15.
Виднеется корабль вдалеке,
такой прозрачный, маленький, смиренный.
А на берегу нас семеро людей, где каждый
прибывает в усреднение.
О чести кто-то размышляет,
другая вспоминает своих детей,
а я и сам ребёнок с честною душою,
уловить пытаюсь запах скошенной травы.
Ещё четыре человека о чём-то думают своём.
Тут разве можно обойтись предположеньем?
Но по делу: не всё ли равно?
Когда вдалеке виднеется такой корабль,
он всё ещё прозрачный, маленький,
такой смиренный.
И я как он, смотрю всё со смирением,
вспоминая собственное завтра.
И мне так хочется заплакать вновь и вновь
вновь
и
вновь,
но нет у души запаса стольких слёз.
16.
Объедки курочки «Кентукки» на второй обед. От этого огрызка пахнет пиздой. Ну, точнее, помадой с губ. Очень приятно. Этот придуманный нищий. Он такой голодный и одинокий. Обгладывает мясо, второй рукой занимаясь онанизмом.
Губы богатой вельможи. Да как смачно она могла бы отсосать, но ей это только и нужно, почувствовать непритворный запах зверя. Так что хрен ей.
Запретные темы всегда возбуждают у художника не только телесную похоть, но и тягу к умышленной деконструкции. Ещё немного, ещё один шаг, и можно окончательно забыть себя.
17.
Я тут понял одну прекрасную вещь. С помощью одной ручки и листа бумаги можно действительно создавать что угодно. Как бы полностью отказаться от цензуры, всё равно никто не читает тебя. Но не всё ли равно?
И вот я тут охаю да ахаю, могу с честной невинностью описывать немытую жопу, после чего смеяться собственной глупости, но эта глупость, она такая приятная!
Разумеется, есть определённое беспокойство, но только по причине выдрессированности. Даже когда мною пишутся дичайшие вещи для себя, просто в качестве терапии освобождения, я всё равно задумываюсь: а что бы сказал посторонний, прочитав всё это?
Сейчас, когда общество под угрозой, когда мир отворачивается от нас, вот именно сейчас самое время перестать сдерживать себя на бумаге, нужно начать вытаскивать весь сплетённый абсурд, ведь он – последний остров к пониманию тернистости творческого порядка.
18.
Пагубка на маломировой туше,
сорфический блеск миамы.
Всё упутали дети в целлофаны и
обёртки остатков шоколадных.
Неприятные пагубки яви,
похватались глазами за даром;
вот и гриб ядрёной нафани
встрепыхнулся на фоне заката.
Хорошо, когда без пана,
но никому уже и не надо.
Шелколистный савюк удвоит
свои шансы на скорый порядок,
удостоит пастух к наградам
и конфеты польются в рот градом.
В заунывной ночи задолаги,
тенью шкребётся с соседом по нарам.
Тратоспецы безлики по сути.
Их устроенный пан – сопляк.
Вечно ищущий грудки оновой,
но без имения грамма опла.
Хвойный страгонок лежит в гараже,
в знак утешенья Царьграда!
19.
А на просторах, на просторах
самой населённой земли.
Вырастают, вырастают
самые гигантские грибы.
А в земле, под тонким слоем,
кладезь трупов закопчённых.
Вот как в сказке,
прям как в сказке,
точно в сказке, я клянусь!
Разворачивается клад(есмь)
лучших выдумок и грёз.
Что писали, сочиняли –
проявляется сейчас.
Неужели предсказали
гибель собственных прикрас.
20.
Мне кажется, я стал чертовски умён, что смог понимать кота.
Когда он уходит от меня – ему грустно. Да,
я такой невнимательный и плохой.
Когда он лежит с вытянутою головою, значит, болит живот,
опять хозяин накормил не той едою.
Если весел мой кот, то я ещё не потерян, есть надежда
на этот год.
21.
Атлетичный шмель играется с волосами человека. Запах цветов от шеи – привлекает. Она дёргается из стороны в сторону, зовёт на помощь. Потоки воздуха от рук отгоняют шмеля.
Новоявленный пушистый любовник не понимает, что с ним не так? Чем он заслужил ненависть?
Но в любом случае, никто его не убивает. Слишком толстенький. Мерзко.
22.
Воцаряется тишина. Прежний гул сцапала большая собака. Такая ночная сука со своими щенятами-звёздами. Блаженный воздух. Безветренно, иначе уже не то.
Три тени лежат в траве. Один огонёк плывёт слева направо и обратно. Прогорклый дым дерёт пересохшее горло. Главных тут нет. В священной ночи любой голос становится родным. Рука об руку; от затяжки к затяжке. Благоговейный выдох невидимой струи дыма.
