(Апокалипсис всегда)

                        Ш

  Я бы желал, чтобы отец мой или мать, а

  то и оба они вместе, – ведь обязанность

  эта лежала одинаково на них обоих, –

  поразмыслили над тем, что они делают в

  то время, когда они меня зачинали.

    Л. Стерн. Жизнь и мнения

    Тристрама Шенди, джентльмена

Стоять на бессмысленно длинном перроне, предвкушая, переминаясь, шаркая (вокзальные часы не умеют спешить), дыша зябким паром на руки, выглядывая коллег по несчастью – ожидать, – и какой-то вдруг запах ударит по ноздрям: вспомнится, как с мамой ездили к отцу (не вида́нному с малолетства), на несколько крошечных дней, а потом уезжать – навсегда, навсегда – и стрекочущая мысль: просто ты ему не нужен, ты ему не нужен – от которой можно заслониться только пепси-кольными Инь и Ян-ем (интересно, тут есть автоматы?), запить горе тёплой газировкой – и ехать дальше: в поезде, пропахшем свинцом, торчащими плацкартными ногами и гремящими подстаканниками.

Сейчас смутно то же самое. (В поездке по России трудно отделаться от ощущения, что едешь по тюрьме – бесконечной, просторной и очень пустой тюрьме (даже на перроне). Будимир ходил по платформе сонными шагами, думал о пепси (почему-то не об Авроре, не о Бодуницком (тот звонил из монастыря – говорит, срочное что-то), и не о жизни вообще) – думал о пепси и хотел домой спать.

Расхаживая под геометрическим навесом, Будимир, дружески кивнул другому ожидающему, – но тот не заметил. Тогда Будимир в тысячный раз посмотрел на часы: восемь десять.

– Пассажирский поезд номер сто сорок три «Москва – Санкт-Петербург», – («Санкт-Петербург» сказал другой голос: томная тётка), – прибывает на первый путь четвёртой платформы. Нумерация вагонов с конца состава.

Сначала мелкий, издалека – поезд стал неумолимо наползать. Тупым взглядом Будимир смотрел, как в окне соседнего поезда проезжают вагоны и раз за разом логотип «РЖД» отражается в «БЛЯ». Ноги Будимира превратились в пудинг (будто и не странствовали по бесконечным пространствам) – «БЛЯ», – он вцепился в карманы куртки (рыжей, с овчинкой – как у питерских рокеров восьмидесятых) – «БЛЯ», – он растерянно взглядывал в лица (остальные ждали спокойно) – «БЛЯ».

Опомнившись, на быстрых шагах – побежал к началу перрона.

Поползли пассажиры: волна́ми, серые, без лиц, без конца. Будимир вился у мусорки, высматривая и глядя поверх.

Вдруг, промелькнула – она: бледная, как актриса немого кино, холодная, как Серебряный век: с модным языкастым рюкзаком, в бежевом – клёпками – пальто, пропитанном Парижем, – на ходу вертит хрустящую самокрутку. В лице – измождённость и родинки (две – на резко очерченной шее), нос – держится кавалергардом (но всё же не совсем курнос), между ним и едва намеченным ртом – невыносимая ложбинка. Глаза чёрные (в них страшно посмотреться), а вся каштановая причёска схвачена строгими заколками, будто редкий-редкий цветок. Будимир откровенно пялился, а она шла отстранённая, где-то не здесь, и вдруг ощутила, застыла – медленно провела взглядом и увидела его (скептическая складка скользнула на лице, но тут же сменилась аристократическим «ничего»).

Заметив, что его заметили, Будимир замахал как идиот.

– Привет, Аврор! – И сунул руку во внутренний карман, но вместо хотя бы намёка на цветы, обнаружил только спички: машинально протянул ей коробок. – Хочешь, рюкзак понесу?

Аврора тихо остановилась (толпа катилась дальше, обтекая).

– Спасибо, – сказала она, беря спички (а про рюкзак будто не слышала). – Ты что здесь делаешь? – Она провела самокруткой по кончику языка, убрала кисет и фыркнула спичкой (черносливом запахло).

– Тебя встречаю. – Будимир сжался виноватым калачиком и дел руки по карманам. – Ты как доехала?

Аврора улыбнулась чуть-чуть:

– Читала Пастернака, ела хлеб с кефиром и спала, свернувшись как кошка. – (У неё нежные шипящие – «кош-ш-шка».) Аврора грубо закашлялась. – Только, кажется, спину продула.

