—
Я сам займусь выяснением того, сможет ли нанятый нами работник выполнять и далее на должном уровне свои обязанности, ради чего он, собственно, и был нанят. Его зовут… Марк, если не ошибаюсь?
—
Да, сэр, Марк Коляда, – вытянулся молодой подчинённый. – Я могу идти?
—
Конечно.
После того как эпизод был написан, я, по своей уже устоявшейся привычке, прочёл его автору рассказа, чтобы он сам решил, насколько верно передана история, содержание беседы, и не хочет ли он внести коррективы или что-либо изменить в тексте, чтобы ненароком не навредить никому из персонажей. Я не мог не учитывать того факта, что невольно став героями пьесы или книги, люди продолжают жить, работать, общаться друг с другом, – поэтому не только они сами и их друзья, но и любители розыгрышей, интернет-постов и просто недоброжелатели могут случайно прочесть «выложенный» (как сейчас смешно говорят) текст и использовать его в своих целях.
На моё предложение Захария заметил с хитрой усмешкой:
—
Ещё неизвестно, кто кого «перелопатил» и «переиначил»!
Тогда ситуация была разрешена лишь в первом приближении. Предстояла большая скучная работа с привлечением множества лиц, официальных и неофициальных. Но вам-то это зачем? И книга, и пьеса прекрасно обойдутся без этих подробностей.
Захария внимательно смотрел на меня:
—
Насколько я понимаю, – исправьте, если ошибаюсь, – вы вполне осознанно снимаете большую часть обыденного слоя повествования и как бы приподнимаете происходящее со всеми его участниками на тот уровень, ниже которого вы сами уже не хотите опускаться. Даже позволяете себе иногда добавлять персонажам какие-то черты, которые вряд ли свойственны им в реальной жизни. Am I right?
—
И да, и нет. – Для меня была очень важна мысль, которую я хотел поведать именно Захарии. – Во-первых, я действительно могу «прибавить», как вы говорите, или усилить какую-то черту или свойство лишь в том случае, если они всё-таки есть, пусть и в другом объёме, а во-вторых, и это особенно поражает меня самого, – герои и их прототипы сами порой диктуют нечто, о чём раньше я и не догадывался. Вот вам пример.
Если бы Марк (и наш герой вместе с ним) мог оставаться только в пределах бытового контекста, как бы тот ни насыщался материальными благами и приспособлениями для комфортной, сытой жизни и труда… Но он постоянно от него уходил, а так как был человеком думающим и одарённым, то неминуемо оказывался перед лицом экзистенциальной реальности.
Похоже, Захария был доволен.:
—
Люди, которых удовлетворяло обыденное и дообыденное представление о жизни, а также те, кто хотел ими управлять и всеми способами стремился сохранить свою материализованную власть над миром, – были ему глубоко чужды. Даже тогда, когда они приглашали его, «новичка», в свою команду.
Разговаривая, мы прогуливались по усадьбе, «в тихий час», когда дети после обеда отдыхали, занимались кто чем хотел – «по интересам» или негромко играли небольшими группами. Захария уверенно вёл меня по тропинке вверх к невысоким скалам, живописно нависающим над узкой рекой. В этом месте она делала крутой поворот, и её быстрое течение, изредка прерываемое небольшими валунами, создавало приятный, неторопливый шум. Висячий мост гостеприимно звал всех желающих на противоположный берег, где поднимался поросший лесом и мхами холм, а вдали виднелись знаменитые альпийские луга и фруктовые сады.
—
Ася как-то сказала, – прерывая наше недолгое, ненавязчивое молчание, заговорил я, – у таких людей, как Марк, вполне возможно «явил себя божественный ген», который у современного человека, по большей части, существует всё ещё в зашифрованном виде в ДНК. Это нечто вроде «непробудившейся» или «непробуждаемой» до поры Мудрости Вселенной, то, что в народе ещё называют «искрой Божией».
