Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Опять Секеринский

– Дозвольте, государь, – и минуты не прошло после ухода или, можно сказать, улёта Витте, как дверь тихонько приоткрылась, и в проёме показались чёрно-смолистые усы Секеринского. – Я осмелился воспользоваться вашим милостивым разрешением, – вежливо проговорили усы, – приходить к вам на доклад раз в месяц. Но обстоятельства вынуждают меня использовать эту возможность прямо сегодня, до вашего отъезда. – Заходите и садитесь, – разрешил я милостиво. Мы сели, и я вопросительно посмотрел на главного охранника города Санкт-Петербурга. – Не знаю с чего начать, – неожиданно замялся он, изменив своей вкрадчивой манере. – Дело, с которым я пришёл может стоить мне головы. – Прекрасный актёр, – заметил я про себя. – Говорите, я слушаю. – Секеринский вновь поднял на меня свой взгляд, от которого мне опять, как в прошлый раз, стало как-то нехорошо. – Я, Ваше Величество, предан вам всей душой и считаю Вас единственным человеком, достойным Российского престола. – И к тому же ещё и льстец, - подумал я. – Не сочтите за лесть, – продолжал он, словно читая мои мысли. – Брат ваш Георгий, наследник престола, смертельно болен, и вы об этом знаете, не сегодня-завтра его не станет… Говорю вам всё, что думаю, начистоту, и прошу меня за это извинить. – Я кивком попросил его продолжать. – Младший Ваш брат Михаил не имеет никакого желания, как впрочем и способностей, управлять огромной империей. Даже если он согласится принять корону, это будет ужасно… для всех: и для страны, в первую очередь. Наверняка станет марионеткой в чьих-либо умелых руках. А если он откажется, то ещё хуже. По закону о престолонаследии, введённому пра-прадедушкой вашим, Павлом Петровичем, наследовать будет старший из дядей ваших, Владимир Александрович… – Ах, да, любитель балета! – Все они любители, в особенности балерин. Я не об этом… пустейший человек, и ещё бОльшая опасность для империи. И вообще… если в России престолонаследник от трона отказывается, всякое может быть. Вспомните брата вашего прадедушки Николая Павловича, я имею в виду Константина, он-то отказался от престола, но с его именем войска на Сенатскую площадь вышли. – Я решил поставить начальника тайной полиции на место. – Чего он добивается, зачем он пришёл? – носилось в голове. – Я встал с кресла: – Не понимаю, зачем вы всё это мне говорите, и имеете ли вы вообще право… – Моя жизнь в ваших руках, Ваше Императорское Величество, – твёрдо глядя мне прямо в глаза выпалил Секеринский, – но прежде чем караул звать, дозвольте докончить. Я это всё говорю к тому, что пока у вас наследника нет, на вас все надежды, все мечты, все чаяния и упования народа российского. А вам угрожает смертельная опасность… – Вы опять о бомбистах? – Нет, опасность внутренняя и более серьёзная. – Секеринский помедлил. – Вчера фон Плеве собрал экстренное совещание с некоторыми министрами и членами августейшей фамилии. Всего присутствовало человек десять: Горемыкин, Победоносцев, Добржинский, все родные дядья ваши, кроме Сергея Александровича и ещё некоторые. – Зачем? – Секеринский помедлил и, сделав почти театральную паузу, проговорил: – Решали, что делать с вами, стоит ли отстранять вас от власти. – Я похолодел, на лбу вновь выступил холодный пот, а начальник Охранного отделения продолжал внимательно наблюдать за мной. – Откуда вы знаете? – Мне по должности полагается всё знать, что происходит в Петербурге и его окрестностях. – И… что же решили? – Пока ничего, Ваше Величество. Решили подождать. – А почему собственно возник этот вопрос, они что: давно эту… возможность рассматривают? – Вопрос возник только что, после, как это сказать, вашего падения или ушиба. Никто из них, – уточнил Секеринский, – не знает точно, что с вами произошло. А поскольку налицо была потеря памяти и некоторые странности в поведении, при дворе стали поговаривать о вашей дееспособности. – Какие ещё странности… в поведении? – Ну, вы держитесь несколько не так, как раньше, какая-то неуверенность во всём, и потом некоторые слова произносите, непонятные. – Например? – Я не знаю, что и сказать, Ваше Величество, я лично ничего такого не замечал. – Так… и почему же они решили ничего не предпринимать? – По разным соображениям. От супруги вашей и от матушки никаких жалоб не поступало, никаких распоряжений неожиданных – тоже. Но главное – то, о чём я говорил вам: заменить вас некем. Владимир Александрович прямо сказал: – Если будет, мол, он, то есть вы, выполнять то, что мы ему скажем, то и пусть сидит. – Брат ваш Михаил, кстати, на совещании не присутствовал. – Как я понял, Витте, Лобанов-Ростовский и некоторые другие министры также приглашены не были? – Точно так-с. – Понятно, – я глубоко задумался. – Несомненно этот человек сообщил всё это не из любви ко мне, монархии или отечеству, а из каких-то своих соображений. Стоит ли ему доверять? И не выдумка ли всё это? – Я тоже внимательно посмотрел на Секеринского, он был совершенно спокоен и смотрел в пол. – А не пришёл ли он передать мне, так сказать, мессидж ли это от всей этой компании блюстителей престола: мол, сиди тихо и не рыпайся, а то… – И я решил не поддаваться внутренней панике, которая была готова вот-вот накрыть меня с головой, и как можно увереннее проговорил: – Я уверен, что все эти… люди: Плеве, Победоносцев и другие – глубоко честные и преданные мне слуги отечества, они искренно беспокоятся о моём здоровье и о судьбе государства российского. Жаль, что они не высказали свои опасения мне лично. Поэтому… продолжайте свои наблюдения и посылайте мне свои сообщения секретной почтой. – Секеринский склонил голову, он был явно доволен. – Я в Москву не могу вас сопровождать по должности. Но там мой коллега Зубатов Сергей Васильевич будет рядом с вами, и на него вы можете полностью положиться. – Хорошо, введите его в курс дела. Но о нашей договорённости должны знать только трое – я, вы и он. – Слушаюсь, государь. – Да, вот ещё что… такой вопрос… Я тут слышал, что появились какие-то Протоколы то ли еврейских, то ли масонских старцев. Это что такое вообще? – Да, это один журналист написал, русский, но живёт во Франции. Принёс их нашему агенту, будем думать, что с ними делать. – А-а-а, понятно. Я вас больше не задерживаю. – Секеринский опять поклонился и вышел из кабинета в самом лучшем расположении духа.

Любовь

Дверь за ним закрылась, а я продолжал напряжённо думать. – Отстранить меня после коронации будет, наверное, посложнее, чем до неё, и тем не менее – всё возможно. Сидеть тихо и ничего не делать – самая удобная тактика. Но если так, то всё в России пойдёт по накатанной – сначала война с Японией, потом первая русская революция, бодание с Государственной думой, убийство Столыпина, Распутин и вся эта вакханалия, потом первая мировая и отречение от трона. Так что – если действовать, то что я теряю? А ничего: покоя мне всё равно не дадут. – За дверью раздался голос Чемодурова: – Государыня императрица ожидают вас к ужину. – И я опять по знакомой дорожке направился в столовую.

Императрица сидела за накрытым столом, но по-видимому не притрагивалась к еде. – Ники, наконец-то. – И она опять улыбнулась мне своей слегка печальной улыбкой. – Не дают тебе покоя, даже в воскресенье, а надо ещё вещи перед отъездом проверить. – Проверим… обязательно. – Что там проверять, интересно? – Ко мне Витте приходил с докладом, я сам его попросил, нужно уладить кое-какие дела. – О визите Секеринского я решил умолчать. – Ах, этот Витте, – Аликс положила вилку и перестала есть, – не люблю я его. – Почему же? – Совершенно несносный человек. И зануда. И при этом типичный провинциальный выскочка с этим южным выговором. Ни войти, ни встать, ни сесть, как надо, не умеет, похож на купца, а не на дворянина. – Но он многое делает полезного для государства. – Да, наверное… вот и матушка ваша его обожает. – Мне показалось, что в её голосе промелькнула ирония. – Но мне кажется, что он в глубине души человек глубоко порочный и совершенно не порядочный. – Я тоже перестал есть и решил послушать её повнимательней. – Почему ты так считаешь? – Это факт, все об этом говорят, что он, чтобы занять свой нынешний пост распускал слухи про тогдашнего министра финансов Вышнеградского, что тот, мол, выжил из ума. А старик, между прочим был его благодетелем и сам назначил его своим заместителем. И вообще… не может быть порядочным человек, который дважды отбивал жён у приличных людей. – Как это? Расскажи поподробней. – Злые языки говорят, что свою первую жену он выиграл в карты у разорившегося Черниговского предводителя дворянства. Так это или не так, я не знаю, но вот только прожил Витте с этой Спиридоновой недолго, и она, бедняжка, умерла. Так не прошло и года, как он в Одессе, в театре встретил другую женщину, Матильду