Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть

Какое они имели к этому отношение, я так и не поняла, но Иванов пресмыкался перед торгашками так, что на него было больно смотреть.

Однако настоящий шок я испытала, когда мы стали выбрасывать свекрухину кровать. За ней оказалась настоящая гора окурков от беломора. Я живо представила, как горит эта самая кровать, и как мы с детьми не можем выбраться из тупиковой комнатухи с нашего третьего этажа…

Мне пришлось идти за свидетельством о смерти, правда, я плохо соображала. Врач долго утешал меня, но я сказала, что переживаю не из-за свекрови, а из-за умерших детей.

– Вы же вынашивали их при наличии гнойной инфекции в квартире? Я не знаю, поймёте Вы меня или нет, но природа рака не изучена, так что, постарайтесь не убивать себя отчаянием, у Вас есть ещё дети. Захотите, родите ещё.

Наверное, доктор думал, что мне от его слов станет легче, так же, как и мой духовник, который сказал, что ещё не известно, от чего Господь избавил меня и от чего освободил Кузьму и Егорку. Так я назвала моих сыновей. Иванов о них не вспоминал, до того ли ему было, когда вокруг толпились друзья – старые и новые, когда впереди было лето, и вообще в его незамутнённом сознании не возникало никаких других категорий, кроме приятного времяпровождения за расписыванием пулечек и вкусной жратвы.

Родить ещё? Теперь уже нет. Не в этой жизни и не от этого человека, с которым надо было расстаться, чем скорее, тем лучше.

Я сказала, что подам на развод, а в ответ снова услышала:

– А я отсужу у тебя детей.

И я опять набралась терпения и стала ждать. Чего? Божией помощи, естественно, не могло же всё это длиться бесконечно.

В мае умерла бабушка. Маман не нашла ничего лучшего, как позвонить и сказать: «Бабке плохо, ты приедешь?» Голос у неё был взволнованный, я поняла, что бабуле не просто плохо, раз мать так разволновалась, а, что на самом деле, бабушка отходит. Ехать до них два с половиной часа, и я, конечно, не успела. Да и ноги меня плохо слушались, столько смертей за полгода – это слишком. Маман была страшно раздражена, она открыла дверь с таким презрительным выражением лица, как будто это я убила бабушку.

– Ты не могла побыстрее? Она тебя ждала! – упрёки были заготовлены заранее. – Вот, что теперь делать? Куда бежать, кому звонить, думаешь, я знаю? – она пустила слезу.

Маман всегда изображала обиженную маленькую девочку в сложных ситуациях, с которыми не могла справиться единолично, или если надо было поставить меня в зависимое положение. Бабушка лежала на своём диванчике, как будто только что заснула, у неё было розовое лицо, морщинки разгладились, маленькие натруженные руки спокойно вытянулись вдоль тела. Я отключилась от мамашиных фальшивых причитаний, постояла над бабулей, перебирая в памяти наши последние встречи, и пошла звонить. За телом приехали в течение получаса. Маман спросила, останусь ли я до похорон, заглядывая мне в глаза, – она цеплялась за меня, как за соломинку. Не царское это было дело.

Дед, убитый горем, не мог слова вымолвить и тихо плакал, сидя под иконами. Он не был верующим человеком, ему было намного труднее, чем мне. Конечно, я занялась устройством похорон, чем ещё мне было здесь заниматься. Иванов должен был оформить мне отпуск за свой счёт, а себе взять отгулы. Да я как-то об этом и не думала, задеревенела что ли. Я как будто поместила себя в аквариум без воды, все остальные раскрывали рты за стеклом и плавали там бессмысленно и хаотично.

Приехала бабушкина сестра Ольга, сходу принялась было рыдать навзрыд, но я остановила её жестом, и она умолкла, зло таращась на меня. Перед кем ей было выделываться, я-то как раз знала её, как облупленную. Через день состоялись похороны, я на автопилоте делала какие-то распоряжения, и все слушались, в немногочисленных провожатых чувствовалась некая растерянность, как будто смерть была для них в диковинку. Дедушка на глазах стал меньше ростом, как бы врос в землю, куда ушла любовь всей его жизни. С кладбища мы ехали, прижавшись друг к другу, в том же автобусе, где недавно на полу стоял гроб с маленьким телом усопшей, обёрнутым в белую бязь.