—
Вполне возможно, – задумчиво ответил Захария, – тем более, что пробуждение, если и происходит, то на фоне мощной духовно-физической катастрофы, которую в полной мере ощутил Марк, лишившись самого дорогого своего сокровища – свободы. В любом случае на поединок героя с судьбой он пошёл с открытым забралом и бесстрашием, прекрасно понимая, что такая схватка может закончиться не только победой, но и гибелью. Так, по крайней мере, описывает подобные события вся мировая литература. – Захария вдруг тихо, неожиданно засмеялся. – Это, в конце концов, и потрясло, и доконало нашего уважаемого г-на Саймона Грея, что, разумеется, делает ему честь.
—
Что именно? – спросил я, от души желая, чтобы Захария продолжил свои размышления и комментарии по поводу волнующих меня сейчас событий.
—
Справедливости ради, должен сказать вам, Ника, это потрясло и меня. – Прищуренные карие глаза Захарии весело поблёскивали. – Я имею в виду самоотверженную готовность Марка противостоять – всему! – что не соответствовало его идеалам, составляющим нерушимый нравственный стержень личности. Онато, эта готовность, и производит, вероятно, в человеке некую особую энергию или «вещество» (как сказал один известный писатель, по-моему, о декабристах), «вещество идеализма», которое в таких экстремальных состояниях и у таких людей «обильно выделяется», а также может быть передано тому, кто готов его воспринять. Оказывается, есть ещё на свете люди! – Захария гордо выпрямился. – Пусть их не так много («но ведь довольно и тысячи», как вы изволили написать), и они видят то, чего нет, гораздо более ясно и отчётливо, чем то, что есть…
—
Вы имеете в виду…
—
Да, конечно, – честь, отвагу и решимость, полноту дерзания и силу духа, – как и способность отдать во имя собственного понимания этих «невидимых сокровищ» всё, даже жизнь. Отсюда и возникает, вырастает то естественное величие поступка, которое в конечном счёте приводит истинного героя к абсолютной победе, будь то драма или трагедия.
—
Но неужели всё, что вы сейчас сказали, – воскликнул я, – действительно может быть отнесено к Марку и Саймону? Да, не совсем обычным, но всё-таки живым, не литературным и вовсе не безупречным людям?
—
Почему нет? Границы наших способностей лежат далеко за пределами нашего воображения. Так что человек, порой, бывает способен на многое, в том числе…
Захария вдруг прервал себя и с тонким прищуром посмотрел на меня.
—
А знаете, что сказал Саймон? Нет? Я вам скажу: Как так получилось, что я, старец, адски боюсь смерти, цепляюсь за жизнь, беспрерывно ищу тех, кто может её продлить, просто физически продолжить моё существование, даже не задумываясь ни о какой «духовной составляющей», о которой постоянно говорит ваш Марк. А он! Человек в три раза моложе меня, красивый, здоровый (депрессия – не в счёт!), умный, вполне возможно, гениальный, любящий жизнь во всех её проявлениях, – своих простых, кротких родителей, свою первую любовь, девушку, живущую где-то там, в Белоруссии, и, возможно, уже забывшую о нём, которой он тем не менее до сих пор посвящает взволнованные, полные искреннего чувства, стихи (это мы узнали из его досье), фанатично преданный науке, наслаждающийся самим процессом творчества… – И он готов умереть?! За что? За «свободу»? «Чистоту» каких-то нравственных принципов? Их что, можно потрогать, купить, подарить, если угодно? А ведь мы готовы были платить ему любые деньги, только чтобы он раскрыл эти проклятые «секреты долголетия». Ну, и так далее, – закончил, смеясь, Захария, а я лишь подхватил нить разговора:
—
Думаю, вы, как художник, теперь сами добавили суховатому, практичному господину своей собственной выразительности и эмоциональности. Вряд ли он мог так сказать.
—
Ну, уж, как получилось, не обессудьте. – Захария развёл руками. – Хотите послушать, что было дальше?
—
Конечно, а то мы напридумывали здесь с три короба, а что на самом деле…
Захария сел на плоский, нагретый за день камень.
—
После того, как Марк твёрдо произнёс: «Я не могу делать такие вещи.», – и они оба поняли, о чём идёт речь, м-р Саймон Грей сделал необходимые выводы: «Если я хочу сохранить этого исследователя хотя бы просто для своих практических (как вы, Ника, правильно заметили) целей, то я должен принять его правила игры. И я их принимаю». – Да, – уважительно произнёс я, – это поступок.