– Не болей!

– Ага.

Они отошли к мусорке, подальше от пихающихся локтей. Будимир тупо перебирал, что вообще можно сказать (точно видел её первый раз в жизни):

– Как Москва? Стоит?

– Стоит… – Взглядом Аврора уплыла куда-то вбок (в Москве у неё родители), – но тут же вернулась. – А ты как тут?

– Да всё так же. Пишу. – Он почесал нос.

Аврора обжигающе затянулась: искорки полетели, затихая в воздухе.

– Только тошнит от икон этих – мрак… – Будимир сплюнул (аккуратно, в урну). – У тебя в музее хоть люди, блин, какие-то…

– У меня в музее абсолютно такой же мрак… – Аврора смотрела куда-то далеко (и на губах – горькая вечность).

– Ну и зачем тогда?

– Чтобы совсем не провалиться в бездну.

– Какую бездну? – Будимир улыбнулся с каким-то узнаванием.

– Я… не готова об этом сейчас говорить. – Аврора замяла сигарету о парапет и бросила на шпалы. – Пойдём? – И дружелюбно укуталась в шарф, больше походивший на плед.

Будимир шёл точно под её шаг, вровень (она делала вид, что не замечает его острые взоры), крутя в голове, про что бы можно поговорить, – его московские истории? погода? Пастернак? – и верить не мог своему счастью (но счастье было какое-то тяжёлое). Московский вокзал со своими советскими кубиками, картой в лампочках, разодранным бюстом Петра и рамками – уже промелькнул, а он так не сказал и слова. Бухнула тяжёлая дверь, показалось щурящееся солнце, а с ним – воздух, машины, фасады, стела, «город-герой Ленинград». Только Будимир улыбнулся, как вдруг Аврора обернулась к нему (очень просто, очень серьёзно):

– Ну. Мне туда.

Стремительно мертвея, Будимир застыл. Он даже не рассмотрел, куда именно – «туда».

– Ладно, – проговорил он, покрепче цепляясь в карманы.

– До встречи? – Легонько улыбнувшись (не то из жалости, не то в утешение), она обняла его: Аврорин локоток на секунду задержался в его ладони, – как будто бы что-то обещая, – но тут же ускользнул прочь (да и не локоток это был, а край пальто). Она шла, не оборачиваясь, – к рекламным экранам, в рассвет. А Будимир стоял и смотрел, как раскачивается её модный рюкзачок с языком.

– Пока… – проговорил он опоздало.

                       ШШ

  С улыбкой, издалёка,

  Она ко мне свой обратила взгляд.

    Данте. Божественная комедия

На губах висело что-то простое, не сказанное (круто выглядишь? я рад тебя видеть?), а в руке дрожал фантом локотка. Будимир уставился под ноги и понял, что снова стоит у мусорки: взгляд мозолила баночка пепси. Ботинок неторопливо постучал, занёсся, раздавил, промял и отхреначил банку в сторону парковки. Будимир зашаркал к Лиговскому.

Проспект катился – пусто, серо, бессмысленно – мимо псевдоантичного тэцэ, мимо вечнокрасного светофора, мимо зазеркалья с шавермой (выбрал Питер, а не Москву Будимир не в последнюю очередь из-за манительной шавермы (которую не ел уже год) – здесь у неё какой-то небывалый соус), мимо замызганных переулков…

– Надо было тупо сказать: «Мне тоже в ту сторону»… – бормотал он.

Пока трамвай с высокими рогами наблюдал, как Будимир с толпою переходит проспе… – дурацкой диско-мелодией занудил затрёпанный кнопочный телефон. На экранчике горело: «О. Бодуницкий».

– Аллё?

В ответ раздалось что-то невнятное и хлопотливое: Будимир перевернул телефон кнопками к улице (бракованная модель) – и заткнул лишнее ухо:

– Простите, я не расслышал.

– Будимир, ты где? Уже службу начинаем.

– Да-да, я уже… – Будимир поднял взгляд на неприметную дверь: «парики», «шкафы-купе», «Курёхин-центр», – …еду. Всё так серьёзно?

– Всё архи-серьёзно, Будимир. Приезжай скорее, дорогой.

– Вот-вот, Владимир Сергеевич, вот-вот.

– Ладно. В добрый час!

– В добрый!