Лисаневич, опять же замужнюю, да ещё и еврейку. И опять эту Матильду у мужа отбил. Говорят, что на этот раз несговорчивого мужа пришлось подкупить или даже припугнуть. Четыре года добивался и всё-таки женился – на разведённой еврейке. – Но, подожди, она же наверняка крещёная. – Как ты странно говоришь: «наверняка» – впервые слышу это слово. Ну и что, что крещёная, еврейка и есть еврейка. Её, конечно, не допустили в высшее общество, и Витте уже думал, что его карьера кончена. Но твой батюшка всё ему простил и даже назначил Министром путей сообщения. – Значит, у него есть другие таланты? – Аликс, не слушая меня, продолжала: – Но вот что странно: он очень полюбил свою падчерицу Веру, усыновил её и собирается дать ей блестящее образование. – Императрица пожала плечами с явным неодобрением. Мне совершенно не хотелось спорить с ней, и я решил поменять тему разговора. – Бог с ним, с Витте… Мы завтра выезжаем, матушка присоединится к нам в Петербурге. – Как ты странно говоришь: матушка, – императрица явно изумилась и даже взмахнула рукой, а я внутренне похолодел, – ты всегда её называешь мамА. Ну да, это наверное ещё одно последствие твоего… инцидента. – Она опять посмотрела на меня с сочувствием, и я, словно вынырнув из-под воды, решил пойти ва-банк. – Я давно тебя хотел спросить, мне кажется, ваши отношения с мамА не очень… ладятся. – Да, ты никогда не поднимаешь эту тему из деликатности. И я тебе скажу правду, потому что я всегда и всем говорю правду, или не говорю ничего вообще. Мария Фёдоровна не очень меня любит, не знаю почему. Может быть, потому что считает наш брак скоропалительным или потому, что он связан для неё с ужасными воспоминаниями, со смертью твоего отца, которого она очень любила. Она сказала мне однажды, что считает супружество с ним самым великим даром небес. – В каком смысле? – Ну, ты же помнишь, что она должна была стать женой твоего дяди Никса. Ах, да… Никс был старшим сыном твоего деда, Александра II и должен был получить по праву и корону, и самую красивую принцессу Дании – Дагмару. Но после помолвки он внезапно заболел, по-моему из-за падения с лошади, и твой отец, и Дагмара за ним трогательно ухаживали. И там, в Ницце, перед смертью Никс – как рассказывают, и я считаю это абсолютной правдой – соединил их руки, потому что знал, что его брат Александр давно и тайно влюблён в его невесту. Так Дагмара, приняв православие, стала Марией Фёдоровной, императрицей всероссийской и главное полюбила своего мужа всей душой. – И Аликс посмотрела на меня так, как не смотрела до этого ни одна женщина ни в моей прошлой, ни в нынешней жизни. – И потом, – рассмеялась она, – она же датчанка, и поэтому, как и я, терпеть не может всех наших прусских родственников. – Ты не любишь немцев? – Я больше англичанка, чем немка – по крови, по воспитанию, по всему. А из всех немцев, пруссаки самые несносные. Один кузен Вилли(126) чего стоит… – Это не он ли германский император? – догадался я. – Мужлан, неотёсанный хам, – продолжала императрица. – Самодовольный и наглый, вечно со своими солдатскими шуточками… – Но всё равно с ним надо как-то дружить. – Да уж надо, ничего не поделаешь, – Аликс вздохнула. – И на коронации придётся всех их терпеть. Но приедут и очень милые люди, например моя кузина Ducky, то есть принцесса Виктория Мелита, она внучка королевы Виктории, как и я, и мой брат и её муж Эрни, великий герцог Гессенский. – Подожди, а это разрешается: брак между такими близкими родственниками? – В протестантской вере разрешается… Мы все друг другу родственники, – сказала она немного печально, будто читая мои мысли. – Вот, например, ты видел последние фото ещё одного внука нашей всеобщей бабушки Виктории – Джорджа, ну, наследника английского престола? Он просто вылитый ты, тебе бы ещё бородку отрастить чуть подлиннее. Ну и не удивительно, твоя и его мать ведь родные сёстры. – Ты знаешь, Аликс, от этой всей информации у меня просто голова идёт кругом. Как будто я снова пошёл в первый… нет, не так, как будто я заново учусь ходить и говорить. – Милый, милый, – Аликс встала из-за стола и подошла ко мне, – ты так устал сегодня, нам завтра рано вставать, а я донимаю тебя своей глупой болтовнёй. – Я тоже встал, она обняла меня, и мы впервые, долго и томительно поцеловались. – Будь что будет… что будет, то и будет, – твердил я про себя, когда шёл, как сомнамбула, за императрицей на её половину.