—
Он сказал и сделал даже больше: «Я горжусь тем, что понял кое-что о жизни, когда она мне это предоставила, и теперь готов сделать всё возможное, чтобы в свою очередь, предоставить г-ну Марку именно те условия работы, которые его полностью устроят».
—
Неужели… сделал? – недоверчиво спросил я, в целом представляя, как трудно бывает расторгнуть деловой контракт, если одна сторона этого не хочет.
—
Адвокаты работают вовсю, чтобы перевести «Г-на М. Коляду» – с максимальной степенью легитимности и минимальными потерями – в другую исследовательскую лабораторию, где в Совете директоров-основателей числится «Г-н С. Грей». И, поверьте на слово, всё это стоит больших временных затрат, большого искусства и очень больших денег.
У меня были ещё вопросы, но Захария неожиданно резко встал, показав рукой в сторону тропинки, по которой мы пришли:
—
Да вот он сам идёт, собственной персоной, м-р Саймон Грей вместе с мисс Анной-Марией, так что можете расспросить их обо всём сами.
И добавил тихо, про себя:
—
Получается, они прилетели намного раньше, чем я ожидал.
Что бы это значило? И неужели всё уже разрешилось?
Мы оба стремительно пошли им навстречу. Я давно обратил внимание на эти, вдруг появляющиеся, быстрые, неуловимо-точные движения Захарии. Они отражали, скорее всего, какую-то очень древнюю тренированность, очевидно, долго переходящую по наследству и теперь уже появляющуюся у некоторых мальчиков вместе с рождением. Это восхищало меня так же, как бегущая, будто по волнам, лёгкая, гибкая, загорелая Ася. Вот и сейчас она была так хороша, что мы все трое, когда остановились, некоторое время просто молча смотрели на неё, любуясь.
—
Ну, всё! Хватит! – воскликнула она, обнимая Захария. – Давайте знакомиться.
Ася неплохо говорила по-английски:
—
Это – большой Друг нашей семьи, мой крёстный. Это – Ника, названный брат и один из авторов пьесы, под названием «ПООЩРЕНИЕ К ЛЮБВИ», которая прямо здесь создаётся всеми живущими по мотивам хорошо известной вам истории, м-р Грей, и где вы являетесь одним из героев. Разумеется, ваше право – оставить там своё имя или любое другое. Через несколько дней мы сможем показать вам пьесу целиком.
—
Ася, откуда ты всё знаешь? Ты ведь только что прилетела, – сказал Захария, ласково глядя на неё.
—
А я всё время на связи, – такая вот сегодня техника! Это ты у нас живёшь в своих особых мирах, то ли очень давних, то ли будущих.
Она обратилась ко мне:
—
Я даже знаю, что третий, последний акт ещё не совсем окончен, потому что вы никак не можете выбрать финал.
—
Скорее всего, финалов будет несколько, – начал говорить я, но.....
…
В это время в небе появился вертолёт.
Его услышали и увидели все, дети и взрослые. Они высыпали из многочисленных, разбросанных вокруг, больших и малых строений: из домов и коттеджей, временных летних павильонов и спортивных площадок, из зрительного зала под открытым небом с наскоро собранной сценой и просто из кустов…
И как-то так получилось, что все взоры оказались прикованы к нему, вертолёту, как будто никто раньше никогда не видел летающих в небе машин…
А вертолёт покружился над лужайкой, очевидно, высматривая наиболее удобное место для посадки. Потом начал медленно снижаться, а когда опустил трап и по нему быстро сбежал на землю длинноногий, с очень светлыми волосами, поджарый, сильный молодой человек, – вся толпа ринулась ему навстречу с громкими криками восторга, сливающимися в общий радостный гул, среди которого можно было ещё различить: УРА!!! ЭТО МАРК!! БРАВО!!!