Убирая телефон и продолжая вести взглядом по стене (каменистая губка – слегка как сопли), Будимир мелко разглядел:

    Не ври, не верь, не проси

    ВРИ, СУКА, БОЛЬШЕ!

Не доходя до шапки метро, Будимир прыгнул через заборчик и перебежал на Заслонова (после километров Бразилии и Перу – весь Петербург не больше коробки из-под обуви): шёл безразлично.

А мимо ползли неумытые домишки из папье-маше, собачники, велосипедисты, мамы, коляски, проходимцы, заспанный панк, старушка в леггинсах – через двое-трое в синих медицинских масках (уже месяц талдычили о каком-то вирусе, гулявшем по Петербургу и Москве: но как распространяется, откуда взялся, насколько опасен, помогают ли маски – непонятно). Будимир мёл взглядом по асфальту с надписями – Аня, Оля, Ира – и шелудивыми номерами.

Он вышел на Обводку: дураковатый баннер, трубы, храм, жэдэ-мосты, разноростые дома – повыросли на горизонте. Будимир перебежал дорогу: справа шум машин – слева тишь воды (самые натуральные окраины Запенди).

Солнце было яркое, но не грело. Весенней краской пованивал забор. А Будимир топал по этой вялой набережной и думал, что, бросься он Авроре в ноги, – та села бы рядом на корточки (не факт, не факт).

(С Авророй его Варька познакомила (подруга, из Непала – нет, сама-то русская: попутчица в бесчисленных вояжах). Они были однокурсницы в СПбГУ, на культурологии: Варя бросила, Аврора осталась (потом ещё уехала в Берлине поучилась; ездила везде, в Венеции жила («Роскошные библиотеки! а зимой: голуби, кошки, Бродский…»), – теперь здесь, в музее Ахматовой: сидит и чахнет над диссертацией про византийскую иконопись).

Почему-то не заладилось с самого начала. Аврора и Варя пили вино в Юсуповом саду (была ещё одна их подруга и её парень (неважно)) – Варвара подумала: надо позвать Будимира – он знал пару крыш и умел дурить домофоны – пошли. Бродили по ненадёжной жести, разглядывали нетрезвые звёзды, пили, смеялись, пили. Во все стороны послушно разбегалась бесконечная прямь ржавых крыш – хоть прыгай с одной на другую, – и храмы, и иголочки шпилей – немногочисленные выскочки; потом бабка вызвала ментов, и пришлось смеяться, убегать. Каким-то чудом, Будимир даже прошёлся с Авророй наедине: осенняя Фонтанка, подслеповатые – в очках – огни. Она очень молчала, а он говорил, как балабол (бросая опьянелые длинные взгляды в её лунное лицо): про иконы, про Южную Америку, про пустоту. Она иногда коротко смеялась, иногда упирала взгляд в канальный извив и безбожно много курила – одну от другой. Они стояли на балконце, выступающем прямо в канал, возле Измайловского собора, локтями в перила – разглядывали ртуть воды. Вдруг – Аврора сказала:

– Расскажи что-нибудь хорошее.

А Будимир не смог.)

Перейти по мосту: рыжие заводы, надувной белый кролик, церковь, в чёрной шапке со скипетром, адмиралистый «Варшавский экспресс» (покряхтывает вокзальным прошлым), новостройки и краны, штурмующие небеса. Пройдя голый сквер, Будимир нырнул в подземный переход. Вёл взглядом под ногами: Аня, Оля, Ира, Аврора… – он поперхнулся – «прогулки по крышам» (и поцелуйчик)

За ступеньками – сбитый в кучу, горбатился Балтийский вокзал. Подумав: раз уж всё равно дошёл, можно и до Бодуницкого в Стрельну доехать – Будимир направился к сводам.

Вокзальное эхо, лавчонки, гуща народу (хотя пятница, утро). Пока Будимир покупал в автомате билет до ближайшей станции, к нему докопался двухметровый негр с бородёнкой-ниточкой, в дачном бушлате и потешной красной феске: на левом ухе болталась залихватски маска, на плече – клетчатая сумка:

– Апокалипсис уже здесь, брат!

– Прости, чувак, у меня пока тут свои апокалипсисы. – Будимир бодался с автоматом.

– Апокалипсис внатуре здесь, брат! Нам всем нужно покаяться и послушать этот си-ди. – Он взмахнул бородёнкой и что-то протянул.

– Чего? – Будимир оглянулся на диск в жёлтой упаковке (на обложке – человек, распятый на столбе электропередач).

