Read the book: «Вся жизнь как подарок судьбы»

Font:

Фото из архива автора

Фото на обложке: Valerija Polakovska/Shutterstock.com

***

Эта книга посвящается моим учителям, как школьным, так и встреченным по жизни.
Все они хотели, чтобы я оставался Человеком.

Я родился в Иванове, в 1936 году, 7 марта, в 23 часа 40 минут. Акушеры якобы сказали: будь я девчонкой, рождение записали бы восьмым марта. Значит, моё везение началось уже с появления на свет мальчишкой, а красивых девчонок, это знали все, в моём родном городе и так всегда было с избытком. Сейчас с Ивановым, кроме родительских могил и воспоминаний, меня вроде как ничего больше не связывает. Последние десятилетия, прилетая на родину, проезжаю его напролёт, торопясь в город Фурманов. Оттуда родом моя жена Аля, сейчас здесь живут многие её родственники; только вот моя сестра Лида, пожив тут несколько лет, надумала вернуться в Иваново. А воспоминания о юных ивановских годах говорят о таких кульбитах в начале моей жизни, которые могли отравить, сделать горькими существование и моё, и близких, родных мне людей.

Как-то, немало уже лет назад, я решил навестить Воробьёво – окраинный район родного города. Здесь, на 6-й Березниковской улице, я провёл свои самые заметные юношеские годы. Наш дом, уже сильно постаревший, остаётся на своём месте, только найти его сейчас можно на улице Генерала Белова. Другие Березниковские переименовывать пока не стали.

Я в медвежьих объятиях. Мне скоро 1 год

Ностальгические нотки вели меня к тем, с кем когда-то я встречался едва ли не каждый день. В этот раз мне было уже порядочно за шестьдесят, но чувствовал я себя вполне прилично. Те же, кого бы хотел увидеть, все моложе. Интересно, как устроились их жизни, какими они стали сейчас?

К своему удивлению, из всех прежних товарищей и просто знакомых я застал только Валерия и его жену Людмилу Колосовых, живущих на параллельной нашей улице 5-й Березниковской. Я и Валька Колос, как все тогда его называли, были просто хорошими товарищами, ещё пацанами мы с ним вместе лазили с ружьями по болотам, играли «под интерес» в карты. В соседскую девчонку, подругу моей сестры Люську, он был влюблён, я думаю, с самого раннего детства. И сейчас мне было очень приятно видеть в здравии эту добрую семью, пронёсшую свою любовь через всю жизнь.

Было по-летнему тепло, но улица почему-то больше не шумела детскими голосами. Никого!

А где наши бывшие добрые знакомые, где тогдашние девчонки? Здесь же сейчас тихо живут в знакомых мне старых или в этих вот вновь построенных, закрытых глухими заборами домах? «Так почти всех, о ком ты спрашиваешь, уже нет, – говорит Валентин, – их совсем нет… умерли… и некоторые уже давно».

Но как же так? Ведь многие из них только-только родились, когда я был мальчишкой. Другие едва пришли в этот замечательный мир, когда я уже стал парнем. И тех девчонок нет, которые меня любили. Нет круглолицей Вальки, милой девочки Ляльки. Неужели и Фаи нет? И Машеньки Шуваловой тоже?! Как же так? Вдруг – и исчезли! Так рано!

Значит, не зря мы так часто слышим горестные слова пожилых людей: «Жизнь пролетела как один день. Вроде и не жили совсем». Именно в этот раз я, кажется, осмыслил эти горькие вздохи совсем не таких ещё старых, но буквально высосанных жизнью, усталых людей.

Те визжащие от первых детских восторгов девчонки, к счастью, ещё не знали, как молниеносно пролетят их дошкольные годы. И вот уже каждое утро они должны идти на свою первую «работу» – в школу. Идут потому, что так надо, что образование действительно нужно. Лично мне, иногда с подсказки добрых людей, пришлось убедиться в этом за свою жизнь не раз. А как же эти, кого сейчас уже «совсем нет»? Большинство по бедности, другие потому, что не встретили в нужное время, как я, добрых наставников, не смогли осилить десятилетку, ушли в ПТУ, ФЗУ, техникумы. И потом сразу же на работу. Им хотелось самостоятельности, какой-никакой собственной заработанной «копейки». Зимой утром, ещё почти в ночи, по морозу бегом на работу – в цеха, на фабрики, в грохот ткацких, прядильных станков, в матерщину мастеров. Вечером опять работать, уже дома, и, наконец, совсем без сил в кровать… Завтра… Да что завтра! Так будет и послезавтра, и через месяц, и через годы.