Да, это был Марк, и его встречали как настоящего героя, ибо все уже знали его жизнь, постоянно изучая, обсуждая и репетируя пьесу. Он сбросил рюкзак на землю, широко раскинул руки и тоже что-то радостно закричал в ответ, а прибежавшие первыми дети уже гроздьями висели на нём. Он всех обнимал, счастливо смеялся, и его белозубая улыбка, здоровые сильные руки, казалось предназначались всем сразу и каждому в отдельности.
—
Господи! Где же болезнь, депрессия, разочарование? – лукаво и весело спрашивал Захария.
—
Это всё иллюзии, майя, – отвечала ему в тон Ася, и лишь Саймон стоял, не двигаясь, обхватив голову руками, и бормотал:
—
Oh my God! This is crazy! What has he done?*Документы ещё не до конца оформлены… А если он сбежал? Его же могут опять забрать, в эту пустыню… Если не хуже… Не представляю, как он это сделал? Silly boy…
Ася была сама невозмутимость:
—
Не извольте беспокоиться, г-н Грей, все необходимые документы у Марка на руках. Что же касается вопроса: «Как он это сделал?» – отвечаю: так ведь он был не один, его всё время «вели» (вы наверняка знаете это слово, don’t you?). Да и счастливый случай исключать не следует. И вообще – побег – это и есть настоящий «экзистенциальный прорыв». Do you understand me?
—
Но вертолёт? Лётчик? Что будет с ними? – не слушая Асю, взволнованно говорил, возможно самому себе, обычно сдержанный Саймон, никогда не показывающий своих эмоций («He doesn’t wear his heart on his sleeve»).
Ася невинным детским взором оглядывала пустынное небо:
—
Какой вертолёт? Какой лётчик? Никого нет и, уверяю вас, не будет. «Тех, кого не надо, не будет совсем никогда», – повторила она абсолютно серьёзным, «сказочным» голосом, когда всё, что произносится, тут же и сбывается, и тонкий прутик в её руках превращался в «волшебную палочку».
—
Мы с удовольствием вам покажем и расскажем всё, что вас заинтересует, г-н Директор, – очень вежливо сказала напоследок Ася.
Саймон, снова становясь сдержанно-ироничным джентльменом, негромко заметил:
—
Будет любопытно посмотреть, как вы это сделаете. А пока, – он протянул руку Захарии, – мы пойдём немного посовещаемся, с вашего позволения.
Саймон Грей повернулся и быстрой, упругой походкой вполне не старого ещё человека ушёл вместе с Захарией в одно из деловых зданий нашего лагеря, но не до конца высказанное порицание явственно ощущалось даже после его ухода.
—
Похоже, свои «двадцать лет минус» наш господин уже получил, общаясь с Марком, – добродушно заметила Ася.
—
Не увлекайся, сестрёнка. – тихо шепнул ей я.
—
Имею я право доиграть свой собственный вариант пьесы! – чуть повысив голос, ответила она.
«Если ставить вопрос таким образом, то да», – подумал я, но промолчал.
…
А кругом по-прежнему пела, танцевала, веселилась толпа, и люди обнимали друг друга и водили хороводы вокруг Марка. Кто-то включил на полную мощность музыкальную запись произведения композитора Эдуарда Артемьева – синтез электронной и симфонической музыки. И зазвучало медью соло трубы, и тонко взлетающие вверх голоса скрипок поддерживали его. И уже можно было услышать, как постепенно вступают в строй другие инструменты, своими трепетными и одновременно победными звуками завершая музыкальную композицию.
Всегда, когда случается такое непредсказуемое всеобщее веселье толпы, её восторг и неизъяснимо-легкое естественное раскрепощение, – наверное, в человеке должно возникать. – и возникает! – какое-то «небесное чувство вечной загадки и вечной надежды» на то, что кто-то очень добрый и всемогущий, оттуда, со своей высоты, ободряет нас, нашу способность искренне радоваться – среди вечно испытывающих нас страданий и горя, зачем-то тоже необходимых, возможно для полноты беспрерывной работы души, ибо:
«Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь…»
…
И тут я увидел Ванечку, который почему-то побежал в сторону. «Ну, конечно, так и есть», – подумал я, глядя, как навстречу ему мчится рыжий, с оборванным ухом, матёрый кот и начинает виться вокруг него с громким урчанием. Я подошёл ближе. Ваня поворачивал голову к солнцу как подсолнух, при этом расчёсывал густую, с вырванными клочьями шерсть котяры, что-то нежно и строго приговаривая. Потом он достал из своих бесчисленных карманов небольшой контейнер с едой, флакон с жидкостью, тампоны на палочках и стал чистить и кормить зверя.
