Но в новом государстве имеются трудности. И если оно не всецело новое, но является составной частью, так, что целое может быть названо смешанным, то брожения в нем обусловлены прежде всего естественной трудностью, имеющей место во всех новых государствах, ибо люди охотно меняют властителей в надежде на лучшую долю – и эта надежда побуждает их поднимать оружие против правителя; но их ждет разочарование, так как опыт не замедлит показать им, что их положение еще ухудшилось. Последнее зависит от другой естественной и обычной необходимости, которая всегда вынуждает государя угнетать своих новых подданных и содержанием его армии, и бесчисленными другими притеснениями, которые влечет за собой недавнее приобретение. Таким образом государю приходится иметь врагами всех, кого он обидел при захвате этого государства, и он не сможет удержать дружбу тех, которые способствовали этому захвату, так как он не имеет возможности удовлетворить их в той степени, как они предполагали, и не может принять против них решительных мер, будучи им обязан: как бы ни были сильны чьи-либо войска, все же, чтобы получить доступ в какую-нибудь страну, он нуждается в расположении туземных жителей. Этим объясняется, почему Людовик XII так быстро занял Милан и так быстро его лишился; чтобы отнять его у него в первый раз, достаточно было собственных сил Лодовико Сфорца: тот самый народ, который открыл ворота королю французскому, обманувшись в своих ожиданиях и своих расчетах на будущие блага, не смог вынести гнета нового государя. Однако же несомненно, что если восставшие страны приобретаются вновь, то их уже не так легко потерять, так как властитель, под предлогом происшедшего восстания, будет менее сдержан в мерах, необходимых для обеспечения его положения, наказывая ослушников, выводя на чистую воду неблагонадежных, принимая меры к охране более слабых мест. Таким образом, если для того, чтобы в первый раз лишить Францию Милана, достаточно было герцогу Лодовико пошуметь на границе, то, чтобы лишить ее во второй раз, против нее должен был ополчиться весь свет, ее войска должны были быть рассеяны и изгнаны из Италии. Причины этого явления были приведены мною выше.

Однако Франция лишилась Милана и в первый, и во второй раз. Общие причины ее первой неудачи были уже изложены; теперь остается только рассмотреть причины второй и указать на средства, которыми располагал король французский и мог бы располагать всякий другой в его положении для того, чтобы удержаться в приобретенной стране лучше, нежели это сделал он. Следует заметить, что государства, присоединяемые по своем приобретении к прежнему государству приобретшего их государя, или находятся в той же стране и говорят на том же языке, что и первое, или же нет. В первом случае удержать их очень легко, в особенности когда они непривычны к свободе; для того, чтобы в безопасности владеть ими, достаточно истребить господствовавший там род. Ведь что касается остального, то люди, сохранив свои прежние порядки, при отсутствии разницы в обычаях, будут жить спокойно, как живут Бургундия, Бретань, Гасконь и Нормандия, столько лет составляющие одно целое с Францией; хотя между ними и есть некоторое различие в языке, однако их обычаи сходны, и они легко могут ладить между собой. Приобретший такие государства, если желает их сохранить, должен иметь в виду два условия: во-первых, чтобы угас род прежнего государя, во-вторых, не изменять ни их законов, ни обложения; при таком образе действия новое государство в самое короткое время сольется со старым, образуя единое целое.

Но когда приобретаются государства в странах, отличных по языку, нравам и порядкам, то здесь возникают трудности, и, чтобы удержать подобные государства, нужно обладать большим счастьем и энергией. Наилучшим и наиболее действительным средством было бы самоличное переселение в них того, кто приобрел их. Это сделало бы обладание более прочным и продолжительным. Так сделал султан турецкий относительно Греции: ему никогда бы несмотря ни на какие меры не удалось бы удержать этого государства, если бы он не переселился туда на житье. Ведь, находясь на месте, замечаешь беспорядки в самом зародыше, и тогда их можно подавить; живя же вдали, узнаешь о них только тогда, когда они разрослись, и с ними ничего нельзя поделать. Кроме того, страна не терпит разорения от ставленников государя. Подданные довольны тем, что всегда имеют возможность обратиться к государю; поэтому, при желании быть хорошими, они имеют более причин его любить, в противном случае – бояться. Что же касается чужеземцев, желающих напасть на это государство, то и им присутствие государя внушает некоторую робость, так что труднее всего лишиться государства, живя в нем. Другой превосходной мерой является основание в двух или трех местах колоний, которые будут как бы стражами этого государства; необходимо или сделать так, или держать в нем большое количество кавалерии и пехоты. Колонии обходятся государю недорого, и без издержек со своей стороны или же с очень небольшими он основывает и поддерживает их. При этом ему придется обидеть лишь тех, у кого он отнимет поля и жилища, чтобы отдать новым поселенцам, но эти обиженные составляют лишь ничтожную часть всего населения и при своей разрозненности и бедности ничем не смогут повредить ему. Что же касается остальных жителей, то с одной стороны они ничем не будут обижены и потому очень скоро успокоятся, с другой – они побоятся ослушаться, чтобы не подвергнуться участи обездоленных. Одним словом, эти колонии не требуют издержек, отличаются наибольшей преданностью и сопряжены с наименьшими обидами для населения; обиженные же, как я сказал, будучи бедны и разрозненны, не имеют возможности вредить.