Не лучше, а чаще хуже, складывалась судьба бывших мальчишек, парней, мужиков. Их, только ещё родившихся, сразу за порогом дома ждала та же бездушная конвейерная лента. Каждое утро день за днём, год за годом – на работу! За копеечную зарплату, за 12 дней «трудового» отпуска в год.

И пусть попробуют опоздать, хоть день прогулять. Да, пусть попробуют… В один из общих «судебных дней» – 7 мая 1952 года – «воронок» собрал нас, только что осужденных, из нескольких городских судов; и всех для начала на три дня поместили в карантинную камеру – «нолёвку» Хуторовской тюрьмы города Иванова. Оказалось, в камере до нас уже были «прописаны» двое, считай, не мужиков, скорее, взрослых парней-работяг. На них, морально раздавленных, молча сидящих с опущенными чуть не ниже колен головами, больно было смотреть. Как стало известно, один имел 4-месячный тюремный срок за опоздание на работу, другой получил 6 месяцев отсидки за один день прогула. И с нами же вместе сегодня в тюрьму доставили «уголовника» из города Фурманова. Этот ещё зимой, поскользнувшись и падая, случайно, возможно, не слабо ударил рукой по груди проходившего мимо милиционера. За это сегодня суд по статье 73 УК «благословил» его шестью годами лагерей! Стране такие «преступники» были очень нужны.

Вот один слово в слово запавший мне в память разговор с другом Виктором Шевчуком. Это был какой-то из 1970-х или 80-х, совсем не обильных годов:

– Знаешь, Витя, на что я обращаю внимание в наших магазинах? На витринах какие-то дешёвые рыбные консервы, в грязных открытых пакетах такое же грязное пшено, перловка. И сплошь пустые прилавки. Зато сразу бросается в глаза совсем небольшой, но зовущий к себе ухоженностью уголок, заставленный бутылками водки, портвейнов, какой-то газировкой.

– А ты подумай: заходит работяга после смены в магазин и видит то, о чём ты сейчас сказал. Он уставший, голодный. Купить нечего. Берёт банку кильки в томате, за три рубля бутылку водки. Домой пришёл, выпил, килькой закусил, может, щей хлебнул – и без сил спать. А завтра, хорошо если не в единственной своей телогрейке, по темну и по морозу бегом, не дай бог опоздать, опять в цех слесарить, на склад грузить, на лесозавод пилить… Вечером та же дорога, тот же пустой магазин, килька, водка…

Так и не увидев сколько-нибудь настоящей жизни, один за другим насовсем, навсегда уходят, да что там – уже ушли в небытие недавние друзья, просто знакомые и малознакомые, совсем не старые люди наших улиц. А на кладбищах, сельских погостах опять и опять слышно безысходное, горестное, тихое: «Так вот вся жизнь прошла как один день. Будто ещё и не жили…»

Не слышат пока этих слов только весело визжащие, радующиеся светлому детству девчонки и играющие в войну мальчишки.

За что же такая, другая, жизнь досталась мне? Едва ли не в тот день посещения своих Березниковских улиц я впервые задал себе этот и ещё другие вопросы. Разве только за тем многие из нас рождались на свет? За что людям выпадают такие разные судьбы? И кто же это всё решает – кому, сколько и как прожить? Почему иначе сложилась моя жизнь? Вот её-то короткой и неинтересной я бы назвать не мог. За что мне всё это?

Начало

Как и большинство моих сверстников, я родился в рабочей семье. Детство пришлось на войну. Не самым сытым оказалось это детство. Но многим было ещё хуже. Мне же всё военное время, от начала до конца, посчастливилось провести в самом лучшем в Иванове детском саду № 8, который тогда располагался на улице Крутицкой в бывшей вотчинной конторе графов Шереметевых. Почему сейчас упоминания об этом садике, приютившем в очень трудные годы девчонок и мальчишек, я не нахожу во всезнающем интернете? Неужели же так и не нашлось тех, кто оставил бы воспоминания о нём в истории моего города?

