Уж на сковородке, или Слава богу, вынужден жить!

Сказка про пони, которая думала, что она лошадь

Жила-была одна пони. Веселая, смышленая, крепкая, работящая. Был у нее, правда, небольшой недостаток – она думала, что она лошадь. Но кто из нас без недостатков? К тому же, это никому, кроме нее, неудобств не доставляло. Может, у нее комплекс неполноценности был из-за малого роста, может, мама была авторитарная очень, только считала пони себя лошадью и все тут. Еще одна деталька – лошадью свадебной. Шея и голова всегда в лентах, а зад, извиняюсь, в мыле. Раз пони – лошадь, то и работала как лошадь. Гордилась успехами в нелегком лошадином труде, родных и близких им радовала, да обеспечивала.

Много ли мало ли времени прошло, только век лошадиный короток, стала пони уставать, лошадиную норму с трудом вырабатывать. И еще – то копыта заноют, то хребет заломит, то хомут шею натрет. Не помогала ей мазь «Лошадиная сила», то ли мазь не очень, то ли именно на лошадей рассчитана, а пони не подходит. Пробовала травки разные на лугу специальные есть, лечебные, но лишь зубы оставшиеся, до корней стерла. Пробовала голоданием лечиться – зубов то все одно нет – хуже стало, полнормы лошадиной сделать не могла, с голодухи ноги подкашивались и в глазах темнело. Ходила к Бабе Яге в избушку, не убоявшись волков, чтобы та заговор какой почитала. Яга пошептала, на день-другой полегчало, даже норму сделала и на конюшню к вечеру жеребенком прискакала, а утром уже не поднялась. Вызвали ветеринара. Он поставил диагноз быстро: старость пони, полный износ понячьего организма, к работе не пригодна, списать. Первым делом, в диагнозе пони возмутили определения «износ пони» и «понячьего», а уже потом «списать». «Это какой такой пони? Может, он анализы перепутал или ему очки сменить надо? Лошадь от пони отличить не в состоянии! Самого его надо списать!» – бушевала пони. Но доктора оставили работать, ему еще три года до пенсии оставалось, а пони списали. На мясо она не годилась, зерна ей не полагалось, да и зубов не было, отправили на свободный выпас – может какой мох мягонький пожует, тем и прокормится, все одно, долго не протянет.

Жеребята её давно выросли и превратились в крепких пони, недостатков мамкиных не унаследовали, лошадьми себя не считали, занимались пониной работой – один детей по набережной катал, другая в зоопарке служила – для демонстрации, третья выбилась в артистки, в цирке выступала. Никто телеги с грузом не таскал, мешки да тюки на загривке не перевозил, жернова не крутил – прошлый век, теперь пони так не работают. На зерно и сено им хватало, на жизнь не жаловались. Над материнским пунктиком про лошадь посмеивались. Вернее, это они теперь посмеивались, а пока пони еще не списали, они эту идею очень поддерживали: «Да, мать, ты у нас отличная лошадь, крепкая, тяжеловоз!» Теперь шутили: «Ну, что, старая кобыла, зубы на полку и с конюшни вон?». Пони говорила, что она сама ушла, на волю давно хотелось – в ночное ходить, на звезды смотреть и все такое. Что голодает, мох жевать не может, мерзнет холодными зимами в поле, молчала, заводилась только, когда вспоминала, что списали её не как лошадь, а как пони.

Когда пони умерла, дети поделили между собой все, что от неё осталось: шкуру, кости и копыта. На могилке плакали и решили поставить памятник. Скинулись и поставили. Надпись написали прочувствованную: «Здесь покоится Лошадь (маленькая)».

2015 г.

Русалочка – новая сказка со старым названием

Интересно, если бы русалки появлялись из икринок, сколько бы их было? Стаи русалочьих мальков сновали бы по мелководью, грелись на солнышке, распевая на все голоса. Шустрые мальчишки ловили бы их сачками, опускали в полиэтиленовые пакеты с водой и тащили домой. Дома мамки и бабки ворчали бы на них: «Зачем ты эту пакость опять домой приволок? Ни на уху, ни на жареху. Да еще спать всю ночь не дают – песни орут. Неси обратно, да не вздумай за баней в бочку с водой вылить, как в прошлом годе. А то соседи точно баню подожгут за их концерты ночные. Или того хуже. Вон, у Васенькиных Петька пустил такую малютку в чан на огороде, а она к осени выросла и Васенькина старшего из семьи увела». «Бабань, у неё же ног нет». «На что ей ноги, её Васька на руках на дальнее озеро отнес и сам за ей нырнул. Теперь семья без кормильца. Ишь, слушают, сучки патлатые, глазенками зыркают. Маленькие, а уже все понимают. Отнеси ты их от греха подальше и не таскай больше в дом!». Мальчишка взял бы пакетик, тяжело вздохнул и поплелся к реке, следом за другими пацанами с такой же ношей. Ему еще повезло, что бабанька сегодня добрая, а Митьку мамка уши так надрала, что они в темноте светятся.