– Христос уже вернулся, и он рэпер. Я – один из семи ангелов Апокалипсиса, меня зовут Джибраил.

– Ну а я тогда Иона. Ты, давай, мужик, удачи.

Негр надул ноздри и выпучил глаза: он выставил диск как распятие:

– Покайся, брат – ещё не поздно!.. Купи этот си-ди!

Автомат всё же выплюнул билетик.

– Покедова, Джибраил!

Будимир отошёл, посмеиваясь, вспомнил про электричку и – мимо турникетов и синих елей – побежал на перрон.

                      ШШШ

  Многие носы заставит он ещё чихать!

    Ф. Ницше. Так говорил Заратустра

Залетев в последний вагон, Будимир уселся, отпыхиваясь – полупустая электричка тихо дрожала (как бы решаясь: ехать – или ну его?). Солнце тёплой лапкой стучало по коричневым скамейкам, каждую пылинку было поразительно видно – будто и нет никакой гравитации. Все́ щурились и с какой-то надеждой смотрели в грязные окна.

Две бабки (в шапке-носочке и в шапке-грибочке) сидели впереди:

– Да американцы этот вирус и привезли! Начихают тут и ходют.

– А мне соседка говорила – это всё китайцы!

Что-то мешалось сидеть. Будимир сунул руку в задний карман и обнаружил две пятитысячные бумажки (как раз за квартиру платить) и взлохмаченную книжку – «Гегель. Феноменология духа». Он переложил деньги в нагрудный карман, открыл Гегеля на случайной странице и уставился.

Вдруг, поезд тронулся, улизнула платформа, и кто-то зарядил – прямо с мобилы – задушевные бубенцы русского шансона:

  Ради Бога, любви происходит исторья жизни!..

  Ради близких живи, ради жизни и ради отчизны!..

Туповатый синтезатор бил по слабым долям, голос был наивен и лыс как зэка, – но в целом такая песня в такой электричке в такую минуту была до того естественна, что Будимир даже удивился, когда какая-то женщина подняла бучу:

– В смысле – «нравится»? А если я включу музыку, которая мне нравится??

Шансон виновато сник – сразу стало скучно (буквы Гегеля были высоколобы и неприступны). Будимир достал из кармана плеер, обвязанный наушниками, помотал плейлист туда-сюда, но ничего не хотелось.

Тут в кармане брыкнул телефон – эсэмэска от Сида:

«Чё-кого? Сегодня в силе?»

Борясь с инерцией Т9, Будимир отстучал:

«Ага. На подходе звякну».

И отмотал плейлист на новый альбом Сида (он же ведь рэпер):

  Метамодерн – да, я познал,

  Мне было пять, а тебе двадцать семь,

  Я мотал срок – в детском саду

  И копал ямочку – и докопался

  До положения всех, бля, вещей,

  Стал просветлённее, чем Лао-Цзы.

  Метамодерн – это кайфец,

  Я за Навального, Путин круто-ой.

Тут Будимир почувствовал на себе взгляд (какой-то «ну-ну-с»). Не высокий, но и не низкий, не худой, но и не толстый (сходу не разберёшь – знаешь его, нет?), на него смотрел человек в клёпаной куртке, из-под которой выбивалась ряса. Будимир всмотрелся в эту нахальную щетину, уверенный в себе нос, насмешливо-благостную ухмылку, плутоватые щёлочки глаз (левый – вздут, в красных ниточках) – и достал наушник.

Это был Волочай.

– Даров! – Он пожал руку и уселся напротив. – А я думал – ты, не ты. Чё хмурый такой?

– Да я… Подругу встречал. – Будимир смотал наушники.

– Это которая филологиня?

– Нет, Чайка, она культуролог.

– Хах! Ну то есть, баба, которая косит под мужика? С-ка! – Слово «сука» он выговаривал, как будто пиво открывал.

Взгляд Волочая был какой-то приковывающий, тигром дышал. А Будимир смотрел мимо: на старушенций впереди, в проход, в окно – и только иногда на Волочая (как бы проверяя – тут он ещё или нет).

– Что с глазом? – спросил Будимир.

– Ва-шему внима-нию – тёплые носки! – пропела продавщица в разъезжающихся дверях.

Волочай оглянулся на неё и проговорил лениво:

– Ну такое-такое… Долгая история.

– Да рассказывай, чего уж.

