же молдаванам.

Александр Пушкин, хоть и видел, что Бологовский все это произносит с долей шутки, понял, что хочет, чтоб и он выразил свое мнение и уже вертелся от нетерпения на стуле. И чем дальше Дмитрий Николаевич расточал комплименты Руссо, тем больше Александр пунцовел. Генерал, обратясь к Стамати, произнес:

– Я с большим удовольствием прочитал рукопись Янко о впечатлении, сделанном на него в первое время приезда в Париж. Прекрасно он написал и о сравнении его с венским обществом. Должен сказать, что в рукописи я нашел очень много глубокой философии…

Стамати, приняв все за чистую монету, с гордостью самодовольно отвечал: «Да-c – это наш Жан-Жак Руссо».

Но Пушкин вскочил, и не в силах более сдерживать себя, выкрикнул:

– Это правда, что он Иван, что он Яковлевич, что он Руссо, но не Жан-Жак, а просто рыжий дурак! – Руссо, действительно, был рыжеват.

Вскочив с выпученными глазами и красным лицом, Янко потребовал сатисфакции – оказался не менее горяч.

Александру того и надо было —посмотреть, как тот стоит у барьера. И бросил:

– Хоть сейчас готов к вашим услугам! – Но их примирили.

Несостоявшаяся дуэль с Федором Толстым (1826г.)

Александр Пушкин познакомился у драматурга Шаховского, «на чердаке», как называли у того в доме место для игры в карты, с Федором Толстым, по прозвищу «Американец», в 1819 году. Граф имел незавидную репутацию игрока и дуэлянта, в обществе о нем отзывались плохо, но молодой поэт заступался за него всякий раз, когда представлялся случай, – жизнь того, полная приключений, привлекала его. Хоть и был бретёр и картёжник, но – герой нескольких кампаний (включая Отечественную войну 1812 г.) и друг стихотворцев.

В молодые годы ему довелось участвовать в первой российской кругосветной экспедиции (1803—1806) на кораблях «Надежда» и «Нева» под командой И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского. Тогда он был поручиком Преображенского полка и кавалером российского посольства в Японию. Однако его за какие-то проступки, высадили на берег на Алеутских островах, и он был добирался из Аляски в Сибирь пешком, через замёрзший Берингов пролив.

В очередной раз, когда оба находились «на чердаке» и играли в карты, Александр заметил, что Толстой передергивает карты. Возмущенный, указал ему на то, что так нечестно. Игрок, посмотрев на него безразлично, как на насекомое, ответил:

– Я и сам за собой это замечаю, но не люблю, когда другие мне указывают…

Молодой поэт стал держаться от него подальше и их отношения сошли на нет. Но вскоре в Петербурге распространился слух, что Пушкина «высекли» в тайной канцелярии. Кондратий Рылеев, который якобы получил это сообщение из Москвы от Толстого-Американца, повторил сплетню в чьей-то светской гостиной. Графа он не нашел, а Рылеева на поединок он вызвал, уезжая в ссылку, так как до этого никак не мог застать в городе— находился в Батове, в имении тещи. Встретившись, наконец, они дрались на пистолетах. Рылеев выстрелил вверх, и то же самое сделал Пушкин. Рылеев признался Пушкину, что сообщение о том, что его якобы высекли в тайной канцелярии, ему прислал из Москвы Толстой-Американец.

Однако Александр сейчас уезжал. И единственный выход, чтобы спасти свою честь, он видел в дуэли с Толстым. Но как мог он её осуществить, находясь в Кишиневе, а Федор Толстой – в Москве?

Он написал на него эпиграмму. А чтобы она дошла до графа, его характеристику из рукописной эпиграммы поэт вставил в послание к «Чаадаеву», где назвал своего врага:

 
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу —
Только что картежный вор.
 

и отправил в печать в 1821 году – в Петербург.

По-видимому, эпиграмма до него дошла, раз он прислал ответ с этими презренными словами. Никогда он их не забудет!

 
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало, —
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.
 