Я и сейчас по памяти могу нарисовать всю территорию нашего садика, точно указать место, где располагалась клумба или уютный, огороженный кустами жёлтой акации участок, – там нас, мальчишек и девчонок, голенькими выкладывали на раскладушки загорать. Помню ещё совсем молодой замечательную, по-матерински любящую нас директрису Нину Алексеевну. Не забыл, как однажды нам ставили уколы, я страшно этого боялся, плакал, а она гладила меня по голове: «Коля, зайчик, ты же смелый мальчик. Не бойся».

Я приходил в свой садик, учась в школе, затем вернувшись из армии, потом приезжая из института; приходил со своим сыном Юркой. Последний раз навестил его, если не ошибаюсь, уже живя на Камчатке. Удивила тогда воспитательница старшей группы Ольга Ивановна. Едва я раскрыл рот, как она остановила меня, ткнув пальцем в грудь:

– Подожди, подожди… ты – Юра, нет – Коля Герасимов, Юра был твоим двоюродным братом.

Самым печальным в то последнее посещение для меня было видеть сильно постаревшую Нину Алексеевну, с большим трудом, да и то с подсказки, будто бы узнавшую меня, Колю.

И ещё: в садике я познал свою первую, не отпускавшую меня, думаю, не менее десяти лет любовь к родственнице нашей директрисы, моей одногодке Але Белокринкиной. Глядя на сохранившееся фото тех лет, я без труда многих вспоминаю по именам и фамилиям.

И вот сейчас, когда мне, как я сказал, было уже за шестьдесят, я опять специально пошёл навестить свой садик. Кирпичная стена, отгораживавшая внутренний двор от улицы, частично оказалась порушенной, прислоненными к ней стояли фрагменты металлической ограды. Шла «перестройка», и шикарную территорию бывшего нашего садика кто-то, подумал я, уже начал «перестраивать» под себя. Это было так грустно, что я не мог заставить себя появиться на Крутицкой ещё лет пятнадцать.

И всё-таки уже в 2017-м решился, выйдя из автобуса на площади Пушкина, пройти давно знакомой мне дорогой мимо драмтеатра. И… Вот она, маленькая и такая дорогая моему сердцу частичка Родины.

Я подходил к нынешней цели приезда в Иваново с некоторым страхом, ожидая, что такой родной для многих детей дом сейчас занимает какая-нибудь контора, рядом с которой в урне и вокруг неё валяются окурки. Думал, что вряд ли нынешние хозяева, не дай бог, ещё и полноправные собственники, разрешат мне зайти не то что внутрь помещения, но и на территорию «своей усадьбы». Но всё оказалось не таким безнадёжно плохим. Пока. Не знаю что, само ухоженное здание или восстановленная ограда, обрадовало меня больше. Сам же родной многим из нас садик сейчас оказался закрытым, на ограде висело предложение к желающим взять здание в аренду. Предполагаю, что требования в части сохранения бывшей вотчины графов Шереметевых выставляются серьёзные.

Здесь, в детском садике № 8, для меня прошли все военные годы

Через калитку, которая в моей памяти не сохранилась, прошёл за ограду. От бывшей территории осталась лишь небольшая её часть, но чистая и заполненная зелёным газоном. А там, где мы раньше играли, и далее стоят огромные современные дома, асфальт вокруг ближайших, как я увидел, тщательно прометал дворник.

Навестив-таки место родного садика, по Шереметевскому проспекту прошёл до площади Революции, оттуда мимо 30-й и 33-й школ вышел на Большую Воробьёвскую, и далее ноги привели меня на когда-то мои Березниковские улицы. Шёл пешком сначала потому, что не смог поймать такси, не знал номеров для вызова, а потом уже поставил себе задачу пройти всё-таки весь путь на своих двоих. Уверенность мне придавали домашние, один-два раза в неделю, 12-километровые утренние променады. Честно, свой возраст – 81 год – я отнюдь не считал «старческим». Намял кроссовками ноги, и притомила стоявшая в тот день жара. Зато на обратном пути мог в полной мере оценить истинное удовольствие от поездки в такси.

