Глава седьмая: Черный дракон! Рок и судьба твоя, Альвалар!
– И вот что интересно, – жадно поглощая жаркое, говорил голодный, уставший гонец, а герцог Далвеганский и его племянница, без которой он вообще теперь не появлялся на люди, слушали его молча, – что под Кальтенштайном, что под Фьесангервеном, как по заказу, бац: гроза! Да такая, с грохотом, с молниями, с лившем сумасшедшим! Людишки говорят: не иначе правда, что Хлоринги – потомки этого самого, как его – языческого бога грозы. Ведь и к Анвилу подошли – тоже: бац! Гроза.
– Чушь. – Сделал губами пренебрежительный звук герцог Далвеганский. – Вот если бы в январе гром и молния, я еще усомнился бы. А сейчас июль, дубина, грозы по три раза на дню гремят.
Анастасия прыснула. Девушка носила черное в знак своего траура по любимому, но это черное было роскошно, красиво и очень ей шло. За время своего безумного путешествия через весь юг Острова она похудела, повзрослела, лицо стало строгим и довольно привлекательным. Гэбриэл бы ее красавицей не назвал, но она несомненно притягивала мужской взгляд, тем более теперь, когда под влиянием дяди, конченного эстета, привела себя в порядок, приоделась, когда ее причесывали лучшие портнихи Клойстергема, и когда к ее услугам была практически вся сокровищница Сулстадов. Чувствуя себя фавориткой дяди, его любимицей, которой многое позволено, Анастасия быстро приобрела уверенность и властность. Теперь забитую серую монастырскую мышку мало, кто вообще признал бы в молодой, роскошной, самоуверенной, даже слегка высокомерной даме, повсюду сопровождавшей герцога Далвеганского. Она даже командовала дядей, и тому это было приятно, так как он чувствовал, что племянница искренне пытается ему помочь. Он стал под ее влиянием меньше есть, она прямо-таки заставила его ограничить себя в копченом и жирном, не есть бобовые, зато пить козье молоко, как советовал Доктор, и результат не заставил себя ждать: почти сразу герцог почувствовал себя получше, стал крепче спать, исчезла противная изжога. Как ребенок, он порой, тайком от племянницы, баловал себя любимыми копчеными желудками, но помалу и украдкой, так прибрала его к рукам Анастасия. Они вместе разговаривали обо всем на свете, в том числе и обсуждали ситуацию на Острове. Герцогу нравилось, что племянница приняла его решение женить на ней одного из Эльдебринков по-деловому, и даже не спросила, умница, за кого именно ей пойти и каков он из себя. «Помилуй его, Бог, – смеялся он, подначивая ее, – кто бы он ни был, воли ему век не видать!». И девушка смеялась в ответ, при этом делая такую многозначительную мину, что увидел бы ее тот самый гипотетический жених – испугался бы не на шутку. Анастасия охотно становилась такой, какой Титус Сулстад и хотел ее видеть. И герцог был доволен, игнорируя жалобы и недовольство младшего брата, все не способного простить и забыть ей не столько покушения, сколько… романа с Вэлом, думая о котором, Кенка чувствовал себя обманутым и даже преданным.
– И что в Анвиле? – Поинтересовался герцог, когда гонец примолк, жадно поглощая жаркое. Тот закивал, торопливо прожевывая отлично приготовленное мясо:
– Вот-вот, сейчас… прожую… Анвил Элодисец отдал этому пугалу, Унылому Гансу… Погиб город, ей-ей, погиб! Тот же блаженный, он ничего для себя и для города не оставит втихаря, как все нормальные люди делают, он будет честно налоги собирать и платить, обнищает в момент, как и в Кальтенштайне получилось. Сам без штанов, и город таким же сделает. Горожане уже плачут. Только тихохонько, все герцога боятся, как черт помела, а его братца, того самого, и подавно. Я его видал, как вас сейчас, близёхонько, суровый, черт! Чёт не верю я, что он содомит. Те как-то понежнее будут… Да и про невесту его все говорят. Что она бесприданница, но такая красотка, что хоть сейчас за короля.
– А ты много содомитов знаешь? – Пренебрежительно поинтересовался герцог, и Анастасия снова прыснула тихонько. Гонец состроил задумчивую мину, активно работая челюстями:
– А не знаю. Чёт не помню. Только так считается.
– Меня сплетни не интересуют. Ты по делу рассказывай.