Императорский поезд

Свет, опять этот свет в глаза… Но не резкий, более мягкий, отдающий не тяжёлым, красно-коричневым блеском, а жёлтым, невесомым сиянием… Я лежал с закрытыми глазами и не хотел их открывать. – А вдруг этот сон кончился? И той женщины, которая была со мной этой ночью и так нежно прижималась и ласкала меня, нет и не будет больше? Кто так безжалостно шутит со мной? У Лема в Солярисе это были хотя бы призраки прошлого и чувство вины. А в чём моя вина? Что я сделал такого, за что меня нужно так наказывать? Хотя… почему наказывать. Может быть, это мой шанс хоть в параллельной реальности сделать что-то большое и нужное, такое… огромное, что было не по силам мне сделать в предыдущей жизни. Может, это наоборот, награда мне, и любовь этой женщины, любовь, которой у меня в прошлой жизни и близко не было, искупит и пересилит всё: и ежеминутный страх разоблачения, и нечеловеческое напряжение, и огромную тяжесть, которая, не спрашивая разрешения, накрыла меня и погребла под собой? – Сердце опять заныло. Неожиданно я почувствовал мягкое прикосновение к левой щеке. – Open your eyes, darling. It’s time… We have to hurry up! – Я открыл глаза: у постели стояла Аликс, уже полуодетая, радостная и сияющая. Белый как облако пеньюар так шёл к её розовой, атласной коже. В руках она держала что-то серебристое и квадратное. Она протянула мне этот небольшой предмет, и солнечный луч, коснувшись его, рассыпался на постель мелкими багровыми искрами. – Но сначала самое главное, – быстро продолжила Аликс. – С днём рожденья! Happy birthday! Да проснись же ты! Я давно мечтала тебе подарить такой портсигар, и вот Бланк, наш ювелир, наконец сделал то, что я хотела! – Я взял в руки тяжёлый и совершенно не нужный мне предмет. – Это чистое серебро, – продолжала щебетать Аликс, – с добавлением золота, алмазов и альмандинов. Видишь, вот эти тёмно-красные камни, которые так искрятся. И посмотри, какая гравировка! – Я внимательнее посмотрел на портсигар, на одной стороне его было выгравировано по-русски: – Любимому и родному Ники в день его 28-летия. – Я перевернул подарок и вздрогнул. Вверху, на другой стороне, как обычно, развесил головы византийский орёл, но внизу…. Внизу была изображена золотая, инкрустированная алмазами… свастика. – Это что такое? – спросил я, показывая на неё пальцем. – Ты всё забыл, как обычно, это мой любимый индийский знак, символ света и счастья, и бесконечности жизни. Он будет нашим знаком и принесёт нам удачу! – Только этого и не хватало, – подумал я. – И даже если тебе этот портсигар больше не понадобится, по назначению – ведь ты после этого… падения больше не куришь, как я заметила – я всё равно тебя прошу, чтобы ты всегда носил его с собой. – Обязательно буду! – ответил я и про себя добавил: – Придётся начать курить, а то подозрений в отношении меня и так хватает.