По этому поводу следует заметить, что людей нужно или взять лаской, или же вовсе от них избавиться, ибо, если люди мстят за легкие обиды, то за тяжкие они лишены возможности сделать это, так что обида, нанесенная человеку, должна быть такого рода, чтобы не опасаться за нее мести. Но если вместо колоний содержать войска, то это обойдется государю много дороже, на охрану придется тратить все доходы с этого государства, так что приобретение становится для государя убыточным, да и кроме того такой образ действий сопряжен с большими обидами: постой и передвижение войск дурно отзывается на всем государстве. Тяжесть такого положения вещей ощущается всеми, и каждый становится врагом государя, причем эти враги не лишены возможности вредить, так как, хотя они и чувствуют гнет, но остаются под своим кровом. Итак, со всех точек зрения, подобная охрана настолько же бесполезна, насколько полезна охрана путем колонизации.

Далее, тот, кто находится в стране, чуждой по обычаям и нравам, должен сделаться главой и защитником менее сильных соседей и постараться ослабить более могущественных, особенно следя за тем, чтобы благодаря какому-нибудь случаю в страну не проник чужеземец не менее могущественный, чем он сам; ведь всегда следует ожидать, что недовольные в такой стране (вследствие ли страха или чрезмерного честолюбия) обратятся к чужеземцам. Так римляне были призваны в Грецию этолийцами; и во все другие страны, куда они приходили, они являлись по зову туземных жителей. Обыкновенно дело происходит так: лишь только в страну проникает могущественный чужеземец, все менее могущественные в ней, побуждаемые завистью к тому, кто до сих пор был могущественнее их, примыкают к этому чужеземцу, так что для него не составит никакого труда приобрести их расположение, ибо они сами тотчас же добровольно начинают действовать заодно с приобретенным им здесь государством. Ему следует только позаботиться о том, чтобы они не приобрели слишком много сил и влияния, и ему будет легко, опираясь на их сочувствие, низвергнуть более могущественных, чтобы остаться полновластным хозяином всей этой страны. И кто не обеспечит себя надлежащим образом с этой стороны, тот быстро лишится своего приобретения, да и держа еще его в своей власти, должен будет бороться с бесчисленными трудностями и осложнениями.

Римляне всегда соблюдали эти правила в захваченных ими странах; они основывали колонии, поддерживали менее могущественных, не увеличивая их сил, ослабляли более могущественных и принимали меры к тому, чтобы в эту страну не проникало влияние могущественных чужеземцев. Я ограничусь лишь примером Греции. Они поддерживали ахейцев и этолийцев, ослабили Македонское царство, изгнали Антиоха; и никогда заслуги ахейцев или этолийцев не могли побудить их к тому, чтобы дозволить этим государствам усилиться за счет других; убеждения Филиппа не смогли доставить ему их дружбы до тех пор, пока они не ослабили его; могущество Антиоха не могло заставить их согласиться на то, чтобы он удержал в своей власти какое-нибудь государство в этой стране.

Римляне поступали в этих случаях так, как обязаны поступать все мудрые государи, которые должны иметь в виду не только настоящие затруднения, но и будущие, и со всей энергией принимать меры против этих последних. Ведь, если предвидеть их заранее, то нетрудно будет бороться с ними; если же дождаться их приближения, то лечение будет уже несвоевременно, ибо болезнь стала неизлечимой. Здесь происходит то же самое, что, по словам медиков, характерно для чахотки: в начале ее легко излечить, но трудно распознать, по истечении же некоторого времени, если она не была распознана и исцелена, ее легко распознать, но излечить трудно.

То же происходит и в делах государства: если знать заранее зарождающееся в нем зло (это дано, конечно, лишь мудрому), то исцелить его нетрудно, если же допустить, чтобы это зло, не будучи своевременно опознано, разрослось до таких размеров, что оно становится ясным для каждого, – против него уже нет средств. Поэтому римляне, предвидевшие заранее надвигающиеся осложнения, всегда находили против них действительные средства и никогда не запускали дела, чтобы только избежать войны, ибо они понимали, что таким образом война не устраняется, но отлагается к выгоде противника. Поэтому они предпочли воевать с Филиппом и Антиохом в Греции, чтобы не иметь с ними дела в Италии. Они имели в то время возможность избежать войны, как с тем, так и с другим, но они не желали, и не по душе им было то правило, которое не сходит с уст теперешних мудрецов: старайся оттянуть время; напротив, они держались того, которое внушали им их доблесть и благоразумие. Ведь время бывает чревато всяким: оно может принести с собой как добро, так и зло, как зло, так и добро.