К речке бы подкрадывались тишком, быстро сливали русалочьих мальков в воду и бегом, со всех ног, домой. Страшно! Русалки у самого берега плавают, ребятишек своих кличут, могут запросто схватить и за собой на дно утянуть. А что там – неизвестно, потому как оттуда никто не возвращался. Рассказывают всякое, но доподлинно никто не знает. Хотя Петька Васенькин божился, что батьку своего видел на дальнем озере, толковал с ним. Тот плакал, говорил, что скучает по нему с мамкой, но Русалку свою любит до смерти и уйти от нее не может. Что там, в озере, жизнь хорошая, интересная и страшного на дне ничего нет. На русалок наговаривают лишнего, а они добрые. Ругаются на них бабы за то, что они мужиков уводят, но русалок тоже понять можно, у них только девочки родятся, потому и русалов в природе не существует. Вот и завлекают мужиков деревенских. Детишек человеческих они не обижают, так, пугают, чтобы мальков не ловили, а если тонут малыши, стараются спасти. Бабы же их всяко срамят, коромыслом при случае бьют, детей ими пугают.

Интересно, что было бы, если бы, русалки дружили с людьми? Как бы весело было! Днем они помогали бы бабам полоскать белье, а бабы приносили маленьким русалочкам ватрушки. По вечерам пели б хором протяжно-жалобные любовные песни, костерили мужиков, покрикивали на детей, обсуждали фасоны причесок. Бабы дарили бы русалкам луковую шелуху – волосы полоскать, а русалки им жемчуг речной на бусы. И браки бы были смешанные – русалочье – человечьи.

«Плохо в этом годе с рожью, – сплетничали бы бабы, – как зиму переживем? Вон, Петька Васенькин женился на русалке, так матери уже полный амбар ламинарии на зиму заготовил. Жемчугу подсобирал в заначку». «Это когда как, – встряла бы другая бабочка, – по тому лету вся ламинария у их пропала на жаре, так Петька туда всю зиму муку таскал». «Ах, ты ж язва! Что ж яму жену с детишками голодом поморить?! Как жемчуг, так дай, а как имя жрать неча, так морду в сторону!». «Да, я чо, я ничо!», – оправдывалась бы баба.

Интересно, если бы среди русалок водились русалы, как бы к ним бабы деревенские относились? Пошли бабы вечером, после сенокоса, на речку купаться, а русалы их в камышах поджидают. Волосы по плечам широким стекают, борода кольцами, на три голоса страдания поют. Какая зазевалась, увлеклась вокалом, нырнула вслед за русалом. Шум, визг, бабы на берег, юбки в руки и в исподнем к деревне, по домам. Дома своим мужикам про… бирон: «Есть ли у нас еще мужики, али нет? Ишь, русалы распоясались, скоро всех баб к себе перетаскают, вам и дела нет!». «Вас и таскать не надо – сами мыряете, – отбиваются мужики, – рады – радешеньки за кудри на всех местах подержаться». «Кабы только за кудри, так неча нырять», – язвили бы бабы.

Интересно, а если бы среди русалок появилась Та самая Русалочка, женился бы на ней принц или нет? Бросил бы его революционный матрос Железняк в воду, а Русалочка спасла. Злобная, жадная, стареющая бизнес-вумен присвоила, отреченного от престола принца, и на себе женила. Русалочка ни травить, ни убивать, ни воровать, ни убегать – не умеет. Принц вовсе брутальности лишен. Посмотрели бы деревенские бабы про это сериал, поплакали, собрались у колодца и порешили: принца украсть, привесть к Русалочке, вуменше шары повыжечь, новой паре всем миром хату выстроить, с бассейном (кто знает, какие дети народятся). Я думаю, у них бы все получилось – у баб, соответственно, и у Русалочки с Принцем. Все же, в некоторых смыслах Октябрьская революция принесла пользу – больше сказок с хорошим концом.

Май 2015 г.