Ещё один циферблатный круг пройден. Ещё не время встречи поколений. Ночь оберегает своих детей по обе стороны.
23.
В юности информация представляется большим потоком. Деревенские светлячки, кричащие своей монотонностью. Хватаешь всё подряд. То, что говорит мама; то, что говорят ровесники; то, что услышал на улице или просто прочитал.
Армия мнений пытается сформировать раба, который в будущем станет приятен всем этим другим. Они улыбаются, когда делаешь по их советам. Они дают конфету в награду, вырабатывая подлый рефлекс.
Маленькая собачка любит лакомства. А со временем начинает верить в фантазии, желая стать юристом, найти жену, а после: ипотека, дети и слово «стабильность». Но пощёчина может нехило так отрезвить. Она, кстати, может активироваться в любом возрастном отрезке. В свои сорок, заводчанин Миша вдруг начнёт заниматься музыкой и очень быстро поймёт, что всё это время он был безумно талантлив. Ах, если бы раньше; если бы он знал, на что способен! Каждый может прозреть с горечью поняв очевидное, что общество со своими правилами пытается сохранить втайне элементарную идею всепоглощающей бессмысленности существования. Нет адвокатов. Нет любви. Нет языка. Нет счастливого конца. Есть только роли, которые выбирают, чтобы не сойти с ума. Или выбирают потому, что их сломали в детстве такие же дефективные.
Безусловно, очень страшно окунуться в изгнание, но с приобретением опыта будут открываться истинные блага.
24.
Напролом синицею влетаю
в перегруженный автобус грузных лиц.
И перегаром надышавшись впору,
прослушиваю глупость телефона.
(как мне расслышать или как перестать жалеть?)
На остановке преображаюсь в скользкий шар –
белая ворона снобизма.
Я для нищих всего лишь незаметный острец.
(как не перестать быть таким, оставив цветы
нетронутыми на прощанье)
С людьми я не свой отголосок, но чудной орнамент.
25.
По пизде, да по кочкам,
Я!
Достаю заточку.
Небольшой осколок себя.
Заколю, заколю я любого,
того, кто не знает себя.
Затем только,
чтобы дать опыт
набухших пульсаций вен.
Я знаю,
всё живое – не человек,
зато после (n)лет
становится мёртвый.
Я чувствую и вижу век
наперёд,
но не уверен, проснусь ли
снова.
Травоядно прожить – сойдёт,
но этого ли хочет эго?
Блевать тянет меня,
но устремлений нет, если честно.
26.
Зиме конец.
Близка уже она, но земля сама
летит (ускоряясь) с тем же расчётом.
Относительна только близость её,
как дальность человека к
своей судьбе.
Касатки оказались умней.
Вернулись к воде, оставив другим
развозить помои.
Привет всем одичалым.
Привет мозговставы.
Нам никогда не стать свободными
при жизни, ну и ладно.
Давайте дружить телами,
попилим себя на тетрадки с словами.
27.
Бессмысленное (на первый взгляд) блуждание пера является важным этапом для его не засыхания.
28.
Просыпаюсь в аквариуме. Рыбы разной формы уже не лезут целоваться. Корм им разбрасывали и меня (по ошибке ли?) бросили. Но питаться немытым телом – мерзко.
Трогаю шею. Из-за отсутствия выбора выросли жабры. Вот и живи, как дали. Дыши, как хочешь. И тошно от мысли «быть», но и умирать страшно, но только по причине страдания тела. Это страдание диктует обоссаться в самый неподходящий момент. Причём в самого себя. Постоянно подавленный.
Не хочется быть на стороне людей, вот поэтому к рыбам и бросили. Нахожусь вроде на виду. За стеклом вон деловитые рожи разгуливают. Говорить гадости уже не получается. Молчание – признак или высокой осведомлённости, или воды во рту. Нашли управу.
Я бы и рад с рыбами сдружиться, но не стать мне своим среди их общества. Разный подход мышления. Им бы корм жрать, да плодиться в сезон, а мне: есть их плоть, да кончать на лица умных женщин.
Таков уклад самозваного художника, самопровозглашенного гения. Но, если такой «я» столкнётся с возможностью стать своей выдумкой, потянет ли тело в осуществлённую сказку? Вот возьмут меня за шкирку, вытащат из воды, поставив на твердь, а у меня так комфортно жабы прижились. Так и задохнусь от жалости к самому себе, забыв про нос на месте. Такое чувство, будто опять повторяюсь, просто другими словами.
