Симеон Сенатский и его История Александрова царствования, или Я не из его числа. Роман второй в четырёх книгах. Все книги в одном томе

Сон четырнадцатый, от Беса

ввергнувший меня в круговорот Времени

Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных ничего нет чистого, но осквернены ум их и совесть.

Послание к Титу святого апостола Павла. Глава первая, стих 15

Эта разбойная (а по-другому и назвать ее нельзя) комиссия прибыла в Соловецкий монастырь в пятницу вместе с кемским урядником Марковым.

Синяк под глазом Маркова-второго уже чуток опал, но все равно глаз его еще плохо видел, и он, чтобы получше разглядеть Маньку – да и чтобы синяк от нее спрятать, норовил голову свою выставить ей в профиль.

А Семен Сизый (председатель этой разбойной комиссии) толкал Маньку в бок, чтобы и она в профиль к уряднику себя выставляла. И она послушно поворачивалась – и ее коровьего размера грудь производила на урядника такое неизгладимое впечатление, что вроде бы уместный и справедливый вопрос: «А на кой хрен!.. ты ее, Семен, с собой взял?» – был не то чтобы не уместным, а просто терял свой смысл – и даже встречный вопрос выдвигал более уместный и справедливый: «А по кой хрен!.. ты это, Гаврила, спрашиваешь?» Ясное же дело, для чего Семен Маньку с собой взял.

И все же Мефодий Кириллович ему этот вопрос задал – и, разумеется, он его в более приличные формы облек.

– Превесело хотите провести тут время? – спросил он Семена Сизого, выпроводив Маньку из своей комнаты. Она, дура, и ему в профиль себя захотела показать.

– А что… нельзя? – заносчиво ответил Семен.

Он, конечно, не в сенаторских чинах ходил, но ведь тоже комиссию возглавлял. Комиссию по делу об убийстве старца Симеона Сенатского и монахов Соловецкого монастыря.

Спросите, почему сей незначительный человек комиссию эту возглавил?

Отвечу.

Павлу Петровичу поручили эту комиссию создать. Вот он ее и создал. И назначил Семена Сизого, разбойного вида молодчика, в председатели этой комиссии. Но чтобы свою скоморошью насмешку скрыть, а может, и наоборот, чтоб ее явно выпятить, он Семена из коллежских регистраторов в коллежские секретари перетащил. Через три чина Семен наш сиганул.

Во как!

И эту срамную девку Маньку Павел Петрович ему навязал. Правда, Семен не догадывался, что Манька неспроста ему под руку подвернулась. Но об этом как-нибудь в другой раз. Перейдем к описанию разговора, который произошел между нашими героями: графом Мефодием Кирилловичем Большовым, Семеном Сизым и урядником Марковым.

Прочувствовали состав собеседников?

Нет?

Граф Большов сразу прочувствовал, каких «собеседников» Павел Петрович ему подсунул. И непременно выставил бы их тотчас за дверь, но обстоятельства, обстоятельства – и еще раз обстоятельства. Но все же Маньке он сказал:

– Пошла вон, шалава! – И тут же, она еще дверь свой задницей не успела закрыть, как он уже за Семена взялся.

– Превесело хотите провести тут время? – спросил он его строго.

– А что… нельзя? – заносчиво ответил Семен Сизый.

Он, конечно, не в сенаторских чинах ходил, но ведь тоже комиссию возглавлял. Комиссию по делу об убийстве старца Симеона Сенатского…

«Да это мы уже писали?» – преглупо вдруг спросил я.

Кого спросил?

Зачем спросил?

Ведь снилось мне, что я сижу один в комнате за столом и пишу свой роман. Что с того, не хочу, а пишу? Пишу ведь! И через минуту на мой преглупый вопрос мне ответили – ответил из тишины кромешной Павел Петрович: «Они в круговорот Времени попали. До шестого июля 1854 года они друг другу эти два вопроса задавали, пока своими пушками два английских трехмачтовых шестидесятипушечных фрегата «Бриск» и «Миранда» их в «чувства» не привели. Вот какой им круговорот Времени князь Ростов устроил!