– Ну кароч, – Волочай снова уставился тигром, – позвали меня друганы на концерт Death Grips, так сказать, выплеснуть бессознательное. А мне Сашка и давай названивать: «Ты с кем, ты где?» Ну, я не слышу нихера, а меня позвала там какая-то чувиха, – и началось: «Это чё такое? Это чё ещё за баба? Живо домой!». Хах!.. И ладно б, ещё в правильную сторону ревновала… – Волочай ехидно уставился в угол. – Ну короче, ухожу с ка́нца, приезжаю на такси: она там чё-то орёт, грозится к себе домой уехать – из Купчино на Академку, ага, – ножом размахивает, к рукам вот так вот приставляет. И всё это о-очень долго и о-очень плохо сыграно: и понятно, что она не то что кухню сейчас кровью не зальёт – царапинку себе не сделает, хах. А на столе ацетон стоял, – ну и чёт мне так надоело всё, что я в порыве такой: «Это по-твоему сэлф-харм? Вот тебе настоящий сэлф-харм!» – и ацетоном себе в глаз.

– Бли-и-ин!.. – Будимир сжался весь к батарее. – «Скорую» вызывали?

– Да не, тупо спать лёг. Сегодня с утра в больницу мотался – три очереди отстоял; говорят – капли для глаз увлажняющие покапайте, с-ка. Ну я ему такой: «Э-э-э… Может, хоть глаз посмотрите?» А врач говорит: «Молодой человек, с вами и так всё понятно».

Волочай зашёлся в татарском смехе.

– Жёстко ты, – сказал Будимир.

– А сам-то, Будка!.. Сам-то!..

Бабки впереди продолжали разговор:

– Я люблю капусту.

– Ну, я предпочитаю картошку.

Как-то само собой Волочай отвернулся в телефон, а Будимир в окно: мимо пролетали голые леса и пустыри – солнце свилось в дым. Будимир смотрел и думал про икону, с которой валандался последнюю неделю (писал с отменного первообраза, смиренно, с молитвою, – но в чертах – каноничнее самого канона – узнавал свои черты): и сегодня не спал, всю ночь просидел.

– Всем хорошей поездки и отличного настроения! Наверняка у каждого из нас бывала ситуация, когда уже надо бежать, а ключи…

– Слушай, Чайка… – сказал Будимир.

– Агась? – Волочай оторвался от вагонной продавщицы. – А она ничё, а?

– У меня чувство странное такое… – Будимир тоже глядел на продавщицу (как невольно смотрят в телевизор). – Такое чувство, будто очень тупую жизнь прожил. И дальше будет только тупее и тупее…

– И мы вечно едем в этом поезде и ничего кроме него нет, ага. Чёт ты совсем замеланхолил, Будка. Это всё твоя филологиня, я отвечаю. – Волочай взялся паясничать и пародировать (только непонятно, кого). – Но ты же не такой как все! Тебе же не нужны эти тупые тёлки! А она – она-то не такая…

– Я не говорил, что я не такой как все.

– Просто другой, да? Хах! Да ты давно сиськи не видел. Живые сиськи. Я серьёзно тебе говорю. – Он покивал. – Про это ещё Юнг писал.

– Про сиськи-то?

– Ну или Лакан. Кароч, из этих кто-то.

Будимир молча держал щёку на кулаке.

– Найди себе бабу нормальную, – продолжал Волочай, – будет тебе и телесное единство и духовное. Ой, Будимир, ты такой красивый! ой, у тебя такие классные иконы!

– Так… э́то разве духовное?

– Чё – разве нет? – Волочай нагло заржал.

Корёжащий слова голос пробубнил: «Сергево» – Будимир и Волочай подорвались на выход, спрыгнули на перрон. Тучи уже разлетелись по небу серой кашицей, а за (мелким) зданием вокзала – поджидала маршрутка.

                       ШМ

  И древний старец сказал: «Молимся мы

  так: трое нас, трое вас – помилуй нас».

    Л.Н. Толстой. Три старца

– А приколи, если христиане такие сидели в пещере своей… – Волочай брякнул водителю мелочь, – сидели-сидели и такие типа: «Чёт мы непопулярные, нужен нам пиар». И один говорит: «О!.. А давайте кого-нибудь из наших убьют? Ну, там, не главного – не Христа, конечно, – так, из апостолов кого-нибудь: вон, Павла, например…»

Хватаясь за поручни, Будимир сел (маршрутка затарахтела и погнала) – ему казалось, что он это слышал уже тысячу раз:

– Но Павел после распятия апостолом стал: он вообще христиан гонял, когда ему Господь под Дамаском явился. – И тысячу раз говорил. – А ты не думаешь, что тебя за такие угары из монастыря попереть могут?