– А по делу-то… Что по делу?.. А! Дракенфельд Элодисец сыну русинского князя подарил, как его, имя такое, что язык сломаешь. Веле… ве…
– Велемиру Федоровичу. – С жутким акцентом, но правильно произнес герцог Далвеганский, потемнев лицом. Наглец! Это был вызов, вызов всем норвежским семьям. Каковы братья! Смелые, удачливые, наглые. Титус Сулстад и ненавидел их, и в то же время не мог где-то в душе не восхищаться. Все против них! А им сам черт не брат.
– А, какая разница! – Беспечно отмахнулся гонец. Он был молодой, из той же породы, что был Орри, и хоть не дотягивал до уровня покойного барда, все-таки был хорош, и герцог многое ему спускал. Быстрый, сметливый, смелый, с великолепной памятью – таких герцог Далвеганский ценил и всячески поощрял. В отличие от спесивого брата, он умел ценить и привлекать к себе людей даже не смотря на свою репутацию. Люди если служили ему, то служили на совесть.
– Так вот, – продолжал гонец, – семью фон Бергов они, понятное дело, из замка их родового поперли и в монастырь в Росной Долине снарядили, но бабка ихняя, – он фыркнул, – уперлась рогом, заперлась в покоях своих, и давай их матюгать и позорить. Я сам там потом побывал, так, из интересу. Она так и сидит там, руссы ее не трогают. Ржут, заразы, над бабкою, людям показывают, как чудо какое, а она сидит у себя, горгулья-горгульей, ну, вы же фон Бергов знаете: рожа узкая, длинная, нос и подбородок вперед торчат, рот ввалился, глазки вместе: ну, – он уже хихикал вместе с Анастасией, – форменная горгулья! Страшная, тощая, злющая! А матюгается, как пьяный докер! Они в нее кинут чем, она и зарядит минут на двадцать, обплюется вся, палкой об пол стучит, а они ржу-ут!
– Потешно, должно быть. – Недовольно произнес герцог, и Анастасия, умница, смеяться мгновенно перестала. – Фон Берги – семья древняя, хоть и не норвежцы, но одни из первых пришли в Нордланд. Служили анвалонским королям, потом остались в Междуречье, присягнули Хлорингам. А эта бабка в девичестве Лофгрен, древний норвежский род. А теперь вместо мартышки для еретиков. Очень забавно, Карл.
– И я про то же. – Молодой человек быстренько закинул в улыбающийся рот добрую порцию мяса, серьезно нахмурил брови, вновь насмешив Анастасию, которая, чтобы скрыть это, закашлялась, деликатно, в ладошку, отвернувшись. – Ужас, что делается. Полукровки да схизматики – такое теперь в Междуречье окружение.
– Что узнал про Рона?
– А! – Гонец поднял палец. – Интересненькое. Элодисцы заявили, что он погиб во время заварушки в замке. Дескать, челядь Еннеров, как завидела войско, взбунтовалась, и порешила всех его людей и его самого.
– Но?
– Да просто я перепихнулся там с одной из служанок, что при девице Еннер были… Ох, и красивая! – Сбился он, мечтательно повлажнев глазами. – Такая пройдет мимо, а ты стоишь столбом, словно окно в рай увидел. Глаза у ней…
– Что служанка? – Перебил его герцог.
– Она мне по секрету сказала, что убила его эта самая девица. Заварушка была, верно, слуги Еннеров всех пришлых врасплох застали, у них, оказывается, и оружие было готово, схрон какой-то в замке оказался, которого Рон не нашел, а девица знала. Но сам Рон и помог своих людей перебить.
– Врешь?
– Я?! – Обиделся Карл. – Разве что служанка, но не думаю. Говорю же: девица краше ангелов в раю. Ради такой и не такое сделаешь, лишь бы улыбнулась. Вот он и пошел против своих для нее. А она его убила. Когда он все сделал для нее. Только брат ее и Хлоринги, они это скрывают, прячут красавицу от всех, а сами везут ее в Пойму, в Разъезжее, в тамошний монастырь.
– Ясно. – Герцог тяжело вздохнул. Он хотел есть, но утром Анастасия сама подала ему кувшин козьего молока, и требовала, чтобы он пару часов выждал перед приемом пищи. Титус Сулстад привык есть и перекусывать постоянно; получаса не проходило, чтобы он что-нибудь не зажевал, и ему до сих пор еще было тяжеловато такое воздержание. Только племянница оказалась права: результат чувствовался. Потому герцог держался. Терпел. Но жаркое так аппетитно пахло! Нужно было дать парню поесть в одиночестве, но больно уж торопился герцог узнать все последние новости.