На поминки я не осталась. Мне было не до поминок. Естественно, меня осудили за то, что я не пожелала выпить водки и заесть её холодцом. Но я жила по инерции, внешние проявления чувств в мой адрес меня совершенно не интересовали.

От бабушки мне остались иконка с изображением Христа, пуховый платок, кое-где побитый молью, нитяной ковёр, свёрнутый в двухметровую трубу и колечко с двенадцатью бриллиантами и аметистом, подаренное на рождение Катьки и «убранное» матерью «до лучших времён». Видимо, теперь приспели лучшие времена.

События закручивались вокруг с невероятной скоростью, как будто судьба испытывала меня на прочность. Близкие люди вели себя, как настоящие свиньи, чужие были двух видов – неожиданно близкими и действенно сострадающими, и такими, которые пользовались моей невменяемостью. Со студенческих времён у меня сохранилась достаточно близкая знакомая, Валентина Николаевна Чернова, препод по экономике, в которой я слабо успевала. Эта женщина сама старалась сблизиться со мной и даже попросила стала крёстной матерью её позднего ребёнка – Зиночки. Муж Валентины увлекался студентками, будучи профессором университета, и она решилась на рождение дочери после сорока лет. С сыном её отношения не складывались вовсе, он ушёл жить к жене, поэтому Валентина относилась ко мне с нерастраченной нежностью, чем невероятно меня подкупала. Меня подкупала любая женщина возраста моей матери, относящаяся ко мне со вниманием. У меня тоже были нерастраченные чувства, куда-то же их надо было девать. Я смотрела на Валентину с доверием и любовью, а потому просьба дать ей надеть на юбилей бабушкино кольцо не вызвала у меня ни удивления, ни настороженности. Кольцо она мне не вернула, наплевав на многолетние отношения, предпочтя им красивую золотую железяку. Я была ошарашена её предательством, но мне ли было удивляться?

– Я не знаю, где твоё кольцо, в доме было много народа, оно лежало в вазочке на буфете, наверное, кто-то его взял, я ещё поищу, но не обещаю, – нелепость этой фразы меня доконала, я считала Валентину умной и благородной женщиной. Она как будто сама удивилась, что я вспомнила о кольце по прошествии времени. На этом наша дружба закончилась, мужа Валентина потеряла тоже, он-таки ушёл от неё к очередной пассии. А Женечка нашла на улице два золотых кольца – с жемчужиной и с бриллиантом. Дети гуляли с Ивановым, когда я была на работе, и дочке попались на глаза эти «блестящки», они были в грязи, Иванов хотел их выбросить, но Женечка заплакала, не давая разжать кулачок. Видимо, природа и впрямь не терпит пустоты.

Я позвонила Геннадию Пименову, желая получить совет, не дать ли мне объявление о найденных кольцах, однако он отговорил меня, сказав, что и за меньшее убивают.

С ковром и вовсе была интересная история: мне постоянно названивала Вера с Юго-Запада, она плакалась о своей нищете:

– Представляешь, у меня остались буквально последние копейки, я не знаю, поставить набойки на рваные сапоги или купить овощей. И у девочек ножки мёрзнут на линолеуме, квартира сырая…

Я отправила Иванова с бабушкиным ковром и теми самыми сапогами, добытыми в неравной борьбе с соцреализмом, для мёрзнущих ножек многодетной семьи, а через пару месяцев нищенствующие приятели пригласили нас в гости «на обмывание мебели», купленной ими для всей квартиры. На столе в одной из комнат я увидела кучу всевозможных удостоверений, это были «корочки» специалистов всевозможных московских вузов и предприятий на одно и то же имя. Отец семейства малость смутился, сказав, что он сотрудник КГБ. Вот такой рыбачёк встретился Иванову подле нашего домика на Истре. Случайно ли?