29.
Туалет и смежная ванна –
мобильная исповедальня свободомыслящих.
С отголоском пресыщенности удобства высеченного.
Заходит гость в дверь слева, давит какашку мышечно,
а рот в это время шепчет:
отче, я нагрешил, я тебя презирал…
Жена твоя кто, рука? Если сам ты породил небеса.
Получается, ты – мастурбатор,
великий драчун идей. Зачем нас спускать по трубам,
если проще протереть носком?
Выкинь детей своих нерадивых за санузловый порог.
30.
Словопись является главным существом нового человека. Угнетённый ум в пиршестве успешных недотёп, словно маленькая девочка, читающая фантастику, тем самым уходящая от повседневности. Так и ненужный человек нового толка скрывается за листами фантазий.
Нежелание или же, элементарное непонимание «как жить эту жизнь» приводит к развитию иных качеств, сопровождающихся теми же зонами восприятия. Мозг не чует разницы между обусловленной реальности и выдумкой. Ему (дураку ли?) всё одно.
В тот самый момент, когда приходит осознание такого простейшего факта, врывается словесность во всей своей полноправной красе. Но делится она пополам, разделяя так же степень вовлеченности своего хозяина. Та же упомянутая девочка, читающая фэнтези, находится в одной группе словесности, где правила игры ей уже обозначили, которая, в виду аналогичной реальности симуляции, попадает всё под те же нормы. Простыми словами: из одной книги правил ум отправляется в другой свод законов. Это позволяет таким субъектам не ввязываться во вторую группу.
Вторая же группа рассчитана на людей, отрёкшихся от правил и границ. Такие люди чаще порицаются обществом, выглядя на фоне самодурами, конченными недоличностями, которых забавно показывать в передачах для хихак и хахак, а ещё лучше, если таких людей распихают по диспансерам.
Такая группа вживается в словесность, полностью теряя облик гражданина, становясь мёртвым текстом, который смеет оживать только в секунду прочтения. Вот тут и рождается истинный писака, который по праву может естественным образом наслаждаться величием.
31.
Насвистывает беспризорник песенку:
«Было три кота у мамы кошки!»,
стреляя сигаретки у прохожих.
«Одного кота дядь Вася лопатой приложил,
второго мамина подруга забрала».
Мимо ходом, пацанёнок яблоко крадёт.
«А третий котёнок сбежал за шиворот ворот».
(По улице, навстречу женщина идёт. Из-за угла,
в сторону центральной площади, а парнишка,
меж свистами, всё песенку свою поёт)
«Было три щенка у мамы-суки!»
Рука в карман, будто что-то достаёт.
«Одного щенка не спасли, он просто умер».
Пристальней сделался беспризорный прищур.
«Второго щенка-а-а-а забрали сторожилой дома».
– Ну а третьего? – поравнявшись, женщина спросила.
Рука в живот вонзает нож, в глазах у жертвы помутненье.
На устах от спёртости нет слов.
(а беспризорник всё песенку поёт, по улице походкою
плавною идёт, всё ищет мать и в придачу тётку,
такой он озорной, а голос непоколебимо звонкий)
32.
Красный огонь. Калейдоскоп в темноте под веками. В тишине слышны крылья бабочек. Запах свежего мяса. Давненько не появлялись признаки насилия, но через мысленную гладь всегда рвутся образы.
Любая форма нормальной человеческой жизни сопровождается гниением и калом. Любой дёрг, любой шум – всё, что нужно для неконтролируемой вони.
Критерии безумия в разные периоды отличались, но схожие элементы остаются и посей день. Не быть таким, значит – привлекать внимание системы. Можно вполне монетизировать своё безумие, а ещё прийти к мысли о невозможности суждений по шаблонам. Безумность в целом можно прировнять к нормальности, подкрепив такое утверждение первородной индивидуальностью. Как бы ты не старался, единственно возможный вариант трусливой душонки – притворяться, но жить всерьез по сказкам не представляется возможным. Вывод, думаю, становится очевидным.
Перед глазами красный огонь. Это часть калейдоскопа закрытых век. И в тишине слышны крылья бабочек. Запах свежего мяса, когда и вовсе его рядом нет. А всё по причине истинной свободы ума, способного примерять на себя любые маски, выдавая каждый образ за настоящий. Ещё раз повторюсь. Безумия нет, как и нормальности. Есть только что-то вечно движущееся.
33.
Верблюд плывёт по розовому небу.
Во рту откусанная бесконечность –
нежного араба рука, а может, что
и загорелой северной девицы.