– Пришли Хлоринги в Лавбург, теперь это владение герцога Элодисского. Кому пожалует, пока не ясно, может, брату своему. Сенешаля и всю его семью, кто там остался, объявил вне закона, вознаграждение за них объявил не малое. Дочек графских, двенадцати и восьми, кажется, лет, правда, обещал выдать замуж, когда подрастут, но пока в монастыре оставил, под Тендренором.
– С чего такая щедрость? – Удивился герцог.
– А! – Весело фыркнул Карл. – Там история такая была…
Лавбург был очень красивым, чистым городом на Королевской Дороге, в месте впадения Лав, или эльфийской Сати, в Фьяллар. Королевская Дорога здесь встречалась с Сайским Трактом, древней эльфийской торговой магистралью, ведущей в Сайскую бухту, а там – вниз по побережью до самого Таурина, и вверх, на Русский Север. И, как и Гармбург, Лавбург был процветающим и очень богатым городом с древней историей – когда-то на его месте стоял эльфийский Шайлемм, сожженный драконами, но многое осталось нетронутым. Большинство фундаментов в городе были эльфийской кладки, потому часто можно было встретить, гуляя по улицам и площадям Лавбурга, дома и особняки без прямых углов, с круглыми крышами, крытыми дорогой синей черепицей. Город славился своими кондитерами и ткачами, местные сладости и ткани считались лучшими на Острове, а может, и в мире. Но помимо этого, в последнее время в городе и его пригородах расцветали цеха часовщиков и ремесленников, изготавливающих разные занятные механизмы и приспособления. В Лавбурге были изготовлены первые пищали – штука на тот момент неудобная, громоздкая, вонючая, опасная не столько для врагов, сколько для неумелого владельца, но – уже огнестрельное оружие. В общем, лавбургские ремесленники были пионерами технического прогресса в Нордланде. А еще здесь варили отличное ячменное пиво и изготавливали игральные карты и жутко запрещенные церковью срамные книги с соответствующими картинками, вдохновившими в свое время Беатрис, которая сама была родом из-под Лавбурга и как-то увидала такую книжку у своих легендарных кузенов. Ушлая девчушка еще тогда здорово наварилась на этой книжке, грозясь, что все расскажет родителям кузенов, и те вынуждены были отдариваться и пихать в ненасытный крысиный ротик сладости, геллеры и всякие ценные мелочи, чтобы Беатрис держала этот ротик закрытым.
Главным украшением города и окрестностей был, конечно же, Замок Ангелов. Он тоже был выстроен на эльфийском фундаменте, выложенном в форме розы, и был стилизован под эльфийские строения, с закругленными углами, круглыми башнями, богато декорированными резьбой по камню и всяческими арками, вазонами, ангелами и единорогами. Дед Андерса, отец Антона, Александр Бергстрем, пытался привлечь к перестройке замка эльфийских мастеров, но в Сае его даже слушать не стали, после чего Александр стал непримиримым врагом эльфов, которых до того просто боготворил. По инерции и сын его, а затем и внук, подхватили эту ненависть, как семейный флаг из его старческих рук, уже не заморачиваясь тем, с чего все началось. Эльфы, полукровки – Бергстремы ненавидели и тех, и других, и ничуть этой ненависти не стеснялись и не скрывали ее ни от кого. И Гарет, въезжая в ворота Замка Ангелов и поглядывая на умильных ангелочков, поддерживающих карнизы и улыбающихся с пилонов, державших щиты с вепрями и складывающих ладошки в благословляющем жесте над входящими, не мог не думать об этом не без некоторого злорадства. Да что там, он даже и не пытался это злорадство скрыть. Замок теперь принадлежал ему, как и город, и вся округа, с тремя небольшими городками, богатыми угодьями, парой десятков деревень. Фридрих взял город без боя, просто вошел в него вместе с войском кардинала и маршала Кюрмана, с которыми встретился под Лавбургом, и здесь дожидался Хлорингов, весть о славной победе которых над Верными уже неслась впереди них. Люди, напуганные корнелитами и перспективой войны своих лордов с Элодисцами, вздохнули с облегчением: кажется, пронесло и обошлось малой кровью. И встречали Хлорингов если не с восторгом, то и без враждебности. Говорили, что Хлоринги уже отправили в Европу корабли за зерном и крупами, чтобы не дать умереть с голоду пострадавшим крестьянам, и быстро (не без помощи самого Гарета) распространялся слух о том, как Гэйб Хлоринг поступил с деревней Мутный Пруд. В Брэдрике тот же эрл Валенский дал муниципалитету большую сумму золотом на восстановление города, да еще сверх того приказал францисканцам открыть столовую для всех. Прямо так и сказал: пусть любой приходит и ест. Без условий и условностей. И на это тоже дал денег. Так что теперь он стал ни много, ни мало, а всеобщей надеждой. О том, что там же, в Брэдрике, по городу провезли в клетке взятых живыми вождей Верных и корнелитов, на радость всем жителям, и казнили несколько человек, тоже вспоминали, но в нужном Хлорингам ключе. Делегации из окрестных крестьян, торговцев и монахов уже маялись в городских тавернах, ожидая, когда Хлоринги начнут принимать просителей. В городе было много беженцев из разоренных деревень, и горожанам это здорово не нравилось: с беженцами появились и грязь, и кражи, и мелкий разбой, и изнасилования, и горожане хотели, чтобы новая власть что-то с этим сделала. Как можно быстрее.