– Мы каждую копеечку откладывали, ты не представляешь, -суетилась Вера, доставая из духовки пирожные в виде лебедей, – это мои фирменные, хочешь, я тебе рецепт напишу?

Да, рецепт мне был просто необходим. С лебедями мне было бы гораздо проще во всех отношениях. Сама я однажды приехала к Вере с теми маломерными джинсами, привезёнными Ивановым из Венгрии, чтобы предложить их Вериной старшей девочке хоть бы за десятку, так как у меня самой денег вечно не хватало, а привычки жаловаться я не имела, занимая и перезанимая с необыкновенной лёгкостью и с такой же лёгкостью возвращая, потому и одалживали, а Вера, не давая мне слова сказать, увидев белые портки, закричала в восторге:

– Смотри, Дина, какие джинсы тебе тётя привезла, как будто знала, что у тебя сегодня день рождения!

Ну и, отведав лебедей, можно сказать, осчастливленная собственным пятикопеечным благородством на проезд в городском транспорте, я вернулась в свои палестины не то, чтобы оплёванная, однако близко к этому. И вот после мебелей и лебедей я решила, что пора заканчивать с этой игрой в одни ворота. Дина занималась конным спортом, две другие девочки – балетом. Выбор между набойками и овощами в эту барскую схему как-то не вписывался. То ли от лебедей, то ли от собственной благотворительности меня стало изрядно подташнивать.

А тут ещё на работе увидели моё новое приобретение в виде серебряных серёжек с бирюзой, – Иванов решил наладить семейные отношения с помощью моей давнишней мечты и заказал их Пименову, использовав серебряную ложечку. Посыпались просьбы, – ювелирки в магазинах не было, а тут такая возможность. Геннадий сам заказов не принимал, – с драгметаллами работать было запрещено, подсудное дело, – просил только описать даму: рост, цвет волос и глаз, возраст, – он всегда попадал в цель, видение у него было безошибочное, и заказчицы оставались довольны. Я лишь передавала мастеру металл, камешки и деньги. Как-то Геннадий обмолвился, что в Оружейной палате практически все камни – подделки. Их давным-давно заменили стразами советские «бессребреники» – предводители строителей коммунизма.

И вот наша с Татьяной врагиня – наушница начальницы со змеиными глазами – пристала ко мне с двумя рваными золотыми цепочками, дескать, надо починить, и тут же сделала очередную подлость, заложила нас за опоздание.

– Покажи мне, что там у неё за цепочки, – Танька взяла золотые обрывки и спустила их в унитаз практически на глазах у хозяйки. Что тут началось! Звонков в милицию мне только и не хватало. Следователем был молодой ушлый парень. Мы сидели в переговорной друг против друга, я понимала, что ментовскую ищейку не интересуют цепочки, как таковые, он чуял, что напал на след ювелира-подпольщика. Лапая меня глазами, следак надувал щёки:

– Немедленно назовите человека, который сделал Вам серьги.

– Как я его назову, если в глаза никогда не видела. Это был знакомый моей покойной свекрови…

– Вы врёте!

– Думайте, что хотите.

– Вы брали цепочки у Вашей сотрудницы?

– Нет.

Я терпеть не могу враньё и лицемерие, но бывает такая ложь, которую называют «во спасение». Не думаю, что Иванов никого не сдал бы в этой ситуации, но его спросить никто не догадался, а я молчала, как Зоя Космодемьянская. Танька и вовсе только плечами пожимала. Хозяйка цепочек рвала и метала, мы прекрасно понимали, что житья нам больше не будет от слова «совсем», а потому перешли на другую работу, благо освободились места в котельной. Татьяну взяли на должность оператора котлов, а меня в лабораторию химводоочистки. Народ в котельной был простой и незамысловатый, весь из подмосковных деревень. График позволял огородникам заниматься своими приусадебными хозяйствами: день, два дня – ночь, смена двенадцать часов. То есть, те же сутки-трое, только разбитые на две части. Ночью можно было спать, работал один котёл, так что, мы от этого только выиграли.