(нельзя веселиться у рта без опаски)
По завалинам второй верблюд гребёт,
раздвигая пески, как свои горбы.
С беспристрастной ухмылкой,
под дымок опасного дурмана.
Молчание верблюда –
форма пейзажа восточных правил.
34.
Голубиная песня о хлебе
Навязчива пища и ладно
Если бы не червяки в животе
То есть было и не надо
Некоторый индивид действительно
Духом един
Но кушать и такому хочется
По этой причине сломать его
Вполне сможится
Мировой устрой схож
С заводными игрушками
Большая песочница разума
В теле земли космоса
Эроса разврата всех
Возможных областей
35.
Кристаллизация беспорядка из набросков выдуманных символов. Вот она: а, б, в, г, д, е, ж, з, и, й, к, л, м, н, о, п, р, с, т, у, ф, х, ц, ч, ш, щ, ъ, ы, ь, э, ю, я.
Короткий список с ограниченными возможностями. При желании человечество могло бы исписаться в абсолютный ноль, но в таком случае, пришло бы массовое выгорание. Нельзя подытожить всё, да здравствует вечное поле загадок и таинств для самого главного двигателя рассудка – надежды.
Поэтому, каждый писака подсознательно копирует других, разминая простату очевидных тем. Никто не исключение. Истинное искусство – сумасшествие и тотальный деконструктивизм, но такое общество боится, удушая открывателя в зародыше.
36.
За линией начертана клаузовка,
растормошенная грива хохмоча.
Под елейный вырастайкой прячут
зимовные корма.
Баба в куртке, как игрушка,
с шаровичнатой подковкой.
Ходит лесом, крутит с низом,
расплескавшись в барахвайях.
Стены дома – известь с пеной
под надломом скрежеща,
стоит метр – пять лет жизни –
нахуйяж такое брать?
Каждый центик – человечек
превратился в смеелюд.
Вам самим не стыдно бразить,
выдавав такой зигзаг?
37.
Я устал от рифм и логики,
кому они сейчас нужны?
Культура спрыгнула с подоконника
многоэтажной хуйни.
Не развитие. Отрицание нового.
И вот, в столице цитируют Подподушкина.
Хороший мужик был, но давненько сдохший.
Не пора ли обратить свой взор на живых?
Культурные некрофилы, любители ебать трупы,
вам не стрёмно наряжать свой ум в обноски?
В сраку вам всем хорейного с пристрастием,
с со стыдом вашего трупострастия.
38.
Эта филярная глупость,
дочерняя слабость –
черкать о понятном.
В при парадной меняется
место бездействия:
три распиздяя ставятся.
Один местный пожарник
уже головы как-то
продырявил, но, а толку?
Бытие посуде.
Еды не прибавится.
Искал бога, а нашел пропасть.
Собственно, тоже неплохо,
но правда в таком ключе –
бесформенна.
Сплошная темнота и крик.
Боже, мама, реверсируй меня,
пожалуйста, во вне к послезавтра.
39.
А у реки рядом с заброшкой,
есть будка с собакой по кличке «кошка»
(ай-лю-лю, ой ё-ё-й)
Каждый выходные Кошка
гоняет котов по бетонным прихожкам
(ай-лю-лю, ой ё-ё-й)
Смеёмся и кормим мы всех животных,
ведь знаем
(ай-лю-лю, ой ё-ё-й)
Сегодня зверюшки едят корма,
а завтра черви покушают нами,
бесплатно вот так, задарма.
(ай-лю-лю, ой ё-ё-й)
40.
Пассивно аннигилирует частица,
спадая в птичье гнездо.
Синица пишет знаки клювом,
в надежде объяснится с пастухом.
А он,
парнишка иного толка,
сам заплутался в себе.
Он ищет на деревьях слово
«интермеццо»,
на выкрашенной коре.
Так, говорят, защищается ствол
от поедания насекомых,
но культура сломала связующую
вилочку, и это – факт.
41.
Кадычкан. Хальмер-Ю. Молога. Иультин. Это что местные заброшки, только чуть масштабнее. Вот у них там действительно весело. Из плюсов – только воздух. Ещё там пахучих много и неконтролируемая ебля, если ещё дин-дон встаёт. Ещё бы, выбор не велик.
К сорока годам там дяди уже в кашу, а тётям хочется. Вот и более-менее эрекционные пацаны поёбывают чужих жён. По вечерам пьют местную бодягу, а затем засыпают с вонючими пастями. Что ещё нужно? Чужое счастье тяжело понять.