– Смотри, сколько ангелочков. – Кивнул брату Гарет.
– Угу. – Тот окинул взглядом фасад парадного входа, к которому вела широкая лестница. – Страшные-то какие.
– А по-моему, миловидные. – Удивился Гарет. Надо сказать, что это были не похожие на пухлых амурчиков ангелы Возрождения, а готические ангелы в строгих хитонах, с большими сложенными крыльями. С довольно миловидными лицами.
– С лица да, ничего такие. А тела? Ты посмотри, если с них все снять, там такие горгульи получатся, что заорешь и убежишь.
– Merde! – Гарет присмотрелся, и не сразу, но понял, что имеет в виду его брат. – Ну, и взгляд у тебя! Я так вижу складочки, складочки и рожицу ничего себе. Крылья еще.
– Такие крылья, – пренебрежительно заметил Гэбриэл, – не то, что ангела – курицу в воздух не поднимут.
– А ты откуда знаешь?
– Я? – Гэбриэл прислушался к себе и даже удивился немного. – Понятия не имею. Просто знаю, и все.
– Красивый замок. Наш лучше, и Звезда Севера тоже вне конкуренции, но ничего.
– Ничего такой, да. – Согласился Гэбриэл, спешиваясь. Им навстречу уже вышли кардинал, маршал, Фридрих и их свита. Отвечая вслед за братом на их приветствия, Гэбриэл глянул на маршала раз, другой, и вдруг понял, кто это. Он знал это со слов Лодо уже давно, но сейчас, даже еще не зная, что это именно он, узнал сам – и в груди стало горячо и тесно. Отведя взгляд, он перестал вообще слышать, как обмениваются приветствиями брат и кардинал, а после и все остальные. Машинально кивал – его обычный образ был таков, что никто его сдержанности и некоторой отстраненности не удивлялся и не обижался, – сосредоточившись на своем. Он убьет Кюрмана. Прямо здесь и теперь. Только нужно придумать, как.
А Гарет, дождавшись, когда из портшеза выйдет Ингрид, церемонно подал ей руку:
– Ваше высокопреосвященство, выше высочество, мессир, господа. Позвольте представить вам мою спутницу, леди Ингрид Руни.
Девушка, наконец-то одетая с ног до головы во все новое, заказанное Гэбриэлом у полукровок и эльфов в Коневых Водах, украшенная обещанными герцогом опалами, которые и в самом деле очень шли к ее необычной, нежной, неяркой красоте, с модно уложенными волосами, покрытыми кружевным барбетом, оказалась и в самом деле необыкновенно хороша. Тонкая, гибкая, изящная, с прекрасными руками, тонким лицом и волшебными глазами, она зарделась под удивленными, оценивающими, одобрительными взглядами, опуская глаза долу, как положено было девушке в такой ситуации. Кое-кто из тех, кто бывал в Гармбурге и видел там Дитишема и его племянницу, теперь просто дара речи лишился. Кто бы мог подумать, что под убогими платьями и рядом с пьяницей из Зеленого Леса скрывается такой самородок?! Гарет знал о впечатлении, которое производили он и Ингрид, и торжествовал: кусайте локти, придурки! Да здравствует взгляд Гэйба Всадника!
