Все ставни в горнице были прикрыты, лишь одна болталась на ветру, давая волю свету. Через окно заглядывали солнечные лучи с тучами пылинок, бившихся в них, как птицы в силках. Посреди комнаты стоял большой стол, вокруг – некрашеные лавки. На столе – пара глиняных кружек. В одной – недопитый кисель, в другой – вода. На выцветшей от времени скатерти лежали хлебные крошки. Нина подошла к столу, потрогала. Крошки были мягкие, значит, кто-то недавно хлеб ел. Девочка огляделась. Никаких лоскутов или тряпок, обещанных Мареей, она не заметила. Зато её внимание привлекли огромные, выше окна, часы. Они стояли в углу и тихонько бубнили: тик-так, тик-так… Нина подошла поближе. Часы были очень старые, в деревянном, потрескавшемся от времени шкафчике со стеклянными дверцами. Девочка всмотрелась в тёмное стекло. В это время большая стрелка часов показала цифру двенадцать. Часы зашипели, набирая внутрь механических легких воздух, и громко произнесли: «Бом!» Нина подпрыгнула от неожиданности. Развернулась спиной к часам и тут увидела сидящую на полатях старуху.
На ней была белая домотканная рубаха, седые космы лежали на плечах. Сильно выпученные глаза, не мигая, уставились на Нину. Казалось, ещё миг, и они вывалятся наружу и покатятся по половицам. Обнажая в улыбке беззубые дёсны, старуха протянула к девочке сухие руки. Нина, как полоумная, бросилась вон из хаты, но зацепилась ногой за порожек и растянулась в сенях прямо на больной живот. На голову ей посыпались какие-то пыльные мешки и кули. Девочка завизжала, на четвереньках поползла к двери, кое-как поднялась, нащупала на двери ручку и, наконец, вывалилась из хаты на свет божий.
«Так, шибко ты, Марея, шустра не по годам стала, как погляжу,» – сердился тату, замазывая зелёнкой Нинины ссадины. – «Самовольничашь много. Видать, пора тя замуж выдать. Чтоб из хаты мне – ни ногой. А ты, мать, скажи, пущай кривой Терех сватов засылает. Никакой ей Красной горки!»
Марея, оставшись в хате одна, поплакала-погоревала и решила сбегать на горушку, туда, где Ивана впервые увидала. Ветер поутих, снова стало жарко. Сестёр в ограде не было, их мать с отцом взяли подсобить на ферму. Стало быть, и не прознает тату, что Марейка из хаты отлучалась. Накинула на плечи платок и, как была в лёгком сарафане, выскочила во двор. Огромный бык Дунай, привязанный цепью к столбу, отгонял хвостом облепивших его назойливых паутов и мух. Крутил башкой из стороны в сторону, фыркал, гремел цепью. Его соломенная шерсть блестела и переливалась на солнце. Огромные рога доставали до небес. Бык повернул голову, посмотрел без интереса на Марею и тут же отвернулся. Пауты его занимали гораздо больше.
И только Марея взялась рукой за ворота, быка укусил в нос паут. Дунай заревел и со всей силы дёрнулся. Цепь порвалась, и разъяренный бык, мотая башкой, пронёсся по двору. Марейка не успела отскочить в сторону, как бык сбил её с ног и наступил, в горячке, ногой. Марея упала, но не закрыла глаз от боли, не закричала, больше боясь наказания тату, за то, что ослушалась, чем того, что бык её совсем затопчет. Кое-как она доползла до хаты и, теряя последние силы, притулилась у топчана.
К вечеру Марейке стало хуже. Мать послала Вальку в соседнюю деревню за лекаркой и повитухой. Сгорбленная Петровна, опираясь на клюку, зашла в хату, перекрестилась на образа. Поводила носом из стороны в сторону, а уж потом подошла к Марейке. Потрогала морщинистой рукой её пылающий лоб, присела рядом, зачем-то поводила руками из стороны в сторону и стала над Марейкой колдовать. Потрогала ей руки, ноги, помяла живот. А потом, словно прислушиваясь к чему-то, положила голову на Марейкину грудь и замерла. Минут через десять открыла глаза и тихо сказала матери: «Гаш, а есть у неё смертное?»