– Ну что ты такое говоришь! Я же к ним – с искренним раскаяньем! – Волочай поднял взор горе и праведно сложил ладошки. – Это же так вроде работает, да? – И зашёлся татарским смехом.

Будимир не сразу заметил, что тоже смеётся, но тут же подумал, что и это у Волочая не своё… (Как-то они были на даче и Волочай сказал, что жидкость для розжига надо не целиком хреначить, а по чуть-чуть подбрызгивать; на Будимирово «спасибо» Волочай ответил: «Да не за что. Только это на инструкции к применению написано, хах».)

Таджикские напевы тянулись через горы, в окне улетала та же серо-буро-малиновая дрянь: водитель разом принимал деньги, разговаривал по телефону, ел шашлык и рулил. Волочай снова залип в телефон, а Будимир прислонился к стеклу и зажмурил глаза.

– Я люблю Джойса.

– Ну, я предпочитаю Набокова.

Будимир сонно обернулся – это были те же электричкинские бабки (в носочке и в грибочке).

– Пра-аспект Будёного! – объявил водитель с южным радушием.

Поглядывая на бабок, Будимир протиснулся к выходу, Волочай тоже – маршрутка тут же дала по газам. Из-за облака пыли выплыл колончатый забор, два кулича в крестах и ларец надвратной церкви (какой-то волшебный). Будимир с Волочаем перебежали дорогу, размашисто перекрестились и, склонясь, вошли под вдумчивые своды (но не заметили фрески).

Красные кирпичи, жёлтая штукатурка, лепнина, колонны – тихий двор пахнет призраком липы (через пару недель всё дико зазеленеет). Странно, но монастырь больше походил на универ или царское поместье (а в одном здании и правда академия МВД). От Пустыни были только кресты, чёрные монахи, работницы в платках и торчащий милым старичком купол Григория Богослова: маленький, обглоданный, зубастый: сквозь дыры – время смотрится.

Литургия и Часы давно кончились, но Будимир с Волочаем всё же двинулись к церкви – мимо длинно-жёлтого дома, раскланиваясь и улыбаясь с редкими встречными.

– Ты тоже к Бодуницкому? – спросил Будимир, голосом потише.

– Агась. – Волочай держался скромно, но в глазах – огонёк бляжий. – У меня своя тема к нему: колокольная реформа типа.

– У нас же нет колокольни, только звонница во дворе.

– Так а я о чём?

Показался Григорий Богослов (схимонах среди светских) и леса затянувшейся реконструкции. Будимир с Волочаем перекрестились, вошли…

И снова – всё делалось смольно и раздумчиво: над узким, уютным, нахоженным пятачком, воокруг квадрата решётки, нависали чисто-белые своды, облизывались тени от свеч, раскачивалась люстра кадилом, тихонько расползался запах из детства: делалось легко, торжественно, ясно, но… только голо как-то!..

Половина икон куда-то задевалась, а те что были – смотрели чужаками. Да, Спас Вседержитель, да, Богородица, – но что-то непонятное: будто глаза у них достали и откуда-то из другого места вставили… И всё было наспех, как поделка какая: за Лествицей темнел след много большего размера, всюду какие-то щепки, неуют, иконостас занавешен – как покойник… Будимир весь напрягся, потерялся, неуклюже сотворил молитву и приложиться позабыл.

– У нас ремонт какой-то? – спросил он тихонько у заящицы, покуда Волочай палил свечку перед пустым алтарём.

– Иеромонах Бодуницкий вам всё объяснит, – ответил упитанный басок (монастырь-то всё-таки мужской). – Он сейчас на озере, с рабочими разговаривает.

Будимир кивнул Волочаю: они вышли, обогнули храм и прошли через зелёную калитку («вход без разрешения не благословляется!»): блеснуло озеро – осторожные волны ребрятся на ветру, а по кромке следует камыш. На кривом причалике стояла рабочая баба в платке, простая-простая (лицо как бы случайно шмякнутое – без размышлений о пропорциях и будущих детях). Батюшка Бодуницкий – в чёрном подряснике, с животиком, бородой в два клина и деревенским носом – стоит рядом, что-то благочинно поясняет:

– …Не-ет же! Бог ещё до времени был. Он и есть его Творец.