Сказка о малиновом звоне

Было это во времена, когда еще не только радио не было, но даже о патефоне никто слыхом не слыхал. Хорошее было время, все сами пели по любому поводу и при любой необходимости. Бросил любимый, запела любовную страдательную: «Тут не одна трава помята – помята девичья душа». Ходит он, подлец, налево – частушечку ему в самую селезенку: «А мне милый изменил, а я не опешила, в переулочке догнала, и п… инков навешала!». Ушла ненаглядная из жизни: «Не житье мне здесь без милой, с кем пойду, я ко венцу?.. То мое сердечко стонет, то душа моя болит…». Смотрит люба на другого: «Я свою милку посажу на вилку, ножик ей приставлю, танцевать заставлю». Весело, ладно живут: «Мой муж – арбуз, а его дыня, напьюсь, повалюсь, он меня подымет». Забрала парня война: «Полети ты, черный ворон, к родной матушке моей…». Заболел: «Уйди хворь, тоска, кручина во сыру землю». Нет писем, нет дождя.… Умели люди и душу облегчить, и ситуацию поправить, природой и погодой, жизнью своей управлять.

Неладное случилось, когда пошли Иван да Марья в лес, за малиной. Пошли и заблудились. Бродили-бродили, дело к вечеру, вроде мелькнет место знакомое, вот выйдут, ан, нет, снова леший завернет. Солнце садилось, сырость ложилась, да туман так нехорошо заклубился. Уже и филин похохатывал, и мыши летучие мелькали, когда Марья оступилась, покатилась в овражек и Ивана за собой потянула. Овражек глубоконький оказался, ежевика по краям колючая, пока донизу докатились, в кровь ободрались. Полежали, колючки вынули, на царапины друг другу подули и пошли наверх выбираться. Шли в темноте, молитву читали, нечистого отвести. Христом Богом вышли. Видят, что-то в темноте светится, неужто волки? Побежали в другую сторону, и там то же. Решили, будь – что будет, помолились, стали смерти лютой, неминуемой ждать. А она не идет. Что за чудо? Замерли волки со всех сторон и ни на шаг – ни взад ни вперед. Ребята они были отчаянные, решили сами идти – все лучше, чем в страхе мучиться. Только, чем ближе к огням подходили, тем они больше становились, а волков не видно. Что за диво? Долго ли, коротко ли, вышли на дорогу. Дорога асфальтированная, фонари электрические. Но они-то об этом не знали, потому как, отродясь не видали. Потряслись, молитву пошептали и пошли по шоссе. Дорога – она везде дорога, сама приведет куда-нибудь. Она и привела, в стольный град какой-то. Шум, как на ристалище, вонища, как на капище, суета, как в судный день.

– Выходит, Машенька, умерли мы с тобой?

– Отчего же в Ад нас, Иванушка? Неужто так грешны? Плачет захмарено небо! Плач душа – плач мое сердце! – запричитала Марьюшка.

– Что ты, Маш, сама по себе плачешь?

– По нам, – шмыгнула носом дева.

– Зачем? О нас родные поплачут. Мы с тобой тут вместе, а они там одни, без нас.

– И то верно. Значит, не совсем пропащие, раз вместе разрешили.

Не стану рассказывать, чему дивились, чего пугались, о том много писано. Скажу, как из беды выручались. Посидели, порядили и порешили, что хоть и померли, хоть и в Аду, а жить как-то надо и с чертями ладить. С чертями трудней всего. Дома-то почитаешь заговор от нечисти всякой, она и сгинет, запоешь песенку, домовой заслушается, глядишь, и в дому ладно. А эти – и не глухие вроде, и слова русские понимают, а не разумеют.

Поселились Иван да Марья в маленькой комнате, в цокольном этаже огромного дома, похожем на муравейник. Черти им выделили комнатушку, метелки, шланг для полива, лопаты, снег сгребать, и бумажек цветных немножко (они их «деньгами» называли). В «муравейнике» этом и жили черти, как муравьи, не только в смысле скученности, но и в смысле распорядка. Одни, как трутни, другие, как солдаты, третьи, как королевы. Работа же основная у бесов, известно, – мучить. Одни детишек в школах мучали, другие народ на заводах непосильным трудом, третьи химической едой грешников травили. Нашим героям самое легкое мучение досталось, не зря Маша говорила, что они не совсем пропащие. А, может, не понимали бесы, что работа для них не наказание, думали, что мусор убирать – самое большое унижение. Иван же, напротив, считал, чем чище кругом, благодаря его стараниям становится, тем ему лучше. И землю они с женой любили, цветочков кругом насадили, хотя в адском пекле те росли плохо, и тротуар с радостью мыли из шланга, дивясь, что за земля такая твердая, видно спеклась совсем.