После короткой службы в дворцовой церкви, мы быстро позавтракали и вместе с дочерью, пышным комком, закутанным в кружевные пелёнки и красно-розовое шелковое одеяло, поехали на трёх экипажах, как всегда в сопровождении казаков, на ближайшую железнодорожную станцию, которую все называли Александровской. Вещи были сложены и уместились в нескончаемое количество чемоданов, сундуков и коробок как бы сами собой, без какого-либо моего участия. Чемодуров, видимо, точно знал, что мне понадобится даже в этом чрезвычайном путешествии. Мы вышли из колясок на низкий перрон и пошли вдоль тёмно-синего с золотыми обводами поезда, отливающего матовым, металлическим блеском. Поезд казался нескончаемым, я насчитал 12 вагонов до дымящего впереди паровоза. – Аликс, прости за глупый вопрос, а зачем нужно столько вагонов? – Ну как же… Вот видишь в последнем вагоне купе второго класса, здесь живут повара, официанты, прислуга и казаки охраны. – Мы как раз проходили мимо, и я заметил в окне тамбура по крайней мере 2 усатые физиономии, которые немедленно взяли под козырёк, преданно, как собаки, глядя на нас и тараща глаза. – А в следующем вагоне – кухня, – догадался я, увидев дымки из маленьких труб на крыше и почувствовав соблазнительные запахи. – Да, а дальше столовая, – продолжала императрица, – а потом твой императорский салон и рабочий кабинет. А затем и наша спальня-опочивальня. А там впереди великокняжеские вагоны, и для свиты. А совсем рядом с паровозом багажный вагон и ещё что-то… электростанция, кажется. – Пока мы, не торопясь шли к вагону-опочивальне, у меня в голове вертелось только одно слово: – Салон, салон, что же это случится в этом салоне? Почему я так плохо учил историю? Но кто же знал…

Перед салон-вагоном нас уже ждал седоусый министр-двора с двойной фамилией, вытянувшийся в струнку и в парадном мундире. Руку в белой перчатке он держал у края золотой каски, похожей на пожарную. На каске сверху был навинчен посеребрённый двуглавый орёл, похожий на ощипанного голубя. Я напрочь забыл имя-отчество министра-охранителя царского двора, но Аликс пришла мне на помощь: – Доброе утро, Илларион Иванович. – Рядом с ним в почтительном поклоне застыли вездесущий Чемодуров и женщина преклонных лет в тяжёлом платье и с явно немецким орлиным носом. – Мария Фёдоровна Герингер, – представила мне её Аликс. Когда мы поднимались по пологой лесенке в салон, я быстро шепнул Аликс на ухо. – Кто эта Герингер? Горничная? – Что ты! Горничная у меня помоложе. Она камер-фрау, хранительница царских драгоценностей. – Значит, есть что охранять, – подумал я. Салон был заставлен довольно тяжёлой мебелью и был больше похож на дворцовые апартаменты, чем на железнодорожный вагон. Стены кабинета Его Величества были отделаны кожей темно-оливкового цвета, а потолок – досками красного полированного дерева. Пол был покрыт однотонным бархатным ковром оливкового цвета с узором в клетку. По сторонам висели вычурные электрические светильники в стиле модерн. Мы уселись на один из диванов, Воронцов-Дашков примостился рядом. – Ваше Императорское Величество, – начал он, – у нас в пути будут только три остановки: на окружной дороге около Московского вокзала, где к нам присоединятся Государыня вдовствующая императрица и Михаил Александрович; далее в Твери, там нас будут приветствовать депутации соседних губерний, а в Клину нас будет встречать Великий князь Сергей Александрович с супругой. В Москву приедем вечером, и сразу в Петровский замок. – Говорил Воронцов-Дашков, не спеша, растягивая слова, казалось, он получал огромное удовольствие от того, что он лично стоит во главе важнейшего государственного дела, всё знает и всем распоряжается. – С нами едут также члены кабинета, в том числе Сергей Юльевич, Иван Логгинович и Пётр Семёнович. – Ёлки, что это ещё за Пётр Семёнович? Ладно, по ходу разберёмся. – Остальные великие князья, члены Госсовета, а также русские и иностранные гости присоединятся к нам уже в Москве. Торжественный въезд в Москву назначен только на утро четверга. Всеподданнейше прошу принять расписание встреч, приёмов и всей церемонии в целом. – Человек с двойной фамилией встал и, поклонившись, передал мне небольшую коричневую папку. – Хорошо, я посмотрю. – Отдыхайте, государь. – И министр двора почтительным жестом, исполненным в то же время спокойного достоинства, пригласил нас пройти в следующий вагон. Эта была та самая опочивальня. Мы прошли небольшую комнату, занимавшую, однако, всю ширину вагона, где нам почти до полу поклонилась седовласая камер-фрау, затем ванную-уборную и оказались в помещении, рассчитанном, несомненно, на одного человека. – Это твоя спальня, Ники, не узнаешь? – Я с интересом осмотрелся: как и в салоне, стены были отделаны кожей, в середине возвышался широкий и тоже кожаный диван с высокой спинкой, а напротив, чуть наискосок, письменный стол, в углу шкаф и этажерка для бумаг. – Кожа, шагреневая кожа, - вдруг подумалось мне. – Что-то там было, у Бальзака по-моему. Кожа была связана с желаниями… не помню. – У меня точно такая же, – прервала мои мысли Аликс. – Там за нашей общей ванной, только я попросила мою спальню отделать вместо кожи лёгким английским кретоном. Тебе понравится. – Кретоном.. конечно, – пробормотал я. – Значит, мы будем спать раздельно? Как скучно… – Но мы же можем ходить друг к другу в гости, – и Аликс обворожительно улыбнулась.