– Просто сильфида. – Заметил немного ревниво, но весело Фридрих, когда Ингрид удалилась вслед за местной экономкой на женскую половину, где когда-то коротала свои дни Ники Бергстрем. – Браво, принц!
– Съел? – Фыркнул Гарет, дружески толкнув его в бок. Они вошли в большущий и довольно красивый холл замка, и Гарет огляделся с видом нового собственника:
– Ничего домишко. Что слышно об Антоне?
– Его видели в Сандвикене, но дальше его следы потерялись.
– Ничего, поймаем. Да, Младший? – Он пытливо взглянул на брата. – Что такое?
– Маршал. – Тихо, сквозь зубы ответил Гэбриэл. Гарет мигом посерьезнел.
– да, знаю. – Ответил так же тихо. – И все же сделай лицо попроще. Прямо сейчас его убивать нельзя.
Кардинал сообщил, что взял на себя ответственность, и пригласил норвежцев на тинг прямо сюда, в Лавбург, и все они скоро будут здесь.
– Некоторым из них не лишним будет увидеть вас во всей вашей силе, со всеми вашими союзниками и соратниками, в бывшем оплоте мятежников. Казнить вождей корнелитов и Верных не помешает тоже тогда, когда съедутся все норвежцы. Это поможет им принять новую реальность без сопротивления и долгих споров. Вы удивили всех, – он позволил себе улыбнуться одобрительно, – даже меня. Узнав, что вы в осаде, в Кальтенштайне, и что туда идут мятежные лорды, я, признаться, пал духом. Отмаливаю теперь этот грех.
– Это мой брат. – Засмеялся Гарет. – Это он, на своем легендарном коне, перемахнул через фургон корнелитов и ушел на север, в свою Валену, откуда и привел через пять дней целое войско. Я, признаться, тоже слегка приуныл в это время.
– Его высочество нам все уши прожужжал, рассказывая об этом прыжке и об этом коне. – Улыбнулся вновь кардинал. – Мы все уже готовы поставить ему памятник.
– А я поставлю. – Подал голос Гэбриэл. – Попрошу эльфов сделать точную копию, и поставлю в Гранствилле. Другого такого коня, как мой Пепел, во всем мире нет.
Это открыло любимую мужскую тему: кони. Разговор за накрытым для гостей столом сразу сделался оживленным и непринужденным. Все торопились вспомнить и рассказать, кто какого коня знал, видел, каким владел, да какие они бывают умные, преданные, быстрые, необыкновенные; а так же чисто профессиональное: о мастях, породах, преимуществах и особенностях. Все сходились на том, что теперь популярность олджернонов взлетит вверх на небывалую высоту, и они наверняка подскочат в цене. А у кого лучшие олджерноны на Острове? Правильно, у Хлорингов. Собственно, их предок, Черный Ричард, дед Генриха Великого, и вывел эту породу, и племенной табун на плоскогорье принадлежит именно им. А уж о том, чтобы овеянный легендами серый жеребец Гэйба Хлоринга покрыл хоть одну их кобылу, мечтают сейчас все конные заводчики Острова! Даже масть эта уже стала чрезвычайно в Междуречье популярной. Все хотели именно серого, со светлой гривой, жеребца. По словам лавбургского бургомистра, кто-то уже передрался из-за такого коня на рынке. Гарет, слегка ревнуя – своего Грома он считал ничуть не хуже, и даже в чем-то лучше, – тем не менее, признавал, что Пепел – жеребец уникальный. Внук белоснежного отцовского Холга, прямой потомок другого легендарного нордландского коня – Георга, на котором ездил Генрих Великий, сын чистокровной андалузской кобылицы из отцовского табуна. Ух, сколько об этом было говорено в этот вечер! Когда заговаривал маршал, Гэбриэл весь костенел, и хоть замечал это только брат, все равно обоим было не по себе. Гэбриэл старался не смотреть на своего врага, а Гарет заметил, что тот поглядывает порой на князя Валенского с тревогой, сомнением и даже опаской. Гнев закипал в груди герцога Элодисского. Все, что произошло с братом, он воспринимал как личную трагедию, и жаждал мести не меньше, чем тот. Его всегда бесило, если его не воспринимают всерьез, не видят в нем силу, герцога. Пренебрегают его властью. А то, что сделали с его братом эти подонки, было хуже, чем просто пренебрежение… И это нельзя было оставлять без возмездия.