Химлаборатория представляла собой стеклянную будочку перед тремя гудящими котлами. Они содрогались так, что, казалось, вот-вот взлетят. Сменщица учила меня управляться с реактивами:

– Капаешь три капли красного, четыре капли синего, получается жёлтое, – названий препаратов она категорически не знала. Было бы смешно, если бы не было грустно, вообще-то котлы – весьма опасные агрегаты. Таньку обучали прочищать котлы точно так же:

– Открути этот вентиль, подожди, пока фильтр наполнится, вот индикатор, потом закрути этот и открути тот, спусти воду и включи фильтр в работу.

– Ты хоть поняла что-нибудь? – Танька нарисовала на бумажке схему процесса очистки.

– Неа, тут всё не для среднего ума, цветовая гамма такая, что чокнуться можно, не лаборатория, а угадайка.

– Ладно, привыкнем, мы же не тупее этих крестьян. Зато здесь все весь день чаи гоняют и покурить можно…

И мы начали привыкать.

Старшим смены был некто Витёк, – мужчина лет пятидесяти, похожий на обмылок хозяйственного мыла. Шустрый, суетливый, с быстрыми глазками и короткими ручками, он доходил нам с Танькой до ушей, куда вливал свои вкрадчивые указания. Витёк ел нас глазами, посвёркивая железным зубом. Бабники бывают разными по возрасту и конфигурации, этот был каким-то уж очень оскорбительным. Но никуда не денешься, Витька хотя бы можно было пнуть при случае, в отличие от старшей смены – вертухайки.

Всего под началом обмылка нас было пятеро, за котлами присматривали Тоня, приятная пожилая женщина, и фронтовик, ровесник моего деда, Семён Владимирович. Последний был робким и практически незаметным человеком, старавшимся помочь и подсказать, а то и подменить, если надо. Короче говоря, мы влились в разнородный коллектив, с нашим приходом ставший ещё разнороднее. Тоня постоянно зябла, и я принесла ей бабушкин пуховый платок, а она отплатила мне подокладной иконой Николая Чудотворца восемнадцатого века. Теперь эта икона находится в алтаре храма Трёх Святителей в Болгарии. Ещё в Москве я сделала для неё кивот.

Витёк боялся смерти, он желал жить вечно. Любимой его присказкой было «эх, мне бы красную кнопку, стал бы помирать и нажал бы, чтобы весь мир в труху, одному-то на тот свет отправляться страшно!» Мы с Татьяной смеялись, однако смысл сказанного был невесёлым, такие Витьки часто дорываются до власти…

Татьяна решила познакомиться поближе и пригласила меня в гости. Её муж, Юра Муромцев, оказался симпатичным улыбчивым парнем с вязаньем в руках, он вязал дочке Алисе рейтузы. Жили они в маленькой неуютной однокомнатной квартире в Марьиной роще. Алиса была ровесницей моей Кати, а наша с Танькой разница составляла пару лет, но выпивала моя новая приятельница гораздо больше и с несказанным удовольствием. Юра не пил совсем. Собственно, он-то и занимался домашним хозяйством, обожая свою дочурку. Танька же, выпив этак грамм двести и закурив сигарету, принялась с апломбом учить меня уму-разуму, приглаживая свои редкие белобрысые волосёнки над лисьим личиком в редких веснушках.

– Ты слишком хорошо думаешь о людях, а надо изначально относиться к ним, как к дебилам, они ведь такие и есть.

Юра попытался накормить меня своей стряпнёй, чувствовалось, что ему было неудобно за поддатую Таньку, но я быстро свинтила до дома. Не люблю пустого времяпровождения, выпивки ради выпивки, долгих посиделок, а эти посиделки грозили затянуться, так как на кухне, где мы находились, у балкона стоял ящик с бутылками коньяка.

– Сам покупаю, – сказал Юра, – пускай пьёт хорошее, а не самопал, умрёт, похороню по высшему разряду.

Хоронить Таньку ему не пришлось, с началом перестройки он забрал Алису и уехал в Германию, открыв там какой-то бизнес.

По заводу загуляли ветры перемен, молодёжь заговорила о каких-то молодёжных комплексах, якобы в них можно было получить квартиру. Идеи были самые фантастические, несвойственные для соцреализма. Но именно на этих идеях Ельцин въехал в Кремль, поддержанный молодёжью разваливающегося Советского Союза.