Мерзкие эти строки слились в красном тумане и, всякий раз, вспоминая их, поэт опять кипел, а глаза наливались кровью. Дочитав, он неистово разорвал лист с водяными знаками Толстого-Американца, презренного картежника и дуэлянта, и, бросив на пол, долго топтал, скрежеща зубами.

И стал закалять, и постоянно тренировал руки, чтобы, вернувшись, расправиться с графом-дуэлянтом, уже отправившим на тот свет одиннадцать человек.

И, как только вернулся из ссылки в Москву в 1826 году, в первую очередь он поручил Соболевскому Сергею, другу Лёвушки, а своему приятелю, найти Толстого-Американца и передать ему вызов на дуэль.

Но Соболевский предпринял все, что только мог, чтоб дуэль не состоялась – он их примирил.

Несостоявшаяся дуэль с Соломирским (1827г.)

Софи Пушкина, за которой Александр Пушкин стал увиваться в Москве после возвращения из Михайловского, вышла замуж за Панина.

Но он не сильно огорчился и стал волочиться за другими барышнями. Особенно часто он посещал дом князя Александра Михайловича и княгини Екатерины Павловны Урусовых, у которых были три дочери—красавицы.

Одна из них, Мария, была уже замужем. Две другие, Софи и Натали, были невестами. И у них почти каждый день собирался кружок друзей и знакомых, в основном, молодые люди.

Александру здесь нравилось, и сам он был душой общества: веселый, задорный, постоянно импровизирующий рассказы и сказки, населенные лешими, домовыми, ведьмами. Ему пригодилось то, что в деревне он добыл с карандашом в руках среди толпы на ярмарках и из милых сказок няни. Разукрашивая их неистощимой фантазией, он их преподносил обществу, как искусный сказитель, подделывая все голоса.

Постоянным гостем у Урусовых был один угрюмый артиллерийский офицер – Соломирский. Этот образованный, хорошо знающий английский язык, поклонник Байрона, и сам писал стихи – в подражание кумиру.

Неизменный успех Пушкина у всех присутствующих ввергал Соломирского в еще большую угрюмость. А внимание молодой княжны Урусовой, Софи, к Александру, Владимир Дмитриевич, влюбленный в неё, не мог спокойно переносить.

Однажды, шутя и балагуря, Александр рассказал, что-то смешное о графине Бобринской. В течение всего рассказа Соломирский мрачно слушал его, кидая гневные взгляды в его сторону. И, едва он закончил, спросил:

– Как вы смели отозваться неуважительно об Анне Владимировне? Я хорошо знаю графиню! Это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных об ней отзывов…

– Зачем же вы мне не сказали раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали весь рассказ, а потом каким—то донкишотом становитесь в защитники этой дамы и берете её под свою протекцию, – парировал Пушкин.

Соломирский промолчал, разговор как—то сам по себе иссяк, и все разъехались по домам. Но на следующее утро к Пушкину прибыл человек, который принес от артиллерийского офицера письменный вызов на дуэль…

Усмехаясь, Пушкин рассказывал приятелю Муханову, к которому прибежал чуть свет:

– Я, ни минуты не мешкая, ответил согласием. Душа моя, у меня уже был секундант Соломирского – Шереметев, которого он присылал для переговоров об условиях дуэли. Скажи мне, не смог бы ты быть секундантом у меня?

Павел Александрович Муханов – штабс-капитан лейб—гвардии Драгунского полка. Знал стоящего сейчас перед собой еще по Петербургу и помнил его постоянные стычки. Задумался – он ценил эту буйную и гениальную голову…

Но ответил:

– Что же с вами поделать? Я согласен. – Благодарный поэт кинулся ему на шею и ушел успокоенный.

Муханов бросился к Шереметеву и начал переговоры о мире. Но увидел, что Шереметев уже вошел в роль секунданта:

– Если Пушкин не будет драться, то он должен извиниться перед Соломирским…

Но Павел Александрович не ушел от него, пока не убедил:

– Неужели вы не понимаете? История эта ляжет позором на наши головы в случае, если будет убит или ранен Пушкин. Нам надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера.

– А какие средства к примирению вы видите? – Наконец дошло и до Шереметева.