—
Ешь, Вася, это тебе полезно. А валерьянки больше не дам, ищи сам!
Василий «неглупым глазом» посмотрел на меня, потёрся мордой о руки и ноги Ванечки и лишь после этого приступил к трапезе. Я же привычно отметил, что шерсть кота стала гладкой и ещё более густой. Она красиво блестела на солнце, а пушистый, рыжий, с белыми полосами хвост, с чуть поднятым кончиком, свободно раскинулся по зелёной траве, слегка двигаясь в такт одному ему известному ритму.
Ваня незаметно исчез и неслышно снова появился возле меня. Он давно и успешно дополнял себя качествами, которые заимствовал у своих друзей-животных.
—
Что же будет делать твой Вася, когда ты уедешь?
—
Он будет думать обо мне, а я – о нём, – ответил Ванечка. – Но я вернусь, – крикнул он уже убегая, – обязательно верну-у-у-сь!
*
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Новогодние каникулы
Words move, music moves
Only in time,
But that which is only living Can only die…
«Слова движутся, звуки текут во времени, Но то, что только живёт, может лишь умереть…»
Т. С. Элиот
Так что – «не беспокойся напрасно об этом суетном мире, – раз бывшее прошло, а небывшее не явилось, – радуйся сейчас»…
Омар Хайям
С Марком мы встретились снова лишь в канун Нового года,
когда он, проездом в родную Белоруссию, заехал в Питер уже совершенно свободным гражданином, дабы лично поблагодарить Захарию за участие к своей судьбе. На этот раз маме удалось уговорить старинного друга нашей большой семьи остановиться у нас, а не в гостинице, чему мы все – и Ася, и дети, которые вот-вот должны были приехать на зимние каникулы, – естественно, только радовались.
Когда в дом вошёл Марк, – я бы сказал, если бы это было возможно, – что он стал ещё выше, ещё сильнее и радостнее, чем тогда, когда спрыгивал с трапа вертолёта. Маме он поцеловал руку, перед Захарией почтительно склонил голову, мне – весело и добродушно кивнул, потом привычным жестом отбросил назад прямые, светлые волосы, раскрыл свой громадный, знакомый нам по Швейцарии, рюкзак и стал доставать подарки. Маме достался изысканный набор «цветочной терапии Баха», включающий настои из 38 цветков различных растений; Захарии – кованый, ручной работы канделябр на пять свечей; мне – две стопки из чернёного серебра на небольшом, тоже серебряном подносе.
—
Остальные именные подношения, как и положено, – под ёлку! – скомандовал Марк, широко улыбаясь, и потащил празднично упакованные коробки и пакеты в гостиную, где уже стояла лесная красавица.
Смотреть на него было и вправду приятно, особенно когда он вот так улыбался, откидывал назад свои светлые волосы и чуть прищуривал в улыбке серые глаза, тоже очень светлые, так что сразу было видно, что брови его на полтора-два тона темнее волос, цвета кофе с молоком или, может быть, молочного шоколада, а длинные густые ресницы, пожалуй, ещё темнее.
Всё-таки мы были смущены изобилием и щедростью даров, «принесённых как в Золотую Орду», – заметила мама, или «посыпавшихся, как из рога изобилия», – добавил Захария, – поэтому, наверное, и немногословны. В ответ на витиеватую благодарственную речь Марка, обращённую к Захарию, тот лишь скромно ответил:
—
Я очень рад.
Мама приложила руки к груди, глубоко вздохнула, видимо, не желая сразу раскрывать все тайны необычного подарка, однако в её глазах, как всегда, засверкали насмешливые искорки:
—
Спасибо… Я потом, как-нибудь, одна…
—
Ну, хоть ты ничего не говори, – тихо произнёс Марк, повернувшись ко мне перед тем, как скрыться за дверью.