Под грохот шестидесятипушечных залпов они свой разговор и продолжили. Да только что под грохот английских орудий услышишь?» – «Ерунду не говорите! – воскликнул я и ехидно переспросил: – В круговорот Времени, говорите, попали?» – и проснулся.

В круговороте их «времени» я не собирался с ними кружиться. И нет, «шепот» меня, как говорится, не стал доставать, чтобы я их этот круговоротный сон продолжил описывать.

Я закурил, походил по комнате. На часах было три – ночи. Ваське звонить я не стал. Открыл холодильник, достал початую бутылку водки и выпил ее всю, как последний алкоголик, в одиночку.

Разумеется, через полчаса я уже спал – и, разумеется, приснился мне сон пятнадцатый. Был он, что называется, таким зримым, таким правдоподобным, что, проснувшись, я долго соображал: сон ли это или явь? Решив, что все-таки сон, я тут же включил компьютер, чтобы его записать, – и стал… Ставлю многоточие, потому что то, что я стал делать, объяснить невозможно. Одним словом, крыша у меня поехала. А ощущение было такое, будто я во сне и будто не я свой сон записываю, а кто-то другой под мою диктовку его записывает. Но удивительней было другое! Сейчас вы сами все поймете.

Сон пятнадцатый, от Беса

вселивший в меня Семена Сизого, так что это сон не только от Беса, но и от Семена

(то, что я сам себе, будто во сне, надиктовал, в эпиграфе и в примечании я разместил;

а все остальное, что на самом деле во сне этом со мной приключилось, в описании этого сна вы прочтете).

Числюсь по России!

А. С. Пушкин

Создано было это ведомство в 1806 году самим государем императором Павлом Ι, а возглавил его наш Павел Петрович – и потому получило оно такое двусмысленное название: ведомство Павла Петровича. И не понять, чье это ведомство – императора или Чичикова?

Впрочем, ни к чему нам понимать, чье это ведомство.

Ведомство это числилось по России!

И Семен Иванович Сизый числился по этому ведомству, а вид имел не чиновный – разбойный! И все остальные «чиновники» такими же в ведомстве этом были: как на подбор, душегубного облика. А дело у них было святое – защищать Россию. И они с полным правом могли бы воскликнуть, как и Пушкин: «Числюсь по России!», если бы их спросили, по какому ведомству они, разбойники, числятся? Но их не спрашивали.

Хотя, конечно, если бы спросили, думаю, не ответили. Чего доброго, морду набили или еще что другое с этим «любопытником» сотворили. Ведомство уж больно это было секретным!

И не в смешном чиновничьем чине Семен Иванович пребывал – коллежский регистратор. Что за фантазия такая глумливая? Военный чин Семен Иванович Сизый носил – полковничий. А что Маньку с собой эту прихватил, так это для конспирации. Хотя, конечно, всем бы такую «конспирацию». Но вы ее сначала заслужите, спасите ее от смерти, эту «конспирацию», чтобы она прильнула к вам трепетно всем своим «конспиративным» телом, жаром обдала!..

Окончание «эпиграфа» см. во втором примечании к этому сну.

И она меня своим жаром обдала!

И ничего конспиративного в ее теле не было: грудь свою сахарную и все остальное свое, дивное, она лишь «кружевом» успела прикрыть, когда мы к ним вбежали.

Она со своими «подружками» наряды свои примеряла. В кружевной пене этих нарядов мы их и увидели. От бомбы они в той пене кружевной спрятались.

Эту бомбу им студентик сумасшедший, словно шар кегельбанный, через витрину зеркальную вкатил!

Запал уже горящий к этой бомбе подбирался, когда я эту бомбу с пола поднял. Я только и успел из портсигара папироску достать, прикурить от этой искорки запальной – и в разбитую витрину эту бомбу студентику возвратить.

Она в руках его и ухнула! Серпантином карнавальным студента запорошила.

«Дурак, – крикнул я ему с досады, – нашел… чем ее начинить!» Разочаровал он меня своей маскерадной бомбой. Но мои молодцы его все-таки по мостовой сапогами покатали, кое-что по брусчатке булыжной размазали. А я уже к ней подошел.