Муханов объяснил – как. И в то же утро Шереметев привел Соломирского к Пушкину, куда к этому времени подоспел и Муханов. Они, при горячем участии Сергея Соболевского, уговорили обоих помириться.

Довольный Соболевский угостил их роскошным завтраком и, после шампанского, противники сами протянули друг другу руки.

Соболевский после их ухода, смеясь, сказал:

– Боюсь, что ты, мой неразумный друг, еще не раз сумеешь подставить свою гениальную головушку под пули. А я не хочу, чтобы Россия осталась без твоего нормального, а не припомаженного изображения. – И решительно сказал: Павел Александрович Я закажу твой портрет самому известному художнику —портретисту Тропинину: будешь ему позировать!

Пушкин ответил категорическим «нет!». Но вечером, вернувшись с прогулки, встретил дома незнакомого человека, который представился художником Тропининым.

Пришлось уступить и начать позировать.

Несостоявшаяся дуэль с Великопольским (1828г.)

В 1828 году псковский помещик И. Е. Великопольский, поэт, не даровитый, но страстный картежный игрок, написал «Сатиру на игроков», в которой живописал страшные последствия картежной игры. Александр Пушкин, поняв, в чей огород камен, напечатал в самой читаемой, булгаринской «Северной Пчеле», «Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков», где высмеивал проповедников, учащих свет тому, в чем сами грешны:

 
Некто мой сосед,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?..
 

Великопольский тоже ответил стихами и отправил его Булгарину – для тиснения в «Северной Пчеле». Однако тот, который именно этого и хотел – скандала между поэтами, передал стихи Пушкину с запросом, согласен ли он на их публикацию.

Ознакомившись с этим опусом незадачливого корреспондента, Александр написал ему насмешливое письмо: «Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу с этим согласиться: «Глава Онегина вторая съезжала скромно на тузе…» – и ваше примечание – «конечно, личность и неприличность». И вся станса недостойна вашего пера. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере, отзывается чем—то горьким ваше последнее стихотворение… Неужели вы хотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в восьмую главу Онегина?..

Вы знаете, что я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг так точно, как вы заплатили мне свой – родительскими алмазами и 35—ю томами энциклопедии. Что, если напечатать мне сие благонамеренное возражение? Но я надеюсь, что я не потерял вашего дружества и что мы при первом свидании мирно примемся за карты и за стихи…»

Великопольский не успокоился и опять написал Булгарину:

«А разве его ко мне послание не личность? В чем оного цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков – сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав ни слова, и не пропускает личности на Пушкина – без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни»…

Тем все и кончилось, без дуэли.

Несостоявшаяся дуэль с Лагренэ (1828г.)

Однажды летом у Арсения Закревского, генерал—губернатора, министра внутренних дел, был раут, когда Пушкин зашел в зал и устремился к его супруге Аграфене, с которой у него была бурная связь. И ему показалось, что он слышит, как секретарь французского посольства в Петербурге – Мари Теодор де Лагренэ, глядя на него, ей шепнул:

– Мадам! Прогоните его!

Александр вспыхнул, развернулся на каблуках и умчался в ночь. Долго он мерил из конца в конец свою комнатку, а утром чуть свет, на дрожках, отправил человека с запиской к хорошему знакомому, Путяте Н. В. – штаб-ротмистру.

С Николаем Васильевичем его познакомил Евгений Баратынский еще в сентябре 1826 года. Сейчас он писал: «Милостивому государю господину Путяте. Ответьте, пожалуйста. Вчера, когда я подошел к одной даме, разговаривавшей с г—ном де Лагренэ, последний сказал ей достаточно громко, чтобы я услышал: «Прогоните его!».

Поставленный в необходимость потребовать у него объяснений по поводу этих слов, прошу Вас, милостивый государь, не отказать посетить г—на де Лагренэ для соответствующих с ним переговоров. Пушкин».