Я потихоньку приходила в себя, насколько это было возможно. Маман отбыла на юг со своим долгоиграющим любовником-военкомом, подкинув мне такого же, как я, полусумасшедшего деда, с которым можно было оставить детей не больше, чем на полчаса, – бог весь, что могли они натворить втроём в песочнице…

Людмила Евгеньевна Мурашко, приехав навестить меня, предложила отправить девочек в санаторий от Минздрава хотя бы на одну смену:

– Ну отдохни с месяц, посмотри на себя, ты же, как загнанная лошадь, тебя самоё пора отправить в Соловьёвку, не знаю, откуда ты силы берёшь! Бледная, худая, краше в гроб кладут. Твоя мать совсем рехнулась!

– Просто она себя любит, я ей даже завидую. Я так не умею.

Наконец маман вернулась с югов, приехала за дедом, а я взяла девочек и отправилась в Минздрав. Пока мы оформляли бумажки и обедали в Арагви, где нам поднесли кем-то недоеденную икру в виде подмётки, пока я ругалась, ловила такси и добиралась до дома с засыпающими на ходу девчонками, мать умудрилась купить у цыган трёхлитровую банку «мёда». Цыгане ходили с этим мёдом по квартирам, но других дураков не нашли. Я сразу увидела границу между сахарной патокой и десятью сантиметрами мёда, взяла эту банку и побежала в отделение на Соколе.

Цыган отловили на Песчанке, с ними был беленький кудрявый мальчик лет полутора, видимо, украденный. Деньги моей матери вернули, а я впоследствии завела московскую сторожевую, памятуя о малыше, кочующем с цыганами. Вот скажите мне, это я такая, или жизнь такая? Ни минуты покоя, постоянно надо находиться на стрёме, иначе труба. Конечно, я отправляла детей в санаторий безо всякого удовольствия. Но ещё чуть-чуть, и я впрямь свалилась бы.

Разговоры о волшебных молодёжных комплексах становились всё громче, однако Иванов отговаривался, что не верит в подобные авантюры. Я сама стать кандидатом на получение квартиры не могла по совершенно банальной причине, – моей прописке в Москве не исполнилось десяти лет. Ей и пяти лет ещё не было, так что, куды бечь, даже моей энергии было бы мало уговорить кого бы то ни было, а особенно, упёртого Иванова. И Танька взялась это сделать. Мы условились, что они с Юрой и Алисиком как-нибудь приедут к нам в гости.

Как раз в это время меня отправили на курсы повышения квалификации, так как я откровенно возмущалась непонятной схемой капанья «красного» и «синего» в виду повышенной взрывоопасности агрегатов, рядом с которыми находилась.

Преподы на курсах были идейные, советского разлива, они особенно напирали на действенность соцсоревнования, а не на нужные мне знания. Одна молодая женщина из этого фиктивного коллектива мне понравилась, так как не старалась выделиться из среды бестолковых перестарков, повышающих квалификацию, умом и красотой, и мы с ней подружились. Она как раз переезжала с квартиры на квартиру, и я организовала нескольких своих знакомых ей в помощь. Вот убейте, не помню, как её звали, зато она оказалась подружкой внучек Горького, да-да, нашего великого, годовщина смерти которого намечалась в «Доме с волной», куда я была приглашена.

С внучками меня познакомили, дом показали, пригласили к столу… Кого там только не было из тех, кто мелькает в телевизоре! И вот я, одетая в югославскую коричневую двойку из «Берёзки», в жёлто-зелёную юбку-плиссе и жёлтые австрийские лодочки на шпильке с бантами, восседаю напротив Ивана Семёновича Козловского и Сергея Михалкова, а Любовь Казарновская, тогда ещё совсем молодая, возмущённо говорит за спиной:

– Петь для этих старых пердунов, не было печали!