В какой-то момент кто-то упомянул фризов, Кальтенштайн сознался, что владеет таким жеребцом, а прежним его хозяином был граф Лавбургский. С этого разговор, естественно, перескочил на Бергстремов. Все как-то вспомнили вдруг, что сидят не абы где, а за столом того самого Андерса Бергстрема, который так недавно пал от руки Гэйба Хлоринга, и едят снедь из его закромов. Возникла легкая неловкость, которую нарушил Гарет, поинтересовавшись, а где теперь остальные дети Андерса – и сколько их?
– Я, вроде, слышал о двух дочерях?
– Точно так, ваша светлость, – подтвердил Кальтенштайн, – у него две дочери, двенадцати и восьми лет. Лионелла и Алисия.
– И где они?
– Это нужно спросить у капеллана. – Сказал Кальтенштайн. – Видел я его, поп из домашней церкви Бергстремов, он где-то здесь.
– Потом. – Отмахнулся Гарет. – Если не забуду, Гэйб, напомнишь?
– Давай, сейчас спросим? – Предложил Гэбриэл. – И разделаемся с этой темой раз и навсегда.
– Хорошо. – Гарет шевельнул рукой в сторону разносившего напитки вдоль нижнего стола слуге:
– Капеллана сюда.
– Как тебя зовут? – Поинтересовался у низенького, толстенького, добродушного на вид попика.
– Отец Августин, ваша светлость.
– Дочери мятежника Андерса Бергстрема – где они теперь? Здесь?
– В монастыре кармелиток близ Тендренора, это на опушке Зеленого леса. Дозвольте спросить… что теперь с девочками будет?
– Что и со всеми родственниками мятежников. – Холодно ответил Гарет. – Ступай, занимайся своими делами. Это тебя не касается.
– Милорд! – Вмешался Гэбриэл. – Позвольте ему сказать.
– Благодарю, ваше сиятельство. – Низко поклонился ему поп. – Я только хотел сказать… Потому, что никто не скажет больше. Эти стены, даром, что роскошные и светлые, и ангелы вокруг, много зла и жестокости видели, столько слез, крови и мук видели, что ежели бы ангелы эти стонать могли, стон стоял бы такой, что вы себя бы не слышали. Их сиятельство граф был человек жестокий и буйный. Сколько он бил жену свою, прямо здесь, на глазах у нас, у слуг! Сколько она потом лежала без памяти, избитая, а сколько скинула детей! Рожала она несколько раз, но только две эти девочки выжили. И если бы не отправил их мессир сенешаль в монастырь, то не выжили бы и они. Я тогда рискнул и обратился к нему, как вот к вам сейчас, упросил его спасти внучек и сына от греха. Там справедливостью и не пахло, и милосердия там не было, я о прежних господах говорю. Сенешаль хоть и улыбчивый был, но по натуре своей хуже сына даже, что я говорю, хуже аспида ядовитого. Но внучек в монастырь услал. Девочки они хорошие. Добра только в жизни почти не видали. Ни добра, ни жалости, ни любви. Мать вечно побитая, вечно в слезах, вечно жалуется на мужа да на жизнь, отец… И говорить не хочу. А недавно госпожа графиня и вовсе руки на себя наложила, выбросилась из окна своих покоев, все мозги по камням разметало. И вот появляетесь вы… Слух идет, что вы справедливы и по совести поступаете с простыми людьми. А справедливо будет этих двух девочек сейчас навечно сослать на Север, в тюрьму? Они и так детства не видели. Отец их мучил и бил, теперь вот вы наказать без вины хотите. Правильно это?
Гэбриэл так и встрепенулся высказаться, но глянул искоса на брата, и смолчал, титаническим усилием воли заставив себя сдержаться. Обратились к герцогу, решения насчет родственников мятежных дворян принимал герцог, и перечить ему при всех – значит, оскорбить его.
Гарет его движение, как бы ни было оно мимолетно, заметил, и сдержанность оценил, дернув уголками губ. Несколько секунд смотрел на попа, пока тот совсем не согнулся, вновь кланяясь. Сказал:
– Согласен: это не справедливо. Наш закон требует беспристрастности и неотвратимости, но в данном конкретном случае, я думаю, возможно проявить милосердие. Наш отец, его высочество Гарольд Элодисский, обязательно пожалел бы этих сирот и взял бы их под свою защиту. Я стараюсь, по мере сил и возможностей, брать с него пример. А потому возьму под свою опеку сирот своего мятежного вассала. Состояние я им не верну, но замуж выдам и приданое дам хорошее. Пока же пусть остаются в монастыре. Матиас!