Когда Николай Васильевич срочно приехал к нему, поэт, кипя от негодования, повторил ему случай с Лагренэ:

– Николай Васильевич, я точно слышал эти обидные для меня слова. Вы меня извините, что записка написана так сухо и таким языком – я хочу, чтобы вы показали её Лагренэ. Езжайте к нему и покажите её. Потребуйте от него, чтобы он назначил время. Я хочу удовлетворения!

– А может…

Но Пушкин не захотел слушать его:

– Просто потребуйте от него удовлетворения!

Путята отправился к Лагренэ и показал записку. Но тот, с невинным видом удивления, произнес:

– Я никогда не произносил приписываемых мне слов… Вероятно, Пушкину дурно послышалось… Я не позволил бы себе ничего подобного… особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважаю, как знаменитого поэта России…

– Раз так, то готовы ли вы повторить то же самому Пушкину? – спросил обрадованный Николай Васильевич.

– Конечно же, я повторю. Мне это ничего не стоит. Поехали! – ответил Лагренэ с готовностью.

Объяснение произошло без всякой горячности, самым учтивым тоном. Потом противники пожали руки друг другу. Лагренэ перед тем, как уходить, немного замявшись, предложил:

– Давайте завтра позавтракаем вместе… И пригласим нашу даму…

Утром Путята зашел за Пушкиным, и они, на его дрожках, отправились на завтрак. Когда приехали, Закревская Аграфена Федоровна – виновница всех безумств Пушкина в этот период, уже находилась у Лагренэ.

Она взъерошила его кудрявые волосы, как ни в чем не бывало, улыбаясь:

– Слава богу, ты избежал еще одной дуэли, безумец!

Александр развеселился, много шутил, сыпал экспромтами, но понимал – мнительность, которая казалась другим наверняка надуманной, не даст ему жить спокойно…

Вскоре Закревская уехала обратно в Финляндию, где проживала постоянно, оставив его… Пушкин не знал: к счастью или нет?

Несостоявшаяся дуэль с Хвостовым (1829г.)

Александр Пушкин с самого лицея оттачивал свое перо на графе Дмитрии Ивановиче Хвостове. Среди окружения юного поэта было принято насмехаться над неутомимым графоманом. «Арзамасцы» – противники «Беседы» – осыпали сочинения Хвостова, архаичные по стилю и языку, градом эпиграмм. Его имя было мишенью для Жуковского, Батюшкова, Вяземского. Пушкин и сам не отставал от них:

 
Добрый наш поэт
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу.
 

Не было ни одного жанра, в котором Хвостов не писал и представил своим современникам пример благородного, неутомимого занятия отечественной словесностью, вопреки всем препятствиям и неуспехам. Потому что, как писал о нем Карамзин: «… любовь достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет».

В августе 1831 года Пушкин писал своему издателю Плетневу: «C душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким—то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига: в одном из них пишет он мне о смерти Дмитрия Веневитинова. „Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?“. – Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет». – Но Хвостов умер 1835 году.

Вряд ли при этом Пушкин вспоминал, как однажды в Пскове, куда он часто любил ездить, на одной из станций, увидел графа, читающего книгу, когда над ним по стенам ползало множество тараканов. Вдобавок, заметив, как в дверь пытается влезть еще и свинья, он не выдержал и громко выдал экспромт:

 
В гостиной свиньи, тараканы
И камер-юнкер граф Хвостов.
 

И, хотя все было действительно так, это не понравилось Хвостову, и он вызвал его на дуэль. Но молодой тогда Пушкин сумел отшутиться, что очень любил и сам безобидный граф. Они помирились.

Впоследствии, после прочтения стихотворения «Клеветникам России», Хвостов подарил ему свои стихи, «в знак отличного уважения», а в августе 1832 года Дмитрий Иванович прислал Натали свои стихи, положенные на музыку «Соловей в Таврическом саду».

Граф Хвостов прожил счастливую жизнь, занимаясь именно тем, чем хотел. Но его сочинения, которые составили семь томов и выдержали три издания, в продаже почти не расходились. Он сам скупал их и либо рассылал всем, кому мог, либо уничтожал, о чем все знали. Добродушный по натуре, Хвостов стоически переносил глумление над собой всю жизнь.