А теперь назад – в детство. В начальную школу № 3 (располагалась она на улице Арсения) в сентябре 1945 года мы так и пошли полной, как мне думается, своей детсадовской группой, и всем нам было тогда по 8 с хвостиками лет. В нашей малюсенькой двухэтажной школе было всего-то два, может быть, три класса. Судя по внутренней отделке, до революции и здесь жили не рабочие люди. Опекали нас прекрасные, ласковые женщины: директор школы Серафима Дмитриевна Ржевская и учительница нашего класса Вера Николаевна Архангельская. Мама с бабушкой, помню, говорили, что, судя по фамилиям, они, скорее всего, из церковных семей, поповские дочки – подвижницы. Навсегда осталось в моей памяти, как ежедневно на одной из перемен в класс заносили поднос с маленькими, по числу учеников, аккуратно разложенными кусочками хлеба, ещё и с крохотными довесочками сверху.

Часто-часто в своей жизни я вспоминаю Веру Николаевну: высокую, страшно худую, с бледным, до чистой белизны лицом. Последний раз в эту свою первую школу я зашёл через много лет. На удивление, меня узнала ещё работавшая школьная техничка, татарка Тамара. Сказала, что Веры Николаевны уже нет, а старенькую Серафиму Дмитриевну она приютила в своей подлестничной махонькой каморке. Больше ей жить было негде. И это меня очень расстроило, возмутило.

И далее о жизни

До моих 11 лет наша семья жила практически в центре города, в переулке, именовавшемся Сторожевым и идущем от улицы Садовой параллельно нынешнему Шереметевскому проспекту в сторону реки Уводи. Метров через триста или чуть дальше он упирался в здание, которое люди называли «Промакадемией». Во время войны это здание было переоборудовано под военный госпиталь, а вот сейчас строение ждёт ремонта.

От нашего переулка брали начало улицы Сакко и Третьего Интернационала. Наша семья жила в кирпичном доме бывшего конезаводчика, фактически на чердаке, который мой отец перестроил в жилое помещение. Из окна, выходившего на улицу Сакко, зимой, когда опадала листва, вдали просматривалась Белая церковь, действующая даже в годы войны. Наше жилище принадлежало аптекоуправлению. Совсем недавно упоминания о Сторожевом переулке в интернете я не нашёл.

Иногда, когда почему-то долго не спится, я брожу по лабиринтам своей памяти. Вспоминаю себя с дошкольного, раннего школьного малолетства; обрывками – с последних довоенных, начала военных дней. С этого возраста на ближайших к нам улицах я, сам того не осознавая, всегда находился под прикрытием невидимого надёжного зонта. Колю Герасимова никто не мог обидеть: у меня же были старшие братья, и самый авторитетный из них – Юра, которого часто называли просто Карасём. Потом братья и их друзья, почти все не по своей воле, с улиц стали исчезать, но память о них, непростых парнях, продолжала жить. И тогда соседские подростки, показывая своим знакомым на меня, говорили: «Вот братишка Карася!» Новым знакомым это, очевидно, о чём-то говорило. А я, слыша такие слова и мало что понимая, исподволь пропитывался сознанием некоей своей особенности. Так развивалось и постепенно крепло моё самосознание, не приемлющее в отношении меня насилия. С детства я не любил смотреть на драки соседей-мальчишек. И пронёс это через всю жизнь.

И живёт в моей памяти один особенный день, когда улицы были заполнены радостными людьми – все праздновали окончание войны. Мы втроём: я, Женька Калёнков и Юрка Петухов, всем по 9 лет – пошли в сторону ресторана «Москва». Мама утром дала мне на сладкие покупки чуть ли не красную «тридцатку». Торговали всем даже на улицах, и мы ради такого праздника решили купить «четвёрку», 250 г, водки. В общем на всех дворе на уютном чердаке небольшого сарая нас нашли по громкому разговору. Женьке и Юрке дома достались отменные порки, но у меня была заступница – любимая моя Баба. Она, укутав меня в одеяло, оставила там же на чердаке, пока я не проспался. Мама о нашем приключении даже не догадалась.

Весной 1947 года мы переехали на окраину города, в Воробьёво, на 6-ю Березниковскую в дом № 81. Наша улица через два квартала кончалась карьерами, и дальше начиналась «природа». Въехав в голый дом, наша семья не имела даже подушек: ради приобретения своего жилища продали всё, включая патефон и заквашенную с осени капусту.

С переездом в Воробьёво и, тем более, к 14 годам нужды в самоутверждении у меня не было. Я знал себе цену, и меня уже тоже называли Карасём. Как-то само собой, без эксцессов моё главенство было признано мальчишками-одногодками ближайшей округи. Поругавшись, подравшись, соседские малолетки, пацаны постарше торопились ко мне, как к третейскому судье. Я спокойно их мирил.