– Милорд? – Нагнулся к нему сзади его оруженосец.
– Узнай, в чем там эти девчонки нуждаются, не нужно ли их перевести в другой монастырь, поприличнее. Одной уже двенадцать?.. Скоро жениха искать. – Он усмехнулся, и люди за столом с готовностью рассмеялись.
– Это благое деяние. – Заметил кардинал.
– Вот интересно, – подал голос Гэбриэл, – а прежде ты, отец как там тебя, к местному епископу обращался, просил его за женщину и ее детей заступиться?
– Просил. – Смиренно склонил голову поп. – Но церковь в семейные дела не вмешивается. Все, что мы можем – это немного пожурить, подсказать, указать на грех и наложить епитимью. Муж – владыка в своей семье, он в своем праве. Граф… крайне сурово относился во вмешательство в свою семейную жизнь, и прежде всего это сказывалось на госпоже графине – он попросту бил ее за то, что пожаловалась. Она и перестала жаловаться. Тут могли бы заступиться брат или отец женщины, но не в этом случае.
– За нее могли бы мы заступиться. – Сказал Гэбриэл, когда они с братом остались наедине. – Если бы нам кто-нибудь рассказал бы…
– Знаешь, Младший, – задумчиво протянул Гарет, – семейные дела – это такая муть… Придешь, набьешь ему рожу, как я как-то делал, а он, как только ты за порог, ее отметелит и запретит жаловаться, вот как поп говорил. Ты и не узнаешь ничего. Нет, тут ничего не сделаешь.
– Этого быть не может. – Упрямо заявил Гэбриэл. – Что-то, да можно сделать.
– А чаще всего получается так: вступишься за эту идиотку, дашь мужику по морде, а она в крик: не трогайте его, любимого, единственного!
– Да ладно. – Не поверил Гэбриэл, и Гарет рассмеялся:
– Отца спроси, когда вернемся. Бабы, Младший, это такое племя странное… Ну их, эти чужие семейные дела.
– Но как?! – Не сдавался Гэбриэл. – В моем графстве, мои люди… А отец ее куда смотрел?! Да если мою Вэнни… – Он не договорил, от возмущения чуть не задохнувшись.
– Если твою Вэнни, то мне просто страшно за этого придурка. Заранее. – Фыркнул Гарет. – Хотя я больше, чем уверен, что это будет эльф, а там такого не бывает. Но в целом, говорю же: сложно там все. Скорее всего, она просто жаловаться побоится. Хотя, с другой стороны, я вот собираюсь жениться на Софии Эльдебринк, а там такой у меня будет тесть, что не дай Бог мне Софию обидеть, и он узнает. С людьми, Младший, нет однозначных оценок и простых решений. В каждом случае все по-своему. Бывает, муж жену бьет, а бывает, жена мужа. Вот Рыжик, она же тебя колотит!
– Ты Алису-то не трогай! – насупился Гэбриэл. Он понимал, что Гарет нарочно его дразнит, чтобы покончить с неприятной темой, но сделать ничего с собой не мог. Сложная это штука: знать свои грехи и владеть ими!
Они с братом еще немного поговорили, разглядывая кабинет и покои Андерса. Тот был, как и положено знатному рыцарю, удачливым охотником: голов зубров братья насчитали аж семь, кабаньих – девять. Чучело кабана стояло в алькове, матерый вепрь, победой над которым Андерс особенно гордился: здоровенный секач стоял в угрожающей позе, во всей красе являя свои клыки и красные глазки. Были и волки, и медведь. Одного не было, как и у Смайли: книг и принадлежностей для письма. Чем бы ни занимался в своем кабинете сиятельный эрл Лавбургский, но точно не чтением и письмом. Вместо подписи Андерс ставил личную печать своем гербовым перстнем, а письма и прочие документы писал секретарь.
– У Смайли хоть бестиарий был. – Фыркнул, разглядывая любимый кубок Андерса, серебряный с золотой инкрустацией, Гарет. – на досуге, поди, картинки разглядывал.
– Их самих стоило бы туда тиснуть. – Откликнулся Гэбриэл, трогая рога огромного лося. – Где-нибудь между виверной и жряком. А это, господа, зверь дикий и похотливый, называемый Смайли. Обычно бароном прикидывается, чтобы сущность свою скрыть звериную…
– Да у тебя уже личный бестиарий подбирается! – Засмеялся Гарет. – Вернемся, закажем Северину, пусть… – Его оборвал негромкий, но решительный стук в дверь.