Тоже хотелось бы так, но сгрызут ведь суки нежное сердце и стервозный язык. Умников чуют за версту, это факт. Закрытый мракобесный Эдем, куда билет заказан.
42.
Пускающие кольца Сатурна к нагроможденьям телескопным
так и просятся зажечься в темноте.
В купоросе четыре глаза судорожно выдумывают сказки о космосе,
задумка человеческой тоски.
За пиздёж нам дают много денежек, а за сказки
с упорядоченной этикой вдвое больше дают, дураки.
Вот и слова стали даром божьим, метр – точный замер.
Не забыли господа про слуг своих,
в рае будете сиськи большие лобзать.
Аааааай, как хорошо! Какова песенка ушам, а? Ребята!
Мой призрак сможет в белом одеянии вас разъебать, а это значит,
стоит, стоит теперь умирать!
За близких, обрёкших на смертие, да за себя, за всю низость свою
осмеянную.
43.
Отношения двух падающих теней. Соприкосновение происходит без шва. Три года тихой борьбы. Ей стало привычно. Он же с тоскою смотрит вдаль по ночам. Причём всегда игнорируя звёзды. Ни слова о них. Но она-то знает, в голове он, наоборот, на фоне всех зверств – ушел в детскость. Чем больше проблем, тем меньше хочется их решать. Лучше уж заняться примитивным трахом в пыли от разрушенных стен.
Пару сырых картошек на обед. Понос. Боль в животе. Все разговоры о прошлом. Тут он и она – солидарны. Оба понимают невозможность отстроить на отравленной земле надежду. Зато капли, падающие с неба, освещают ночь. Это сигналы от бога. Лёгкий хлыст, напоминающий о грешности.
Дотошность, с которой создана кара, как желание диктатора повеселиться – поражает. Но мы-то знаем, создатель продумал так специально, он замаскировался под своих питомцев. Выходи из-за кустов. Ты победил. Мы же – сдаёмся.
44.
Существует одна серьёзная проблема, а точнее – одно существенное различие в восприятии: между настроением художника во время работы и зрителем, который созерцает эту работу в завершенном виде в рамках выставки.
Художник, когда пишет пейзаж с натуры – получает эмоциональный окрас в зависимости от своей индивидуальной психики и, соответственно, восприятия окружения. В данном случае играют сотни всевозможных факторов, в том числе цветоощущение и отношение к конкретному цвету и личной ассоциации. Скажем, в жизни художника могли произойти события, где ядовитые оттенки ассоциируются с чем-то позитивным, в то время как у остальных людей эти цвета могут нести болезненный характер. А ещё ко всему примешивается и окружение, при котором происходит слияние всех этих ассоциаций.
Зритель, смотря на этот самый написанный пейзаж – не чувствовал того запаха природы, который чувствовал художник. Не слышал завывания ветра или те обжигающие лучи солнца. Постороннее восприятие обрисовывает работу своими красками и настроением, не имеющими ничего общего (за исключением очевидных ассоциаций) с настроением и посылом самого автора.
45.
Реальность взрослой жизни такова, что есть два пункта основных потребностей: умение обеспечить себя и не сойти с ума. Всё остальное – детали, которые входят в эти два основных пункта.
46.
Список выдуманных имён
Ави. Ен (а). Сноки. Айя. Свок. Фарсий (я). Суной (я). Корсий. Кансая. Найя. Порий. Бирелий. Доскат. Кеврая. Мелония. Тесая. Кастомий. Пануфрий. Антайя. Мирунок. Шаира. Тиквай. Тонаса. Парфий. Фисот. Мазинта. Тракоя. Волара.
47.
И спал я с тобой будучи юным. Проливал слёзы, улыбки, порою печали и годы. И будучи ветхим – буду спать с тобой, ведь скрыто в тебе юность и память. В тебе я обрёл покой. Нашёл алтарь для молебна. Я нашел свой храм.
48.
В той аварии была заложена аллегория на повседневность. Выбитое, от удара, стекло точно хрусталь смешивалось с кровью пассажиров. Будто дорогой ресторан обстоятельств. Случай пожирал всех без разбора, а окружение отведало, наконец, вина.
49.
Торт разрезали и разложили гостям по тарелкам. Кусок с красивой вишенкой остался в коробке. Она оставила его для больной мамы, самый красивый кусок. Ведь без мамы не было и её, а значит, она не смогла бы отнести ей кусок торта.
Хотелось скорее уйти из квартиры. Каждая деталь кричала о том, что здесь последнее пристанище несчастного человека. Это был дом моей бабушки.