– Мадемуазель, – успел я ей только сказать, как она ко мне прильнула, жаром своим обдала – и вдруг обморок с ней случился – и безжизненное ее тело заскользило по моему телу вниз. И я ее тотчас за талию обнял – подхватил, но мы бы все равно непременно на пол под тяжестью ее тела рухнули, если бы она в чувства от моего объятья не пришла.

– Кого я должна благодарить? – спросила она меня томно.

– Протасов, – ответил я ей не раздумывая и тут же имя и отчество себе придумал: – Елистрат Алексеевич. Купеческого звания, – добавил я пронырливо – и еще крепче к себе прижал. Как говорится, благодарить захотела, так благодари!

– А не тот ли Протасов, – спросила она усмешливо, – что в восемьсот пятом годе кучером князя Ахтарова был бит? – И свою сахарную грудь отстранила от моей груди купеческой.

– Как можно, – возмутился я, – бит? Несуразность какая – бит кучером!

– Конечно, – тут же согласилась она, но и тут же неслыханно удивила. – Разве вас, аглицкого шпиона, побьешь?! – сказала осуждающе – и глазищами своими меня ошпарила: – Боксу, поди, вашему обучены?

Думаю, читавшие мой роман первый «Фельдъегеря генералиссимуса» помнят тот «случай», случившийся с купцом Протасовым, а не читавшие тот роман скажут, что в великие тайны была посвящена Маня, раз про того купца Протасова знала!

А ведь ей в восемьсот пятом годе лет восемь было, не больше. Да и я в том годе в поручиках ходил молоденьких.

Конечно, в нашем деле разного пола и звания люди были. Свободно она по нашему ведомству могла числиться. И «должность» у нее – подходящая. В борделе девке наш брат в экстазе страсти порой такое наговорит, такое выложит! И все же не до такой степени совершенной секретности?! А ее осведомленность такой была. Знать про купца Протасова – и в таких подробностях! Одним словом, такая осведомленность дорого стоит. И я соответствующе ответил.

– Нет, боксу не обучен, – сказал я ей со всем нашим, так сказать, «купеческим» достоинством. – Да и тот купец в Москве проживал, а я купец питерский. И, соответственно, Отечеством не торгуем! А даже наоборот. И скажите…

– Маня, – подсказала она мне свое имя.

– А скажите, Маня, – прижал я ее еще крепче к своей груди, – из-за чего он в вас бомбу зашвырнул, студентик этот (употребил я весьма русский – и потому, так сказать, непечатный эпитет)?

– Так он не только в меня одну эту бомбу запустил! – возразила она мне и указала на своих «подружек». – Дуська, Нюрка, Надька, Катька, – перечислила она их всех. – И от них, не сомневайтесь, благодарность вы получите… хоть сейчас! Или? – засмеялась она глумливо, а «подружки» ее почему-то засмущались вдруг.

– Не сомневайся и ты, Маня, – заверил я ее – и глумливый смешок ее притушил, – благодарность от всех вас приму с удовольствием. – И подмигнул ее «подружкам»: мол, и до вас очередь дойдет – как только с Маней вашей разберусь. И спросил ее серьезно: – Но ты мне не ответила, зачем он в вас бомбу эту маскерадную бросил?

– На настоящую, видно, денег не хватило, – усмехнулась она. – Вот он ее из папье-маше и учудил. А что бросил, то, думаю, от неразделенной, отвергнутой нами любви!

– А что же вы все любовь-то его отвергли? – захохотал я. Барышни эти определенного сорта были. Влюбиться, конечно, в них можно. Но вот чтобы они любовь чью-то вдруг отвергли – не может такого быть! Профессия у них такая – нас любить.

– Так у него для Мани, – ответила она в стих и в рифму, – вошь в кармане! – И с достоинством продолжила: – А мы девки дорогие – рублик серебряный – и не один за любовь нашу надо выложить. – И взгляд ее в сторону студентика нырнул (мои «молодцы-приказчики» его по мостовой катали) – и окаменел. И сама она, как смерть, побелела.

И я свои глаза на студента скосил и понял, из-за чего она так побелела. Бомбу вторую она увидела. И как я раньше не понял, что не булыганом он витрину зеркальную разбил, чтобы потом бомбу свою бросить. Вторая бомба – и не маскерадная… лежала чуть ли не у наших ног.

Времени у меня от нее прикуривать не было, да и накурился я уже, так что я подошел и наклонился над ней – и потушил огонек ее запальный двумя пальцами, словно свечу поминальную по всем нам потушил; а потом спросил Маньку сурово:

– Так что, Маня, будем продолжать в маскерад играть – или все-таки скажем, из-за чего он свое бомбометание устроил?

Бомбометание это «студентик» им по одной простой причине устроил.

Конкуренция.

Ведь что купец Елистратов учудил, любезные мои читатели! Он свое заведение на самом Невском проспекте открыл.

На главном проспекте государства Российского, спросите вы меня недоуменно, открыть бордель – «Бордель у Мани» (так прозывалось в народе это заведение)?!

Не может такого быть!

Может, отвечу я вам, если в изящной упаковке это подать.

И подал, подлец. Золотом по черному бархату, над зеркальным таинством витрин вывел:

 
Мужская одежда от Мани
 

«Бутик» этот от Мани, скажу я вам в стихах и в рифму, покруче, чем от Армани был. И действительно, там мужскую одежду продавали для господ офицеров и прочей благородной публики. И чтобы завлечь покупателей, там, вместо вертлявых приказчиков (поняли, наверное, рекламный ход купца Елистратова?), приказчицы были. Вот они, милые барышни, и обслуживали покупателей по полной, так сказать, программе. Обслуживали, естественно, при том непременном условии, если он, покупатель, не меньше, чем на… Ставлю многоточие, потому что не знаю, на какую сумму покупатель должен был потратиться, чтобы с барышней-приказчицей в примерочной уединиться.

Ход этот рекламный, разумеется, имел сногсшибательный успех. Оборот был колоссальный. На заднем дворе только успевали из Парижа подводы разгружать с товаром.

Ну и купец Елистратов остальным купцам стал поперек горла. Всю торговлю им порушил. Не выдерживали они конкуренцию с его «торговлей». И собрались они один раз в трактире – и удумали наехать, выражаясь современным языком, на купца Елистратова. Наняли бомбиста Родиона Карамазова. (Достоевский, замечу в скобках, потом в своих двух романах – «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» – этого «бомбиста» на двух своих литературных героев разделил – Родиона Раскольникова и Дмитрия Карамазова. Соединить в единое целое ему наше ведомство не позволило. А вот у меня роман тринадцатый «Бомбист Каракозов и прочая бомбистская публика» уже в замыслах – и там я все в единое целое соединю. Тот роман будет о годах благословленных, освободительных – шестидесятых годах девятнадцатого века. Впрочем, мы отвлеклись. Продолжим.)

Родион все это дело по уму обделал, чтобы на купцов, заказчиков, в случае чего, подозрение не пало. В «бутик» этот, т. е. в «бордель от Маньки», как простой покупатель пришел. Купил перчатки – и потребовал, чтобы его по полной программе обслужили. Разумеется, столь незначительную покупку «обслуживать» отказались. Обсмеяли с ног до головы и из «бутика» вышвырнули.

– Погодите у меня, – заорал он и пригрозил им кулаком, обтянутым только что купленной перчаткой, – я вам еще устрою. Пожалеете еще, что любовь мою отвергли.

И на следующий день им устроил. И все бы прошло гладко у него, если бы на его беду мимо не проходил в то время со своими людьми полковник Сизый Семен Иванович. Он к князю Павлу Петровичу спешил. Ведомство его как раз по соседству в Аничковом дворце располагалось.

Как он спас Маньку Мармеладову и ее «подружек» от верной смерти, вы уже знаете. А на его строгий вопрос: «Так что, Маня, будем продолжать в маскерад играть – или все-таки скажем, из-за чего он свое бомбометание устроил?» – она ему насмешливо ответила: «Родька, студентик этот, сам, наверное, не знает, зачем он эти бомбы в нас кинул, кто ему нашу смерть заказал? – и добавила лукаво: – Павла Петровича спросите. Он мастер такие ребусы разгадывать!» – «Так и я мастер, – засмеялся полковник, – и разгадал бы – да некогда!»

Впрочем, что тут разгадывать? Обычные разборки между русскими купцами. Только одна, конечно, закавыка. Купец Елистратов и Манька наша тоже по России, то бишь по ведомству Павла Петровича числились. Но, согласитесь, не все же нам тайны в Истории Отечества разгадывать! Нам бы свою, Соловецкую, тайну разгадать.

Глава вторая (начало) – сон тридцать пятый

Александр Сергеевич объявился в нашем уезде в середине той зимы, сразу же после «воскрешения» Суворова. Кто он и откуда, никто не знал. Сам же о себе он таинственно молчал, но иногда ставил нас в тупик. Вдруг что-нибудь предскажет невообразимое. Его на смех подымут. А на следующий день – и сбудется! Я уже не помню, что именно сбывалось.

Николай Rostov. Фельдъегеря генералиссимуса

О Пушкине еще много чего Павел Петрович мне порассказал. Я ему верил и не верил. Но окончательно убедился, что почти все в его рассказах правда, когда познакомился с Катишь Безносовой, племянницей графа Большова. И хочу заверить вас, мои дорогие читатели, что наш великий поэт пошалил весьма изрядно в 1805 году: и за уездными барышнями волочился, и в карты играл, и с драгуном Марковым стрелялся, и с Катишь тайно обвенчался. Обвенчался точно так, как потом он в своей повести «Метель» описал. Об этом я в романе «Фельдъегеря Времени» напишу – и всю правду о фельдъегерях поведаю.

В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.

«Доложите господину генералиссимусу!» – грубо сказал он мне. «Что доложить, ротмистр?» – строго спросил я его. «А то и доложите, – рявкнул драгун, – что прибыл!»

На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» – спросил он драгуна. «Солоно! – предерзко ответил драгун. – Прикажите дать водки!» – «О деле сперва! Доставил письмо?» – «Доставил!» – «Водки ему, герою! – крикнул тогда Александр Васильевич. – Заслужил». – «А вы ее, ваша светлость, со мной не выпьете?» – вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» – «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» – «Что ж, братец, – ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, – давай их помянем!»

Тут прискакал посыльный от Багратиона.

«Господин генералиссимус, турки тронулись!» – «А французы?» – «Стоят французы!» – «Трубить сбор, – весело закричал Александр Васильевич. – Шары воздушные в небо! Как, – обратился он к Маркову, – не захмелел? Полетишь?» – «Полечу, Александр Васильевич!» – «С богом, милый! – расцеловал он Маркова. – И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники – турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили! Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»

Денис Балконский – Ипполиту Балконскому, февраль 1806 г. Из ставки А. С. Суворова

Полностью это письмо можно прочесть в моем романе первом «Фельдъегеря генералиссимуса». И признаюсь честно, что о Маркове Гавриле Гавриловиче в том романе вот еще что я написал.

Роль сего драгунского ротмистра во всей этой истории с двадцатью пятью пропавшими фельдъегерями настоль загадочна и мрачна, что я чуть было не изменил своему правилу (использовать только подлинные имена и фамилии) – и вторая буковка его фамилии чуть не взяла барьер из третьей буквы – и его фамилия не превратилась в… Мраков!

Удержался. К тому же, господа читатели, вы, наверно, помните случай, который произошел в 1807 году на параде Победы в Париже с драгунским полковником Марковым и двумя императорами – Павлом Ι и Наполеоном!

Нет?

Напомню.

Обходя войска перед парадом, два императора остановились перед драгунским полком. Наш император шепнул что-то на ухо французскому – и тот тут же, не раздумывая, снял со своей груди орден Почетного легиона.

Чтобы приколоть орден к груди нашего драгуна, Наполеону пришлось встать на цыпочки: Марков не слез с коня, а лишь наклонился. Явно, ему не очень хотелось получать сей орден. И все же Наполеон дотянулся до его груди. Тут же драгун дал шпоры своему гнедому, и тот чуть ли не встал на дыбы, чтобы французский император уж точно не смог дотянуться до драгунской щеки. Император имел привычку шлепать награжденных по щеке или трепать за ухо.

Суворов за всю эту кампанию девять человек убитыми потерял, а наши потери: двадцать пять фельдъегерей и один гусарский корнет. Правда, замечу, мы их потеряли по вечной нашей беде: напились пьяными и заснули – и случился пожар в доме того корнета. Видно, кто-то свечу горящую опрокинул. Вот кто эту свечу опрокинул, до сих пор не знают!

Путали следствие очень сильно. Даже говорили, что не сгорели они, а на дороге были те фельдъегеря и зарезаны.

Все бы так, но корнет-то гусарский сгорел! Ему-то кто свечу эту опрокинул?

Келер. Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»). М., 1907 г. С. 68

Эту книгу я в кабинете князя Николая Андреевича Ростова нашел, когда писал свой роман первый. Вся она испещрена была пометками, сделанными рукой Павла Петровича. Так что если и не был он знаком с генералом Келером, то книгу сию читал. Правда, удивительно, как он мог читать ее, изданную в 1907 году? Ведь умер он при довольно странных обстоятельствах в 1825 году. Но это так, к слову. Уж больно занимательную на полях пометочку он сделал напротив келеровского вопроса: «Ему-то кто свечу эту опрокинул?»

Граф Большов свечу эту корнету опрокинул!

Превесело, не находите? Но он свободно, дорогие мои читатели, эту пометочку специально мог сделать, чтобы напраслину на графа возвести.

К пресечению и выявлению привлечь «француженку». Заодно и свои грехи старые в монастыре замолит.

R.

«Француженке» – Жаннет Мане – Келер целую главу посвятил, а о Бутурлине как-то вскользь и небрежно пренебрежительно: «с дуэльным шампанским известного бретера и ловеласа Бутурлина» (см. эпиграф к послесловию моего романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса», так как книжку Келера «Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»)» вряд ли когда переиздадут). А этот «бретер и ловелас», муж нашей Жаннет, в 1815 году в чине генерал-майора Конногвардейским полком командовал!

И странно, что о «пресечении и выявлении» аглицкого шпиона в Соловецком монастыре ни слова.

Или дело было незначительное, или провальное, или такой секретности, что даже в спецучебнике под грифом «совершенной секретности», изданной тиражом в пять экземпляров, генерал не счел возможным о нем написать. Впрочем, может, он об этом деле и не знал вовсе. Последнее, думаю, вернее всего. Ведь разразился же Павел Петрович гневно на титульной странице этой книги: «Ну и болван же этот Келер! Но еще больший болван, кто поручил ему о ведомстве написать. Славу богу, что не все им ведомо». И там же: «А Бутурлин хорош. Нет, чтобы морду набить, он в политесы дуэльные с ним пустился!»

Я, разумеется, не преминул в одном из своих снов спросить Павла Петровича, с кем Бутурлин в «политесы дуэльные» пустился? Но он твердо стоял на своем, что книгу эту в руках никогда не держал и, следовательно, пометок там своих не делал. Кто-то другой, видно, «руку» его наладил. Даже высказал предположение, не Ипполит ли это Балконский? Он мастером был в этом деле отменным. Вот с него и спрос. И ехидно к книге Дюрасова «Дуэльный кодекс» отослал. Мол, там о «дуэльных политесах» Бутурлина хорошо написано.

Да, согласен, хорошо написано. И я позволю себе еще раз из книги Дюрасова процитировать тот отрывок, который я в своем романе первом «Фельдъегеря генералиссимуса» в качестве эпиграфа использовал.

Бутурлин относился к тем редким, бретерного толка, дуэлянтам, кто звал к барьеру своего противника, выстрелившего первым, не с целью наверняка убить его, а чтобы не промазать и оставить свою, как он говорил, метку на шляпе труса, – и никогда не промахивался. Поэтому, чтобы не прослыть трусом, дуэльные противники Бутурлина опасались сделать выстрел первыми до барьера (это было все равно что выстрелить первым в воздух) и подходили вплотную, а там, как говорится, – Бог рассудит.

Шнеллеры у обоих пистолетов взводились (это было непременным условием в кондиции всех его дуэлей).

Механизм дуэльного пистолета требовал двойного нажатия на спусковой крючок. Взведенный шнеллер отменял предварительное нажатие.

«Помилуйте, – как-то раз возразил ему секундант какого-то его противника, – а если случайно нажмут на курок? Выстрел в воздух или себе под ноги! Ведь это дуэль, а не упражнения в стрельбе в клобе». – «Вот именно, дуэль, а не упражнения в дуэли! – ответил Бутурлин. – Впрочем, запишите: от случайного нажатия на курок у моего противника Бутурлин гарантирует повторное нажатие на этот курок, как если бы его пистолет был и вовсе без этого шнеллера!» – «А кто определит, был он случайным или нет?» – «Вот от этого, господа, вы меня увольте! – захохотал Бутурлин. – Не за этим я на дуэльное поле выхожу. Вы определите».

Секундант противника рассмеялся в ответ: «До сих пор были превосходные дуэльные пистолеты от Лепажа, от Кухенрейтера. Теперь в моду войдут от Бутурлина – как лучшие!»

Пистолеты дуэльные от Бутурлина вошли широко в дуэльную практику в 1802 году, так как только они одни предохраняли от случайного выстрела не двумя обязательными нажатиями на курок, а двумя выстрелами.

Откупорить бутылку шампанского, т. е. выстрелить в воздух после неудачного выстрела противника, – это тоже слова из его, Бутурлина, дуэльных анекдотов.

Если он считал, что оскорбление ему нанесено незначительное, ничтожное или сам невольно кого-то оскорбил своей шуткой, а шутить он любил, и порой зло, то после неудачного выстрела противника тотчас стрелял в воздух, будто бутылку с шампанским откупоривал, чтобы тут же на дуэльном поле и распить ее в знак примирения с противником.

«С огнем шутишь, голубчик, – как-то раз сказал ему товарищ по полку. – Ведь кто-нибудь специально подстроит, чтобы ты его оскорбил, да и убьет тебя безнаказанно!» – «Милый мой, как же безнаказанно? – тут же сочинил новое слово в дуэльном словаре Бутурлин. – Если подлец специально даст мне повод назвать его подлецом, неужели я буду пить с ним после дуэли в знак примирения шампанское? Если жив буду, на землю вылью! А убьют – товарищи разопьют».

Выстрел его в землю, после промаха противника, – это значило не только поставить метку труса на подлеце, но и клеймо убийцы. Неважно, что сейчас не убил. Убьет кого-нибудь потом. Или раньше уже убил кого-то. Вот этого пролитого на землю дуэльного шампанского больше смерти боялись дуэльные подлецы!

В своей дуэльной биографии он никого не убил и не ранил! Но выйти с ним на поединок считалось верхом храбрости или самой низкой подлости! И это благодаря тем трем выстрелам, которые мы описали выше. Других выстрелов у него не было.

Три выстрела Бутурлина, говорили тогда дуэлянты.

Первый – не смертельный, но тяжелый.

От второго выстрела у обоих противников на следующий день голова от похмелья болит.

Третий выстрел смертельный!

Ведь не жизнь он у противника отнимал, а честь его, а это было пострашнее смерти.

Бывали случаи, что некоторые его противники тут же, после его этого выстрела, просили своего секунданта пистолет ему зарядить – и стрелялись. «Что ж, – говорили про таких, – храбрец, но подлец. Редко бывает».

Сам же Бутурлин был не единожды ранен, два раза тяжело.

Бутурлина граф Большов дома не застал.

– А барыня не принимают! – заявил ему строго швейцар и выговорил не без укоризны: – По четвергам – и только по особым приглашениям. – Вот как! К государю без доклада в любой день, а к мадам Бутурлиной – только по четвергам и по особому приглашению. И на сенаторский мундир золотом шитый даже не глянул, на звезды его алмазные. Отвернулся от графа и пробурчал: – Ходят тут всякие, а потом перед барином ответ держи.

– Превесело! – воскликнул Мефодий Кириллович и спросил: – И много, братец, к твоей барыне ходят, когда барина дома нет?

– Вы первый, ваше сиятельство, – ответил швейцар. – Охотникам барин давно охотку отбил!

– А ты, братец, все же барыне доложи, что граф Большов хочет переговорить с ней по важному делу, – строго сказал ему Мефодий Кириллович и вздохнул не без сожаления: – Стар я до амурных дел и дуэльных приключений. – И серебряный рубль в ладонь его вложил.

– Иван! – позвонил швейцар в медный колокольчик. – Доложи барыне, что граф Большов принять его просит по государственном делу!

– Сей момент, – вынырнул на парадную лестницу ливрейный лакей из боковой двери и тотчас скрылся за ней.

Через минуту появился вновь и проводил графа в гостиную.

– Барыня просят ее подождать, – сказал почтительно. – Одеваются! – И оставил его одного.

Барыня одевалась полчаса.

– Милый граф, какими судьбами? – влетела она в гостиную, словно воздушное перышко, подхваченное ветром. И закружила его в своем вихре: – Милый, милый граф, как я вам рада! И что же вы нас стороной все обходите?

– Право, мадам, – растерялся Мефодий Кириллович, глядя на нее и целуя ей руку.

– Жаннет! – засмеялась она укоризненно. – Для вас, граф, я по-прежнему… Жаннет.

– Жаннет, – проговорил граф восхищенно, – вы так же ослепительно хороши. Нет, еще лучше прежнего. Богиня! – И вздохнул сокрушенно: – Я погиб окончательно.

И действительно, она была лучше той прежней Жаннет, что изображала когда-то древнегреческих нимф в балете под бесцеремонное лорнирование ее стройных ножек и детских яблок грудей.

И действительно, превратилась в богиню и была изумительно хороша – и недоступна в своем белом прозрачном платье, сшитом по тогдашней моде в древнегреческом стиле, сквозь которое светилось ее легкое гибкое тело.

– Превесело, – удивленно произнес он и добавил насмешливо: – Не в коня корм.

– О ком вы, граф? – настороженно спросила Жаннет и прикусила свою нижнюю губку.

– О себе, – ответил он печально. – Впрочем, – продолжил серьезно, – я к вам, Жаннет, по делу.

– Я слушаю вас, Мефодий Кириллович, – сказала она без жеманства. – Да вы присаживайтесь, – усадила его в кресло и села напротив. – Я вас очень внимательно слушаю – и буду рада, если смогу вам помочь. – И ее ясные глаза засветились, как синее безоблачное и бездонное небо.

– Я надеюсь, – улыбнулся граф насмешливо, – поможете не так, как в одна тысяча восемьсот шестом году помогли. Тогда вы таких мне выдропужских кружев наплели, что я до сих пор их превесело вспоминаю.

– Не я одна вам их плела, граф, – улыбнулась в ответ Жаннет.

– Но первой «кружевницей» все-таки вы, милая Жаннет, были! Ну и… Павел Петрович, разумеется, – добавил вкрадчиво. – По его рисунку вы все эти узоры выводили. – И добавил не без лукавства: – Насилу в них разобрался – и распустил.

Да, выдропужские «кружева», откровенно говоря, были «превеселые». И распустил их граф весьма и весьма мудро, когда ему «наскучило» их «милое» и вздорное «плетение» – и прочее, и прочее, и прочее.

Лгали все! Но, что удивительно, дудели, как говорится, в одну дуду – и разобраться в этом было невозможно. Это было выше его человеческих сил. Его даже пытались обольстить. Жаннет и пыталась. А ревнивец Бутурлин чуть на дуэль не вызвал.

А как его на воздушном шаре катали? Ах, как его катали!