– Чего там, Матиас? – Повысил голос Гарет, зная, что никто, кроме оруженосца, побеспокоить его здесь не посмеет.
– мессир маршал, – просунул голову в щель Матиас, – почтительно просит их сиятельство дать ему аудиенцию.
Братья переглянулись.
– Я пошел. – Мгновенно отбросив веселость, повернулся к двери Гэбриэл.
– Младший! – Нахмурился Гарет.
– Я знаю. – Отмахнулся тот. – Не волнуйся, справлюсь.
– Никаких драк и убийств… Здесь и сейчас. Нужно спровоцировать его на поединок чести. Только так. Не надо разом рушить все, чего мы уже добились!
– Знаю, не дурак. – Повторил Гэбриэл, выходя за Матиасом.
Под присмотром Мины и Северина Клэр понемногу начала оживать. Голоса она ещё подавать не смела, а может, просто до того привыкла молчать, что уже не хотела и не считала нужным, но уже явно интересовалась происходящим, прилежно училась у Мины вышиванию. Ее так поразило, что с помощью простой иглы и ниток на белой ткани возникают чудесные цветы, что она искренне загорелась научиться этому искусству. В первый раз у нее, естественно, ничего не вышло, хотя самой девушке показалось, что это просто здорово. И когда Мина, взяв у нее пяльцы с первым опытом, пожурила ее, Клэр низко нагнула голову, и на сложенные руки закапали слезы – первые за много, много дней и даже недель. В Садах Мечты она быстро перестала плакать, замкнувшись в себе, а тут вдруг стало так горько! Она так старалась, так гордилась собой!
– Ну что ты, моя хорошая, не плачь! – Сама расстроилась Мина, которой ужасно жаль было девочку, даже не смотря на ее репутацию. – В первый раз ни у кого не получается. Ты бы видела, что я наделала! У тебя для первого раза очень даже неплохо. Но посмотри… Сама-то видишь разницу? Посмотри, посмотри! – Она предложила взглянуть на ее и собственное рукоделие, поставив их рядом. – Видишь?
Клэр неохотно взглянула и смотрела долго. Потом вновь неохотно, чуть заметно, кивнула. Машинально погладила Франтика, который, как обычно, лежал на ее коленях и мурчал. Мина даже отца Северина попросила, чтобы Клэр приходила на их уроки с котом, и добряк с готовностью согласился. Он и сам искал способы и средства разбудить девочку от ее апатии. Будучи человеком тонким, умным и внимательным, с сильно развитой эмпатией, он быстро заметил, что любое упоминание о ней самой, о ее прошлом и даже будущем еще сильнее заставляют Клэр замыкаться в себе. Даже разговор о том, что все плохое кончилось, и теперь все у нее будет хорошо, Клэр воспринимала не так, как планировали те, кто пытался говорить с нею об этом – она сжималась вся внутренне и даже внешне, и старалась вновь уйти в себя и не слышать. Зато, как случайно заметил Северин, о разных чудесах и чудесных созданиях слушала охотно, оживая, даже рискуя поднять свои удивительные глаза, казавшиеся черными, но порой отсвечивающие глубокой синевой. «Интересно, кем была ее мать? – Порой думал Северин. – Отец, разумеется, эльф, а мать точно не была нордландкой. Такая оливковая тонкая кожа бывает у испанок и француженок с юга Франции. – Сам он был родом из Руссильона. – И черты лица типичной южанки, и хрупкое сухопарое сложение. Но у тех обычно еще и горячий и бойкий нрав… Эта девочка от природы вряд ли была тихоней. Как же ее, несчастную, ломали и унижали, чтобы она стала вот такой?.. И сможем ли мы вернуть ее?». Он готовил ее к крещению, Клэр должна была стать крестницей самого принца Гарольда, но и принц, и сам Северин хотели, чтобы она не просто покорно сделала все, что от нее требовали, как делала она это прежде. Они хотели, чтобы девочка сознательно приняла веру и понимала значение крестика, который наденет на себя. Чтобы она хотела этого – только тогда в этом деянии был бы смысл. Но вначале нужно было девочку разбудить, встряхнуть, и Северин, не обращая внимания на суету и общее возбуждение, царившее сейчас в замке и в Гранствилле, связанное с междуреченскими событиями и репрессиями в адрес семей бунтовщиков, дни напролет, и даже ночи, думал и искал, приглядывался к Клэр, пробовал.