Живя уже в Воробьёве, я так и остался доучиваться в своей начальной школе № 3. И потом не согласился поменять центр города на Воробьёво, в пятый класс пошёл опять же в лучшую школу города № 30. Во время войны её занимал военный госпиталь, в котором все те годы работала моя мама.

Расстояние от дома до школы оказалось не таким уж и большим, добирался на трамвае (тогда на № 4), а то и пешком. Вот когда я научился не только быстро ходить, но и очень даже неплохо бегать.

Ко времени моего перехода в пятый класс школы в стране разделили на мальчишечьи и девичьи. Отношения между учащимися (я говорю о мальчишках) становились более жёсткими. В их среде стали намечаться претенденты на лидерство либо на личную независимость от одноклассников. Это значило, что пришла пора заявить о своём непокорном «Я». У мальчишек, претендующих на лидирующее положение в коллективе, часто всё решалось через «схождение» – честную, один на один драку на кулаках.

Моим будущим соперником в классе был хороший парнишка Юра Мякишев. И мы вполне по-мужски пришли к необходимости «сойтись» при всём классе. Место было выбрано далеко от школы на улице Большой Воробьёвской, на территории ИВАТУ. Драка была честной и бескомпромиссной, при стечении всего класса и даже при случайных взрослых наблюдателях. Дрались кулаками и в полную силу так, что раза два после удачных обоюдных ударов мы оба оказывались на земле. Поднимались и дрались дальше. Чтобы кто-то из чужаков пытался нас разнять, не помню, но наш бой, вероятно, всё-таки был остановлен третьей стороной.

Сколько-нибудь заметного своего преимущества в нашем поединке я не увидел. Но уже утром следующего дня Юра всем своим видом показал, что лидер в классе сменился. Обид друг на друга у нас не было, и мы остались хорошими товарищами. По своей натуре я никогда не был агрессивным, и об этом ещё не раз вынужденно буду упоминать по мере своего дальнейшего душеизлияния.

В пятом и шестом классах учился нормально, потом стал скатываться в ряд обычных середнячков. Учителя у нас были под стать нам, хорошие, добрые. За одним, пока одним, исключением. В подаренной мне в школе годы спустя книге К. Е. Балдина «Начало начал» я с удовольствием узнавал многих из учителей. Особым теплом отдались в душе ставшие родными имена, о которых скажу чуть позже.

А сейчас отдельно отдаю дань памяти одному расхваленному автором «прекрасному» педагогу – М. А. Панкрышевой. По характеру Мария Андреевна была страшной змеюкой, её страсть к железной дисциплине на уроках граничила с садизмом: все должны были сидеть за партой только по стойке смирно. Меня она тут же выгоняла из класса до конца урока, если я поворачивался назад за линейкой или резинкой, неважно с чем обращался к соседу по парте. И случалось это не один, не два и не три раза. Именно по её вине я на всю жизнь невзлюбил науку математику, не понял ни алгебры, ни тригонометрии.

Бит матерью я был дважды в жизни. Первый раз, когда в детском саду научил двоюродного брата Юрку Крайнова матерному стишку, ничего в нём не понимая. Второй раз мне влетело в шестом классе, когда я, уже на дух не переваривая «заслуженную учительницу» Панкрышеву, прогулял школу. Била мама, как и в первый раз, толстой верёвкой долго и больно. В ответ на последнюю экзекуцию мои прогулы сразу же стали систематическими, я решил показать свой уже заявлявший о неприятии насилия характер. Когда же через год обеспокоенная моим до полуночи отсутствием дома мама встретила меня опять с верёвкой в руках, я не просто засмеялся, а захохотал от всей души. А она заплакала. В тот раз моё долгое отсутствие объяснялось очень и очень просто: я всего лишь засиделся на лавочке с какой-то девчонкой. И хорошо, что не знала бедная мама, на какой тропе (и не ночью, а днём) я готов был утвердиться обеими ногами.

Уже представляя, пока лишь приблизительно, с чем будет связана моя жизнь, учился я с желанием. Но к получению пятёрок, что для меня ассоциировалось с насилием, стремления не имел, оставался середнячком. Уже тогда, ещё этого не осознавая, я превыше всего ценил личную свободу. И, конечно же, не мог знать, что Судьбой мне она будет предоставлена практически всю жизнь.