С бумажками этими – деньгами, совсем неладно было. Не потому, что как большинству, денежек не хватало, им-то как раз хватало, запросы небольшие, а потому, что бесовские фантики мучения людей и грехи вокруг множили. Положит Маша деньги в плошечку на столе, а к ней соседка зайдет: «Что это ты, Маня, ценности открыто так, небрежно хранишь?». «Да какие ж это ценности», – улыбнется Марья, – вот я тебе песню сейчас спою, истинно яхонт. И заведет: «То не ветер вербу клонит, не дубравушка шумит, то мое сердечко стонет, то душа моя болит». Соседка слезинку смахнет, тушь подотрет, повздыхает и уйдет. Глянь, а бумажек-то нет! Вот бесовская сила! Или нечистый за песню мстит или он же соблазнил соседушку бумажкой, чтобы Машин яхонт не взяла.

Ваня, грешным делом, под влияние попал, так его муравьи, то есть грешники, измучили. Вымоет он тротуар раненько с утречка водичкой, чтобы не так адским жаром пекло и дышать полегче было, сядет на скамеечку отдохнуть и видит, что бесы и грешники на асфальт плюют и папироски бросают, порыхлит землю вокруг чахлых цветочков, а Цербер из восьмой квартиры их ядовитой мочой обольет, а то и чем похуже. Сгребет весь хлам да сор в бак, заметет аккуратненько, отвернется пот со лба утереть, смотрит – все снова кругом валяется. Пробовал он их усовестить, пел про «Родную сторонку» мою! Да, куда там! Потому и в Аду, что совести нет. Вот и стал дворник Иван злые частушки петь, не то, чтобы злые, но язвительные, а грешникам хоть бы что, только похохатывают, да подначивают, чтоб еще спел. Чертовщина – одно слово. Иван даже разговаривать стал частушечным слогом: «Обана, да обана, во дворе все сметено, не сметёно под кустом, но и там мы подметём». Шел как-то мимо Важный черт – штанишки узенькие, короткие, рубашечка в облипочку, морда в шерстях, руки в перстнях – услыхал дворниково пение, остановился: «Да ты рэпер, Ванька!» «Отродясь ничего не пер, у нас, вон, без конца что-то прут», – обиделся Иван. «Я не про то. Спой еще что-нибудь». И тут страдальца прорвало, выдал он все, что на душе наболело, частушечкой с крепким словцом, да и какая частушка без него. Тут ему полегчало и запел он песню любимую, какую давно не пел: «Шумел камыш, деревья гнулись…», – хорошо запел, душевно. Бес из стопора послечастушечного разом вышел, заморщило его, заколбасило: «Стой-стой! Вот этого не надо! Ты, Ваня, фартук сними, метлу оставь, мы с тобой к Главному поедем». Испугался Ванечка, что за песни его с Манечкой разлучат, кинулся прощаться с ней. Обнялись, поплакали и… решили не отпускать друг друга, будь что будет. Важный на удивление легко согласился. Посадил их в шарабан железный, вонючий, и куда-то потащил. Притащил в большой, блестящий муравейник, усадил в какой-то комнате и велел ждать. Много ли, мало ли времени прошло, зовет он их. Как вошли, увидели множество чертей, но Главного сразу определили. Снова Иван пел частушки, снова забористо, потому как накипело задолго, бесы хохотали, в ладоши хлопали. Потом стали что-то лопотать, видно по-бесовски, потому Иван ни черта не понял. Понял только, что сарафан Машин и рубаха его расшитая им нравится, а за частушки не сердятся. И все хотят от него чего-то, а чего – не ясно. Тогда Важный Главному говорит по-русски:

– Давай я попробую. Ты, Ваня, будешь петь рэп – частушки свои, – а мы тебе за это будем давать много денег.

– Бумажки что ли эти? Зачем они мне? У нас мало и то людей на грех наводят, то попросят на время и не вернут, то утащут. Не-е-ет. Нам не надо. А зачем вам нужно, чтобы я частушки пел? Тут и песня-то хорошая, душевная не помогает, – махнул рукой досадливо.

– Вот, душевное – не надо. А рэп, то есть, частушки, для развлечения, чтоб отдыхали, не думали ни о чем, не заморачивались.

– НЕ думали! – закричал Ваня, – так они и так ни о чем давным-давно не думают. За то и в Аду горят! А от морока их даже муки ваши адские не избавляют, куда уж еще?!