Да это же сама история, думаю я, глядя, как старики ругаются промеж собой. Они явно не любили друг друга. Во всяком случае, Иван Семёнович обещал треснуть родителя «Дяди Стёпы» бутылкой с минералкой по его седой башке…

Очередные поминки гения литературы закончились, я прошлась по дому, изучая коллекцию нецке в деревянных витринах, и заметила, как меня внимательно рассматривает Козловский. Лет ему было до черта, но глаз горел по-молодецки. Я про себя улыбалась, было забавно. И вот на выходе из усадьбы меня отловил маленький кругляшок в сером помятом костюмчике:

– Я чтец из театра Вахтангова, – произнёс он пафосно, – у меня совершенно нет времени, а надо проводить Ивана Семёновича до дома, не сочтите за труд, Вы ему очень понравились!

– Не боитесь вручать такой раритет незнакомому человеку?

– Вас привела весьма уважаемая дама, стало быть, Вы своя, Вам можно довериться. Можно ведь?

– Хорошо, давайте Вашего Козловского.

И вот мы шагаем под ручку от Никитских ворот к улице Неждановой. По дороге нам встречаются студенты Консерватории, идущие с конкурса имени Чайковского, девицы ахают и охают, кидаются Ивану Семёновичу на грудь, дарят ему цветы, а он передаёт их мне. Наконец, триумфальный путь пройден, мы оказываемся перед нужным домом. Козловский остановился и начал искать глазами скамейку:

– Присядем, красивая?

– Разве Вы не устали? Вам бы прилечь, а не присесть!

И тут мой спутник начинает подпрыгивать на месте.

– Видите, видите, я ещё многое могу!

– Вижу, но умоляю Вас, не надо прыгать, я за Вас опасаюсь!

– Пойдёмте на скамейку, продолжим наш роман, будемте с Вами целоваться!

Целоваться со знаменитым раритетом в мои планы не входило. Я твёрдо взяла Козловского под руку и увлекла его в подъезд, засунула в лифт, подвела к двери в квартиру и позвонила. Открыла женщина возраста моей матери, очень красивая, строгая, тщательно прибранная, с тюрбаном из разноцветного платка на голове.

– Вот, принимайте! – Не очень вежливо воскликнула я.

Женщина поблагодарила меня кивком головы, а я с облегчением сбежала по лестнице и, поймав такси, поехала домой, напевая «я ехала домой, я думала о Вас…» Водитель улыбался, время от времени поглядывая в зеркало.

Поднявшись на свой этаж, я открыла дверь и застала следующую картину: Иванов в обнимку с Танькой выходил на балкон, а рядом с журнальным столиком стояла десятилитровая бутыль с вишнёвой наливкой, опустошённая практически полностью. Курильщики не заметили меня, и я тихонько проскользнула в маленькую комнату, где под столом нашла ивановские труселя. Переодевшись, я вышла в гостиную, куда в ту же минуту вернулись поддатые до изумления муж и подруга. Я согнула указательный палец и оттянула им резинку на трениках Иванова, – трусов под ними не было.

Танька испарилась мгновенно, а Иванов начал клясться детьми, что ничего не было.

– Клянись своими причиндалами, а не детьми, не смей их поминать! Ты недостоин своих детей!

– Ну, если хочешь, я вступлю в твой МЖК! Ты меня простишь?

– Вступи, потом посмотрим!

Иванов записался в строители комплекса на Демьяна Бедного, это был первый молодёжный блок из семи домов под названием «Атом». А Танька предложила мне своего Юру в качестве компенсации, чем весьма меня рассмешила.

– Он не в моём вкусе, – ответила я ей, – я уже получила компенсацию, а что из этого выйдет, скоро увидим. Во всяком случае, спасибо.

И мы стали отрабатывать нашу перспективу: Иванов на рабочем месте, а я в самом комплексе, выпуская газету, сотрудничая с «Московским Комсомольцем», беря интервью и заседая на всевозможных сходках. Рыть котлован по жеребьёвке выпало кардиохирургам, о чём и был задан первый вопрос господину Ельцину, приехавшему на стройку. Собственно, нам удалось задать ему только два вопроса: как он относится к тому, что кайло в руки предполагается вручить кардиохирургам и что московские очередники будут отодвинуты на неопределённое время, поскольку ни одна стройка не обойдётся без привлечения профессиональных строителей.

На первый вопрос будущий президент ответил, что он «никогда не любил белых манишек и белых манжет», а на второй и вовсе коротко – «ничего, постоят ещё», из чего мы заключили, что умственные способности данной персоны сильно ограничены. К тому же, моя редакторша заподозрила, что перед этим интервью Ельцин принимал горячительное. Что ж, мы получили представление, кто замутил весь этот радостный балаган, на ниве которого выросли наши надежды на получение жилплощади. Начиналась злополучная перестройка, ограбившая страну под весёлые лозунги и пафосный лохотрон под названием «приватизация».

Первые прихватизаторы как раз и заседали на первом этаже первого МЖКовского дома, через пару лет вытянувшегося вдоль улицы Демьяна Бедного. А пока мы жили в суете и ожиданиях.

Кардиохирурги от кайла отказались.

Дети вернулись из санатория, я ужасно соскучилась и просто упивалась общением с малышками, постепенно вытягивая из них впечатления об отдыхе. Катя была всем довольна, она нравилась взрослым, так как умела заглядывать им в глаза, а Женя долго молчала, но потом рассказала, что какой-то мальчик накакал ей на постель, а её заставили взять эту какашку руками и вынести в туалет. Других впечатлений у неё не было. Что это был за мальчик, Женя обозначила одним словом «противный». Видимо, этот мальчик был, кого надо мальчик. Навещать детей в санатории было запрещено, да я и не думала, что кастовая принадлежность распространяется на детей, а надо было думать. Всё же не первый раз замужем. Я чуть не плакала, бедная моя маленькая птичка, представляю, каково тебе было…

В то же лето мне подвернулась профсоюзная путёвка в Вышний Волочёк, куда можно было поехать с детьми. Сама я оторваться от борьбы за квартиру не могла, а потому предложила поездку в дом отдыха матери. Она радостно согласилась, ведь готовить детям кашу не надо было, а отдыхать маман просто обожала. И вот она пожаловала к нам и привезла деда, который счастлив был пожить со мной. Я заказала такси, маман шуршала своими сумками, как всегда накрытыми газетами, и тут она увидела бежевую трикотажную кофточку с аппликацией, купленную мной на заводской выездной торговле, я ещё не успела оторвать от неё этикетку.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула наша бабушка, – дай мне её, я там буду самая модная!

– Мама, я сама её ни разу не надела! – мне вспомнилось брусничное платье, которое я попросила у матери перед походом в театр, будучи беременна, когда получила точно такой же отказ.

Маман резко схватилась за сумки и, обиженно поджав губы, заспешила к двери. У неё даже спина выглядела так, как будто она отвергает меня навсегда.

Однако, сев в такси, я подумала, что теперь мать будет срываться на девчонках, и, попросив таксиста подождать несколько минут, метнулась назад, схватила кофточку и спустилась вниз.

– На, мама, только не обижайся, носи на здоровье, дарю!

Маман начала снова переупаковывать свои сумки, чтобы втиснуть туда новое приобретение. При тряске на дороге это плохо получалось, Катьку стало тошнить, наша бабушка пожертвовала своей ценной газетой, в её движениях чувствовалась повышенная нервозность.

– Возьми мою тёплую кофту, а то твоя в сумку не помещается! – маман сунула между мной и водителем толстенный кардиган рыжего цвета.

– Мама, во-первых, я посажу вас на поезд и сразу поеду в редакцию, руки у меня, как видишь, заняты, – я глазами указала на ватман и пачку бумаги, – во-вторых, тёплая кофта за городом пригодится гораздо больше, чем тонкая, там вечерами прохладно, – в-третьих я договорить не успела, в лицо мне полетела кофточка с этикеткой.

Водитель был в шоке. Мы уже подъехали к вокзалу, и маман выгребалась из машины, вытаскивая наружу внучек, как неодушевлённые кули, подталкивая их сумками сзади.

– Это Ваша свекровь? – спросил водитель, принимая оплату.

– Нет, это моя родная мать.