Мама пошла помогать ему прятать «дары», предварительно, по своей милой привычке, озвучив часть скрытого внутреннего монолога:
—
Ну да, порядочность – это не значит устоять перед возможностью присвоить себе чужую собственность – бумажник или, там, золотую карту, – а способность постоять за идею, не предать её за тридцать серебренников, что уже само по себе предполагает множество разнообразных качеств, даже некое возвышенное равновесие противоположностей…
Мама ушла, но Захария успел не просто её услышать, но и ответить, а также ещё уточнить и продолжить свою и её мысль:
—
Например, позволить себе выйти из круга вероятного развития событий, увидеть невозможное, сделать его возможным, – разве не это есть истинное назначение таланта? Сделать мир таким, каким он мог бы и должен быть! Хотя бы на какие-то мгновения почуствовать пределы своих возможностей, не стыдясь самого себя. Да, это жизнь…
Я вздохнул: что можно было ответить художнику? – Он прав. Взяв приложение к подарочному набору, я стал бегло знакомиться с методом доктора Эдварда Баха. Оказывается, сам метод был открыт довольно давно, в 30-х годах прошлого века, и основан на «идее энергии цветов». С помощью этой энергии, – сообщалось далее, – человек восстанавливает контакт с собственными душевными силами, достигает гармонии тела и души, «заключая тем самым мудрое соглашение с жизнью». Я не смог удержаться и прочитал Зархарию следующий абзац, зная, что он должен ему понравиться:
—
«Господь посадил прекрасные цветы…, они протягивают руку помощи человеку в тот тёмный час, когда он забывает о своей божественной природе и позволяет страху и боли затуманить себе зрение, нарушить душевный покой».
Как я и ожидал, Захария заинтересовался, взял у меня буклет и полистав его, сказал:
—
Это есть хорошо. – Потом помолчал и добавил: – Не пора ли нам предложить свои услуги хозяйке дома?
Мы вошли в нашу уютную кухню-столовую, где уже расположились за большим круглым столом, покрытым свежеотглаженной клетчатой скатертью, мама с Марком и с видимым удовольствием чаёвничали.
—
Присоединяйтесь! – Мама лукаво скосила глаза в сторону, на мою книгу, которая лежала рядом с Марком.
Марк быстро обернулся ко мне:
—
Я выбрал несколько фраз и понял, что главный герой у тебя – идея развития сознания в сторону «плюс», а телесно обозначенная на втором, третьем и прочих планах интрига – лишь фон, который придаёт… скажем так, некоторый дополнительный объём рассказу. Я прав? – Конечно. Иначе мне самому было бы не интересно.
—
Так же, как и мне. Книгу возьму, если не возражаешь, а автограф просить не буду.
—
А ты догадлив, – усмехнулся я в ответ, – автографы я никому не даю.
Он засмеялся по-детски простодушно:
—
Но каково посвящение! «Людям, не перестающим мечтать, надеяться и любить…» Так можно и отпугнуть большую часть человечества.
—
Кому бы говорить о бесстрашии и рисках неоромантиков? – заметил улыбаясь одними глазами Захария, а мама тихо сказала:
—
Весь мир стал какой-то сплошной антиутопией… Но ведь невыносимо же проповедовать людям только безысходность их существования и быть так уверенным в своём праве на зло.
Марк лишь взглянул на неё, мгновенно восстановил все пропущенные логические связи, – которые обычно могли уловить лишь очень близкие люди, хорошо знакомые с этой своеобразной манерой мамы беседовать «сама с собой», – и, чрезвычайно довольный полученным результатом, воскликнул:
—
Так ведь и я, примерно, о том же!
Захария охотно включился в эту игру-угадывание, желая подчеркнуть в то же время важную и для себя мысль:
—
Нравственное обновление, вообще-то, весьма тонкая настройка. Оно всегда единично и не может быть массово организовано, ибо происходит в невидимых миру «тайниках индивидуальной совести».
—
Кто это сказал? – тотчас откликнулся «быстроумный» Марк, сразу почувствовав скрытую цитату.