Тут Ивану озарение было, Господь, видно, его наставил.

– Мы, Машенька, сейчас этот чертов вертеп разорим, уничтожим! Вот зачем нас сюда послали.

Бесы забеспокоились, стали тыкать кнопочки разные, санитаров и охранников вызывать. Иван заторопился. Поцеловал любу свою в последний раз, взял за руку:

– Давай, Марьюшка, как всегда, вместе.

И дали вместе – чисто, на два голоса: «Богородица Дева, радуйся!..». Черти запрыгали, как на сковородке, завизжали на своем бесовском, забормотали, потянули копытца к паре поющей. Но тут огонь с небес обрушился и накрыл всех разом.

Очнулись Иван да Марья утром ранним на серебряной росе, на траве-мураве, у околицы родного села. Рядом лукошки с малиной стоят, малиновая заря занимается и звон Малиновый к Заутрене.

Май 2015 г.

Сказка о Юродивом, Убогом и Кликуше

Собрались как-то вместе Юродивый, Кликуша и Убогий и стали друг перед другом рассуждать, кто кого юродивее, кликушее, убожее.

– Я как начну юродствовать, враз все видят – юродивый! Ж-а-а-а-лко им меня дурака, отроду малоумного, подадут копеечку.

– А я как зачну канючить: «Подайте убогому, неимущему, скудному, нищему, нужному!», – они сразу видят, какие они здоровые, умные и, хоть при каких-то, деньгах, мне пятачок дают.

– Эх, вы! Копеечку, пятачок! Я как начну кликушествовать, неистово в истерике биться, они рады мне рупь серебряный дать, только чтоб с глаз долой или замолк.

Замолчали уважительно Юродивый с Убогим. Потом сообразили мужички на троих и выпили с удовольствием, с удовольствием закусили.

– М-да-а-а, – сказал мечтательно Юродивый, – что теперешняя копеечка? Вот, раньше, подаст Царь копеечку – неделю сыт.

– Верно-верно, – подхватил Убогий, – еще же себя и виноватым перед тобой чувствует. Не то, что нынешние, ни стыда, ни вины, ни совести. А на пятачок ихний только паленой водки и купишь.

– Потому, кликушествовать – верное дело, – заметил авторитетно Кликуша, – они-ж только бесов и боятся, хоть сами и бесы, в большинстве.

Побеседовали еще немножко душевно за жизнь, завернулись в лохмотья, укрылись пледиками финскими и спать легли.

У кого сон, у кого бессонница. Счастлив убогий да нищий, нет добра и беспокоиться не о чем, а богатому забота, хоть кликушей кричи. Собрались вместе в ночи три богатых мужика и стали друг другу на жизнь жаловаться.

– Ох! Как бы мне удачненько вложиться на кризисе? Толкал сегодня, как бы, речь в Думе, так один боярин думский кричать стал, как на Вече, что такой, мол, рассякой. Не юродствуй, дескать, Родина в опасности, в трудную годину, враг, то да се.

– Сиры мы да убоги, наги, только о других и печемся, а благодарности ни на грош, – пьяненько залился мужичок в чиновничьем галстуке.

– Ты чо, братан? Не на работе перед телекамерой и камера тебе пока не маячит, – заржал жеребцом крепкий, лысый мужик, – перед вертухаями будешь потом корки мочить. Хотя, меня тебе не переплюнуть. Я нынче на предвыборном митинге в таких припадках бился, Кащенко отдыхает.

Потолковали еще немножко о трудах своих тяжких, девок вызвали, да и «спать» пошли.

Но не только богатые мужики бессоницей маялись. Не спали в квартире одной, малогабаритной, в спальном районе.

– Что за копейки ты мне суешь, убогий! На паперти больше подают. Это тебе за твои два института доплачивают? – юродствовала Жена.

– Зато крест на мне, хоть сир я и наг, а не украл ни у кого и ближнего не обидел, – поскуливал Муж.

– Нашел чем гордиться! – истерично закудахтала Теща. – Ты о чем думал, когда женился на красоте такой, примак несчастный! – Так заголосила, что кажись еще миг и упадет да забьётся в падучей.

Поголосили еще маленько, но уже больше для порядку, выпили кто где (Муж в туалете из кальсон чекушку достал, Жена в ванной из аптечки свой НЗ нозепама, Теща у себя в комнатке из тумбочки фунфырик с корвалолом) и спать легли.

Угомонились все, наконец, заснули. Легче и спокойней всех спали Юродивый, Убогий и Кликуша.

2015 г.