– Повезло…

Маман ни разу не позвонила мне, я успокаивала себя тем, что, если бы что-то пошло не так, она бы оборвала телефон. Так уже бывало неоднократно. Однажды она несколько раз в течение рабочего дня позвонила, мол, ты обязана встретить меня с югов, – она там отдыхала с военкомом, якобы они разругалась в пух и прах, и теперь некому нести её тяжёлый чемодан. Начальник сделал мне замечание, он не любил разговоров на личные темы по служебному телефону. Каждый раз надо было пройти через весь зал и говорить, зажимая трубку рукой, разговор, кстати, прослушивался секретными службами. Я в то время была ещё не замужем, и Александр Иванович подозревал, что мне могут звонить мужчины, а там, хрен знает, вдруг они иностранцы. Разве объяснишь ему, что меня пытать будут, я никому ничего не скажу не потому, что не хочу, а потому, что ничего не знаю.

И вот я, как дура, поехала встречать свою мамашу. У меня жутко болел живот, – с этими делами я обычно брала день за свой счёт, чтобы отлежаться, – но тут предстояло совершить подвиг во имя дочерних чувств. Из вагона, смеясь, вышли маман с полковником, – а я ещё раньше заметила его водителя, разгуливающего по перрону, – мы загрузились в чёрную «Волгу», причём, меня влюблённые посадили спереди, чтобы продолжать обниматься и хихикать на заднем сиденье, по дороге свернули в лес, накрыли на капоте машины прощальный банкет с бутербродами и бутылкой водки, а мы с водилой бродили вокруг, стараясь не глядеть друг на друга. У нас была взаимная неприязнь.

– А ты чего приехала? – в ответ на мою просьбу двинуться в сторону дома, спросила маман, – милые бранятся, только тешатся, могла и сама додуматься, если бы такой отсталой не была!

На фото, которые маман привезла из Волочка, дети не выглядели весёлыми, обе девочки стояли насупившись, видимо, кашу в них пихали спереди и сзади, маман пожаловалась, что в доме отдыха было скучно, так как собрались там одни пенсионеры, а это, знаете ли, не её формат.

– Там всё было старое, даже бельё, правда, кормили на убой. Девки твои всё время капризничали и просились к маме, а что я могла поделать, не скакать же перед ними на цирлах!

Однако мне было не до жалоб бедной матери, отягощённой заботами в кои-то веки, собственно, она и со мной-то никогда не сидела, – я занималась тем, что прокладывала дорогу в светлое будущее своих детей, и сбить меня с курса не могли ни упрёки, ни гром небесный, ни пропасть под ногами, если только смерть с косой. Но на неё никто не рассчитывает, когда бежит, закусив удила.

Растопырившись между детьми и работой, я как-то выкраивала время на свою журналистскую деятельность, которая меня совершенно не обременяла, даже напротив, это была интеллектуальная отдушина, пока мозги окончательно не заплесневели в котельной. Именно в редколлегии МЖК я познакомилась с отличными ребятами, мы вместе верстали очередной выпуск газеты, рассчитанный на борцунов за квадратные метры. Что меня больше всего умиляло, так это формулировка, что жильё получат «лучшие из лучших». По какому критерию это должно быть определено, инструкций не было, а потому каждый выделывался, как мог.

Однажды, сидя на очередной сходке в ГЛАВ АПУ на Маяковке, я угорала от хохота, глядя, как на сцене у микрофона очередной величественный кандидат в заселенцы предлагал свой утопический проект в виде аквапарка, космодрома или лодочной станции, ведь под горкой на Демьяна Бедного протекал канал им. Москвы.

– Вы постройте сначала, если запала хватит, – думалось мне, – если ничего не случится за тот период, пока мы корячимся и придуриваемся друг перед другом. К тому времени мало кто из Оргкомитетской братии здоровался со мной, так как я, в отличие от моей редакторши, Наталии Токаревой, писавшей хвалебные передовицы, наступала на больные мозоли руководства, высмеивая их прожекты в своих фельетонах. Были они кипучими лентяями, создававшими видимость бурной деятельности. Работали на стройке, в основном, профессиональные рабочие и железные краны с экскаваторами.