—
Попробуйте угадать.
Марк думал одну секунду:
—
Это… великий старец, напоминающий к концу жизни… ветхозаветную трагическую фигуру. Разочаровавшийся в своём собственном учении. Точнее, в его сторонниках и толкователях. Так?
Захария только развёл руками:
—
Рискуя подпитать чью-то гордыню, всё-таки скажу: с вами невозможно выиграть. Великий старец, как вы изволили заметить, действительно так и написал в своём дневнике: «Я не толстовец». Хотя, – Захария как-то очень по-доброму обвёл нас взглядом своих больших карих глаз, – именно в наши дни начал возрождаться интерес к Толстому как мыслителю, с его мучительными поисками смыслов…
Захария не стал заканчивать фразу, а Марк только усмехнулся. Наряду с простодушной весёлостью ему была свойственна и некоторая доля самоуверенной дерзости, – причём, тем и другим он явно гордился. Поэтому, наверное, ничуть не смущаясь, он быстро ответил на чистом латинском языке:
—
«Homo sum, humani nihil a me alienum puto»*.(«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».)
Должен заметить, у Марка (как и у некоторых других людей) недостатки были продолжением его достоинств. Иногда они даже переплетались друг с другом. Разница заключалась лишь в характере этих свойств. Так, например, его честолюбие, азарт, сильная воля к достижению поставленных целей реализовались – всегда и без исключений! – только на фоне чрезвычайно развитых инстинктов «сохранения чувства собственного достоинства» и «чувства свободы» (порой, даже вопреки инстинкту самосохранения, стоящему у большинства людей на первом месте). И всё это прекрасно сочеталось с независимостью суждений, вплоть до равнодушия, а то и пренебрежения к расхожим, общепринятым мнениям.
Зато всё живое, вечнотекущее, повторяющее или изменяющее себя, неожиданное, порой абсурдное, что встречалось на его пути, – неизменно вызывало у него жгучую, я бы даже добавил – чувственную заинтересованность. Это могла быть известная мысль или её непривычный поворот; непредсказуемый, ничем до тех пор не обьяснимый поступок; оригинальная точка зрения на повседневное событие, предмет, обычай или способ поведения; даже такая мелочь, как, например, удивившая его почему-то реакция человека, подающего руку, или животного, протягивающего лапу, – неважно. Когда он наблюдал, оценивал что-либо или касался кого-то своими чуткими, сильными пальцами опытного исследователя, казалось, он проникает в самую глубину другого существа или явления, сливается с ним, передавая свою энергию, получая в ответ желаемый отклик, – и они уже вместе, как добровольные партнёры, начинают творить новую реальность.
У Марка было некое особое «жизненное излишество» (если можно так выразиться), но оно-то и пленяло, вероятно, всех тех, кто хоть что-то понимал и ценил в человеке творческом, сулящее пусть и не гарантированное, но вознаграждение, – в виде открытия себя, иных возможностей существования, иногда даже перемены судьбы, или просто знакомства с интересным человеком. Думаю, он был идеальным учёным-экспериментатором, ибо изучал, анализировал, фантазировал, строил гипотезы все 24 часа в сутки, даже во сне, от того, наверное, за него и боролись известные меценаты от науки. Ему же, как он сам говорил, ничего было не нужно, кроме возможности заниматься своими исследованиями. Правда, однако, заключалась в том, что для этого ему нужен был весь мир.
Ванечка приехал и сразу побежал в детскую. Там были аккуратно расставлены все его игрушки, и он бросился их обнимать и тискать, разговаривая одновременно со мной и с ними:
—
Илья приедет позже, ему очень нужно доделать какой-то прибор… Его наставник тоже остался… Слушай, Кролик, – обратился он к белой, пушистой, мягкой игрушке, – почему у тебя висит одно ухо? Ты его поранил? Давай я тебе его полечу. У Васи в Швейцарии тоже было потрёпано ухо, и я его очень скоро вылечил. Представляешь?.. Наверное, он сейчас скучает… Он ведь настоящий.