– И Троицы тоже?

– Нет же! – улыбнулся Бодуницкий. – Он и есть Свята Троица. Понимаете… – Он принялся наглаживать правый кусок бороды. – Уот, как бы есть книжка: кто её написал – то Бог Отец, кто её герои – то Бог Сын, а кто её читает, жизнью одухотворяет – то сам Свят Дух и есть.

– Но когда я читаю Гоголя – я же не становлюсь Гоголем. – Будимир стоял шагах в десяти.

Бодуницкий – (в некотором ступоре) – оставил бороду.

– Н-да. Неудачный пример. В другой раз продолжим, Лизонька, а пока извините.

– Это вы извините! Так вы хорошо всё объясняете…

Она поцеловала у него ручку, а Бодуницкий перекрестил её и, раскачиваясь как кораблик, подошёл к Будимиру с Волочаем.

– Наконец-то вы! Ну пойдёмте.

Ветер дунул им в спину, волны продолжили ребриться.

                        М

  «Значит, в библиотеке есть книги,

  содержащие лжеученья?»

    У. Эко. Имя Розы

– Вчера была годовщина… – проговорил Бодуницкий хмуро, поднимаясь в горку (крест на животе болтался как игрушка). – Сорокоуст читать будем.

– Спасибо… – отозвался Волочай.

– Да упокоит Господь его душу и простит ему все согрешения…

– Аминь. – Волочай шмыгнул скорбно (и даже непонятно, всерьёз он или играет).

Они приблизились к библиотечной башне – жёлтой, с белыми колоннами и огромным екатерининским окном-витриной (а сбоку дверка). Бодуницкий потянул её и настойчиво пропустил ребят:

– Да вы ступайте-ступайте.

Всё по кругу было уставлено многоразными переплётами – от тучных, паутинных до развратных покетбуков: они были везде, не отставая от взгляда даже на лестнице (из них стены и состояли) – пребывая где-то за пределами гармонии и хаоса: Белинский, Майринк, Фома Аквинский, Платонов, словарь Даля, Тысяча и одна ночь, Иоанн Дамаскин, введение в тригонометрию, «Спецназ России», самоучитель корейского языка, Тредиаковский, Пруст, Блаженный Августин, Брэдбери, вторая часть «Поэтики» Аристотеля, Рамаяна, Лотреамон (это им Волочай подсунул), Драгомощенко, Исидор Севильский, Даниил Андреев, Кроули, Лесков, Лосев – архимандрит составлял библиотеку по своему образу и подобию (а книги предшественника – задвинули во второй ряд: слухи так говорят).

Мимо книжных надгробий, скрипя лестницей, они поднялись в кабинет: четыре узкие окна, ползущий бледный свет, рабочая стремянка, затюканное кресло, советский стол и неуклюжая лампа под канделябр (под неё бы и посадить Аврору писать диссер).

Едва Бодуницкий их догнал, Волочай смиренно вопросил:

– Но, преподобный, что за дело понудило призвать нас?

– Не ёрничай, сын мой.

Он прошёл мимо. Глаза Бодуницкого были бесцветны, пепельны, усталы. Едва заметно пыхтя, он открыл лежавшим тут же ключиком широкий ящик и стал выкладывать что-то на стол.

– Полюбуйтесь-ка, – сказал он – и отошёл, и отвернулся к окну.

Это были иконы – и странные же! Каким-то Анубисом на Будимира смотрел профиль с пёсьей башкой (притом, пёс был с книжкой, нимбом, и вообще довольно благочестив); рядом расположились белоснежный старик с треугольным нимбом, трёхлицый Христос (растаращило что надо) и откровенная свастика с вписанными иконками и Символом веры. Справа от них притулилась Богородица – масляно-ясная, в шершавых тонах осенней листвы (или ржавчины?): сияющего Младенца она вдруг воровато подхватывала третьей рукой.

– Это что?.. – Будимир не мог оторвать цепенеющего взгляда: образа́ не только обжигали, но и притягивали (как слабый удар током).

– Одарил нас кто-то! С утра храм наш открываем, а там уот такая уот срамота… – Бодуницкий встал у окна, до хруста крутя свою бороду. – Иконы, конечно, не адописные, – но уж сами подумайте…

– А наши иконы где? – спросил Будимир.

Бодуницкий обернулся удивлённо, даже весело – как будто у него спросили, какого цвета небо:

– Как где? Украли.

Волочай с Будимиром переглянулись и продолжили перебирать иконы (как картошку на рынке). А Бодуницкий забухтел по кругу:

– И иконостас стащили – и всё-всё-всё на свете. А на их место – уот эту уот красоту, прости Господи, повесили. И лавку нашу драгоценную тоже обнесли, – но токмо иконы. На канделябры, утварь, казну – даже не глядели! А в приделе Зинаиды мученицы ещё и фрески белой краской запакостили – целая артель поработала!

– А сигнализация? А Гриша? – Волочай деловито изучал псоглавца (как бы прицениваясь на торгах).

– Бес его знает, что с сигнализацией стало и какой Гришка сон видел!! – Красный как чайник, Бодуницкий выдохнул весь воздух… успокоился… – А игумен-то наш тоже хорош! Утром смотрит и говорит: «А давайте Троицу сюда передвинем, да так и оставим». И молиться уот на такого… красавца. – Он неуверенно кивнул на трёхликого и перекрестился. – Ну мы ему с благочинным Алексием и говорим: «А епископ что скажет? А народ что?» – насилу отговорили. Слава те Господи, люди добрые нашлись – свои иконы одолжили: из Стрельны, и со всех весей.

Бодуницкий уставился в окно как старенькая кошка, а Волочай отложил икону, шелудиво нырнул в кресло и (с деловитостью) покашлял:

– Кх-кх-кхм! А мы, простите, здесь при чём?

– Я хочу… – Не отрываясь от окна, Бодуницкий сделал нерешительную паузу и набрал воздуха. – Я хочу, чтобы вы это расследовали.

Будимир тихонько прыснул, а Волочай просто заржал, – но тут же осёкся.

– Рас-следовали? – спросил Будимир с извинительной запинцой.

Через плечо – Бодуницкий солидно кивнул.

– А му… э-полиция что? – спросил Волочай (как будто не смеялся вовсе). И на всякий случай встал из кресла.

– Милиция… Гм! Милиция безмолвствует. Говорят – вирус везде, потерпят ваши иконы! Пустячная молекула, а шуму-то… Суета сует…

Оставя бороду в покое, Бодуницкий грузно проследовал к столу, сел в кресло, рассматривая одну из икон – и тут же вспомнил про бороду.

Затянувшаяся пауза. Волочай громко зевнул.

– Простите, батюшка, но я же… – Будимир подумал было напомнить о своих скромных полномочиях (но…).

– Не волнуйся, дорогой, никто тебя не просит переписывать иконы. Нам наши же нужны. Один Тихон Калужский – радость-то какая! Без спеху, без пестроты этой – сейчас так не напишут… – Бодуницкий поднял взгляд и закачал головой. – Я не про тебя, Будимир, что ты! – Он прищурился добряком. – Те образа, что заказали в феврале, мы всё ещё ждём.

– Они… ещё не готовы. – Будимир бессовестно покраснел ушами.

– Да и не об том пока – нам наши же иконы вернуть прежде всего! А то я слыхал, по области в некоторых церквах похожая история прошла, – но пробавляются как-то, с Божьей помощью. Кто-то подзуживал даже, что и Спас на Крови – голый стоит…

Будимир – всё ещё оглушённый (и с каждой секундой будто больше глохнущий) – отошёл от стола и присел на уголок перил.

– Ну а мы-то зачем? – Волочай спросил.

– Ты, Волочай, пусть в семинарии, но рукоположения ещё не принимал. А Будимир – человек совсем светский… – Бодуницкий помял руки, как от наручников. – Со стороны же людей звать… Дело ведь деликатное… Чего сор из избы в экспозицию превращать?

– Ну если уже несколько случаев по области? – кивнул Волочай.

– Оттянуть бы момент, сколько можно… Слава Богу, Пасху отслужили, а то…

Бодуницкий что-то говорил и что-то ещё, и ещё (приятно бубня и убаюкивая, как на службе), а Будимир сидел на перилах и чуял какое-то марево, невидимый, нечувствуемый дым – что-то под ноготком несуществующего мизинца (у него не достаёт фаланги – на левой руке). Эта трёхрукая Богородица смотрела безо всяких дураков, в точности так же, как и та – его – икона. Смотрясь в неё – Будимир ощущал и единение, и восхи́щение, но ещё слышал какой-то заговорщицкий шепоток: и была в нём и благость, и нечто до чрезвычайности стрёмное…