Мотылёк перелетел ближе к огню, на стену, о которую опёрся юноша.
Сгусток внутри начал всё больше сужаться, пытаясь вытянуться. Переливчатым воспоминанием юноша увидел старшего брата, заменившего ему покинувшего их отца, вспомнил, как они, сидя под мостом, кидали камешки в тёмно-изумрудную безмятежность реки, мечтали о грядущей жизни и провожали тёплый закат, нежно окрасивший мягкими красками лицо брата в тот вечер.
Мотылёк неуклюже взлетел вверх по стене.
Юноша увидел письмо, которое дрожащие худые руки матери взволнованно распечатывали, и слёзы, упавшие крупными каплями на бумагу, когда она узнала, что война навсегда забрала её сына.
Став частью неразборчивого сюжета, мотылёк, вздрагивая крыльями, зацепился о мутную картину у самого потолка.
Вспомнил юноша и лицо матери, на котором под блёклой серостью седины и болезненными морщинами заживо был похоронен цвет юности, лицо, сохранившее при этом отпечаток природной кротости, нежности, сострадания и доброты. Именно эти черты легли лёгкой тенью на её последний взгляд, отобразивший, однако, ещё нечто неуловимое, незримое, ощутив которое, после невозможно было разглядеть иные детали. То было отражение убитой надежды на измученном лице страдальца, которому годами удавалось бороться с недугом, чтобы в итоге обрести палача внутри бумажного конверта, безмолвно и хладнокровно вырвавшего из неё последние трепещущие остатки жизни, горевшей прежде прекрасным огнём в её груди.
Мотылёк порывисто ударялся о струящуюся пламенеющим светом гладь горячего стекла, издавая тихое, но при этом звонкое постукивание.
Смотря в чужие глаза, слыша пронзительно острые ноты когда-то родного, мягкого голоса, чувствуя торжество наконец победившей душевной агонии, навсегда погубившей что-то неизмеримо дорогое ему, ярко ощущая нечто, добирающееся до его прошлого и покрывающее ярко-тёплые воспоминания тёмными сгустками, юноша сознавал, что должен идти, идти в кромешную бесконечность ночи, кричавшей тишиной одиночества, идти в безмолвную пустоту безвестности, расщеплявшейся перед ним мутными сгустками, идти туда, где он не обретёт ничего, навсегда потеряв всё то, что билось безмолвной агонией внутри него, идти, он должен просто идти.
Зудящая тишина ночи оглушительно приветствовала его. Ветер уверенно-кротким порывом шелохнул ветви сухой липы. Он задержался возле неё. Стеклянное небо было ярко освещено мерцающим сиянием рассыпанных звёзд. Он обернулся, за его спиной со знакомой ветхой печалью стоял охваченный безмолвным холодом сумерек старый кирпичный подъезд, с давно покинутой надсадой смотревший на него. Юноша знал, что никогда больше не увидит всего этого вновь.
Спящая темнота бесшумно тлела тусклым огнём фонарей. Он с неожиданной скоростью вышел на лоснящийся размытыми красками проспект. Проходя по влажному асфальту, старые ложбины которого были заполнены теперь лужами, он заметил оживлённое движение роящейся человеческой массы на мосту, ставшем в отсутствие машин гипертрофированно маленьким, смиренно вмещавшем сонно приближавшиеся небольшие группы людей, сливающихся, словно мелкие капли, с густой массой. Разрезая вязкое, будто бы отрешённое скопище, юноша продирался сквозь всё больше затягивавшую его кущу случайных возгласов, резких криков и пустых взглядов. Яркий всполох окрасил его лицо тёмно-бордовым цветом. Толпа оживилась, послышались вопли и протяжные свисты, смешавшиеся с громовым потрескиванием салюта. Они праздновали. Не важно, что: победу или поражение, мир или новое человеческое истязание, потерю или приобретение, – они праздновали, а праздник, в отличие от горя, не требует объяснений.