Но вернемся к Франции и рассмотрим, сделала ли она что-нибудь из того, о чем мы сейчас рассуждаем. Я буду говорить не о Карле, а о Людовике, так как его образ действий более известен, вследствие того, что он дольше держался в Италии. Нетрудно заметить, что он делал как раз обратное тому, что следует делать, чтобы удержать за собой чужеземное государство. Короля Людовика привело в Италию честолюбие венецианцев, которые хотели воспользоваться его приходом для захвата половины Ломбардии. Я не хочу осуждать ни этот приход, ни решение, принятое королем, ибо, желая утвердиться в Италии и не имея в этой стране друзей, так как, вследствие поступков короля Карла, все ворота были перед ним заперты, он был вынужден принять ту дружбу, которую ему предлагали; и он преуспел бы в своем замысле, если бы не совершил стольких ошибок в остальном своем поведении. После того, как король завоевал Ломбардию, он тотчас же приобрел снова тот вес, которого лишился было благодаря Карлу. Генуя пошла на уступки. Флорентийцы сделались его друзьями, маркграф Мантуйский, герцог Феррарский, дом Бентивольо, графиня Форли, властители Фаэнци, Пезаро, Римини, Камерино, Пьомбино, граждане Лукки, Пизы, Сиены – все добивались его дружбы. И тогда венецианцы могли убедиться в опрометчивости принятого ими решения: чтобы захватить две области в Ломбардии, они сделали короля властителем двух третей Италии! И как легко было королю удержать свое положение в Италии, если бы он соблюдал вышеуказанные правила, обеспечил бы безопасность и защиту всем своим друзьям, которые при своей многочисленности, слабости и запуганности (одни боялись Церкви, другие – венецианцев) всегда были вынуждены идти с ним рука об руку; а при их посредстве ему нетрудно было бы обезопасить себя со стороны тех, кто еще имел значительную силу в стране. Но лишь только он вступил в Милан, как сделал обратное этому: помог папе Александру захватить Романью. И когда он принимал это решение, ему не пришло в голову, что он себя ослабляет, лишая себя друзей и тех, которые бросились ему в объятия, а Церковь – возвеличивает, присоединяя к духовной власти, которая сообщает ей такой авторитет, еще и столь значительную светскую. Сделав одну ошибку, он был уже вынужден идти в том же направлении и дальше, так что в конце концов, чтобы положить предел честолюбию Александра и не дать ему захватить Тоскану, ему пришлось самому явиться в Италию. И мало ему было того, что он возвеличил Церковь и лишил себя друзей. Пожелав завладеть Королевством Неаполитанским, он поделил его с королем Испанским. И если раньше он один был вершителем судеб Италии, то теперь он пригласил сюда товарища себе для того, чтобы честолюбцы и недовольные этой страны всегда могли найти прибежище у последнего; имея возможность оставить в этом королевстве прежнего короля в качестве своего данника, он его низверг, чтобы заместить его тем, кто мог бы изгнать его самого.

Страсть к завоеваниям есть явление весьма естественное и обычное, и всегда, когда ей следуют люди, имеющие возможность следовать ей, за это хвалят, а не порицают; но когда они не имеют возможности и все же стремятся к завоеваниям во что бы то ни стало – это следует порицать, как ошибку. Если, поэтому, Франция имела возможность со своими силами напасть на Неаполь – она должна была сделать это, если же нет – она не должна была делить его. И если раздел Ломбардии с венецианцами может быть оправдан тем, что благодаря ему она встала твердой ногой в Италии, то этот последний раздел заслуживает порицания, ибо не может быть оправдан подобной необходимостью.

Итак, Людовик сделал следующие пять ошибок: уничтожил менее могущественных, увеличил в Италии могущество и без того могущественного, призвал сюда чрезвычайно могущественного чужеземца, не поселился в этой стране, не основал там колоний. Эти ошибки могли бы и не оказать при его жизни своего пагубного действия, если бы он не сделал шестой, захватив государство венецианцев. Если бы он не возвеличил Церкви и не призвал испанцев в Италию, для него имело бы смысл и было бы естественно принизить венецианцев, но раз уже решившись на первое и второе, он ни в коем случае не должен был бы давать своего согласия на их погибель. Ведь пока эти последние были могущественны, они не допустили бы никого до захвата Ломбардии: как венецианцы могли бы согласиться на это лишь под тем условием, чтобы приобрести власть над захватчиком, так и никому не было бы охоты отнимать Ломбардию у Франции, чтобы передать ее Венеции, пойти же на них вместе ни у кого не хватило бы духу.