—
А что такое «настоящий»? – спросил Кролик Ванечкиным голосом, и к нему присоединился Мишка. Ваня задумался, что-то вспоминая:
—
Это, наверное, когда тебя долго-долго любят, по-настоящему любят, а не так, чтобы поиграть или ещё… Тогда ты и сам становишься настоящим.
—
Но ведь если «любят», то могут и «разлюбить»? Вот как у взрослых бывает, – сказал грустно Кролик, и Мишка снова закивал, соглашаясь. – А это больно, когда..? Ну, ты понимаешь, о чём я.
—
Если по правде, то да, больно, – ответил Ванечка, – но ты не бойся, Кролик, и ты, Мишка, и ты, Лошадка, и ты, мой маленький Тигрёнок, – воскликнул Ваня взволнованно. – Если вы уже стали настоящими, пусть не сразу, пусть через «долго», вы уже не сможете быть другими, даже если у тебя, например, оборвано ухо, или… пуговица с жилетки…
Ваня посмотрел на Мишку и опустил голову.
—
У меня пуговица не на жилетке, а в глазу, – тихо ответил Мишка, который всегда говорил правду.
—
Ну и пусть в глазу! Мы тебе с Кроликом и глаза вылечим!
Да, Кролик?
—
Конечно, вылечим! Я даже знаю, где у Кати лежат все «инструменты»: и ножницы, и нитки, и иголки, и пуговицы…
И Кролик добавил шёпотом, в котором теперь отчётливо были слышны слёзы:
—
Ведь если ты уже настоящий, ты не можешь быть никогда не настоящим? Настоящий – это навсегда! Правда, папа?
Я крепко прижал к себе Ванечку вместе с Кроликом, Мишкой, Лошадкой и Тигрёнком, сразу почувствовав, как рубашка становится мокрой от его слез.
—
Правда, истинная правда… Не сомневайся… Это – навсегда.
Ваня поднял голову, и я увидел его тёмные, быстро высохшие, очень серьёзные глаза с ещё мокрыми ресницами, пытливо всматривающиеся в меня.
—
Ты сам сочинил эту историю? – спросил я, смущённо отводя взгляд.
—
И сам, и мама читала. – Потом сразу добавил:
—
А почему мама теперь часто плачет?
Ваня сказал то, что я сам должен был сказать себе, и то, что не хотел говорить. Теперь он ждал правдивого ответа, и я постарался дать его, как сумел:
—
Иногда после этого становится легче. Вот как сейчас, с Кроликом. Ты согласен?
Он кивнул и заговорил очень быстро:
—
Но я, то есть Кролик, скоро перестал, а мама плачет долго, почти все время. – Он опять внимательно посмотрел на меня. – Сегодня ты проводишь меня к ней или Катя?
—
Сегодня – бабушка Катя. – Я почувствовал, как Ваня вздрогнул, и поспешил добавить. – Но я приду к вам через два дня, и мы все вместе поедем на «Ёлку».
Ваня вырвался от меня и радостно запрыгал:
Я хочу на «На Ёлку», зелёную иголку!
Там подарки и Мороз – Седой ус и Красный нос!
—
И как это называется? – спросил я Ванечку, радуясь его переменчивой радостью.
—
Это называется… – он, как Катя, лукаво улыбнулся, – я умею складывать стихи!
Ваня убежал. Я стал расставлять игрушки по местам, а когда заглянул в большие, стеклянные глаза Кролика, мне даже почудилось, что они блеснули с сочувствием и пониманием.
—
Что, брат Кролик? Знаю, знаю, надо идти к Алине… Никто, кроме меня, не сделает то, что я сам должен сделать.
—
«Делай, что можешь, и будь, что будет», – напомнил мне Кролик. Уши у него уже крепко стояли, видимо, Ваня успел их вылечить.
И тут я вспомнил об одном разговоре Ильи с Ванечкой, который нечаянно услышал этим летом на даче. Как-то в полночь я вышел на веранду. Громадная, круглая, белая Луна низко висела над Землёй, освещая своим таинственно-млечным светом всё вокруг. Мальчики тоже не спали в полнолуние. Они стояли на балконе второго этажа и тихо разговаривали. Илья спрашивал: