Иновидцы

– Найдём, Славик, идём, я дам клеёнку.

Славик вскоре вернулся, причём не только с клеёнкой, но и с какими-то от Веры подробными напутствиями, а Паша с Верой исчезли минут на десять. А что такое десять всего минут для людей, не видевшихся целые сутки?

Хотя парни познакомились недавно, но судьбы были схожи: оба побывали в «горячих», хотя и разных точках. Оба были ранены и побывали в состоянии клинической смерти, а после неё обрели способности видеть судьбы и помогали, в меру сил, людям, к которым их прибивало, как волны к берегу. Оба понимали, что случайностей не существует.

Видимо, сходство судеб и сблизило их в том пивном ларьке и именно оно подвигло обоих ринуться на помощь Юре. Который «сломался», пережив тяжелейший духовный кризис, застав в собственной постели лучшего друга и самую любимую в мире женщину – жену. Двойной удар в неподготовленное сердце перенести не удалось. Правда, приобрёл такую же способность, как у ребят, но не воспользовался ею ни разу по назначению. А только воспринимал как дополнительное мучение, от которого невозможно избавиться. Правда, это каким-то непонятным Юре образом соединило его с Галей, но он плохо отличал её от других людей. Эта ли, та ли – какая разница, все они одинаковы!

Иновидцы, как правило, все молчали о своей способности. А кому расскажешь? Кто поверит, что ты, имея такое отличие, остаёшься психически здоровым человеком? Хотя – кто в нынешнее время может считаться полностью здоровым психически? Но если уж и быть больным, то лучше вот так, со способностью помогать.

Почему их «бросило» к Маше? Она явно нуждалась в помощи, причём не моментной, а длительной. Это было просто аршинными буквами на ней написано и даже не нужно было быть иновидцем, чтобы эти слова прочесть. Однако, по всей видимости, на помощь ей особо не спешили. Просто странно, что эта девчушка до сих пор продержалась.

– Паш, отпусти немедленно, а то кто гостям чай приготовит?

– Ты уверена, что он им нужен так уж срочно?

Гостям, честно говоря, был не чай сам по себе нужен, а, как выразились бы политологи, разрядка напряжённости.

– Паш, а знаешь: я тебя чуть не возненавидела сначала. Думала, что ненавижу. А это я, наверно, влюбилась с первого взгляда. И не понимала просто…

– Мы оба влюбились. А ещё – почуяли друг друга.

Она только кивнула, соглашаясь. У Веры дар появился словно безо всякого повода, зато прямо с детства. Года в три, с которых она себя помнила, она вдруг увидела какую-то женщину в очень старинной одежде. Даже тогда Вера поняла, что одежда – старинная: все, кого она знала, одевались иначе. Потом эту женщину и в такой именно одежде она увидела на одном календаре. И подпись под этой картинкой её так поразила, что она постаралась всё об этой Женщине узнать. И получалось, что ничего случайного в жизни не существует. Ещё понять бы, зачем была та встреча и для чего Вере вручили эту способность…

Они ещё постояли немного, обнявшись. И вдруг Паша вспомнил о гостях.

– Матушки, бить меня некому. Более неприличного поведения хозяев просто свет не видел! Вер, быстро чаю. И чего-нибудь к чаю. Я потом всё объясню.

– Ладно, потом объяснишь! – она засмеялась. Любому, включая марсианина и гиену, если они приведены Пашей, был гарантирован королевский приём.

– Ребятки, вы нас простите, а? – Паша мимикой усиленно изображал виноватость и раскаяние. – Так что бейте, грешен.

– Насчет бить, я подумаю, – Славик улыбнулся, – но пока отложу. Вдруг отмолишь?

– Делаю первую попытку. Пожалуйте пить чай. – У грамотных хозяев это только называется чаем. Вера ведь знала, что Павел голоден, после работы ведь, а поэтому подала полноценный ужин. Но и чай, как таковой, тоже был наготове.

– Паш, у меня есть хорошее вино. Дать?

Славик:

– Вряд ли. Маш, ты как?

– Мне нельзя.

– Однозначно – против.

– Вер, если тебе хочется, я с тобой выпью, – Паша готов был пить не только вино, но и что угодно, если того же хочется и Вере.

– Ты же знаешь, что я могу копать, могу не копать. Мне – всё равно. Не та погода, чтоб пить.

– Тогда навались.

Ели, несмотря на жару, так, что за ушами трещало. Вера готовила прилично. Даже Маша как-то призабыла, что она всех этих людей видит впервые в жизни. Давно ей не было так спокойно на душе. Славик уже сумел найти дорогу к сердцу женщины, то есть – матери. А это – главное. Ей он понравился тоже: свой брат, из битых. Битых так же, за то же. Она украдкой поглядывала, как он ест. Умной женщине достаточно один взгляд на это бросить, чтобы узнать о мужчине как минимум половину биографии. А вторую рассказывает смех: послушайте и посмотрите, как человек смеётся и можете смело выбрасывать тщательно заполненную анкету: там всё равно всей правды нет. Славик был не из благоустроенных. А если точнее – из полностью одиноких.

Получалось, что Паша действительно сказал Маше правду. Пропадать Славик, конечно, не пропадал, но жизнь к нему обернулась явно не самой приветливой стороной. Удача его, похоже, не баловала. Да и вряд ли кто-нибудь вообще его баловал, судя даже по короткому представлению Паши. Да и, стараясь делать это незаметно, Маша разглядывала нечаянно обретённого кандидата в мужья. И многое в нём ей нравилось. Особенно хороши у Славика были руки: таким рукам женщина доверяется без сомнений.

Заплакал в соседней комнате ребёнок. Вскочили и Маша, и Славик. И оба побежали. Словно оба были родителями. Или, по крайней мере, супругами.

Паша счёл, что сейчас самое время поговорить с Верой.

– Вер, я сам познакомился с ними обоими только сегодня, – он снизил голос, хотя ничего секретного сказать не мог. – Со Славой мы попили вместе пива, а после провернули одно хорошее дело. А потом оба познакомились с Машей. Слава попросил. Хотя видел её, как и я, первый раз в своей жизни. Но!.. Считай, что они знакомы друг с другом сто лет и оба вместе с нами – столько же. Они, похоже, нормальные ребята, наши.

– Ладно.

– Значит, вот какое дело мы со Славой нынче совершили. – Он быстро описал эпизод с Юрой. – Этим людям надо помочь. Просто поддержать, люди они явно хорошие, но очень уж уставшие. Завтра мы едем, все, к озеру, на наше место. Сейчас нужно позвонить Витьке, и позвать его сюда. Обсудим вместе предстоящие наши действия по спасению утопающих в водах жизни.

– Лучше – Инне. – Вера была права, конечно.

– А и правда – лучше. Инна за ним может не пойти, он же за ней пойдёт. Давай звони. – Вера набрала номер.

– Инна, вы с Витей нам срочно нужны. Вы не можете приехать сейчас ко мне домой? Посоветоваться нужно.

– Да.

– Ждём.

Славик с Машей только что подошли: у малыша выпала пустышка. Маша его успокоила и он снова уснул.

– Ребятки, – сказал Павел, – сейчас подъедут двое, хорошие люди, наши друзья. Но в обращении с ними требуется сугубая деликатность! Они год уже женаты, но отношения у них – как в первый день. Посему попрошу не смущаться самим и не смущать их, ладно? Мы-то уже присмотрелись, пообвыкли, а вам может быть внове: таких сумасшедших немного. Скоро будут, им недалеко.

И правда, им понадобилось всего двадцать минут. Машина у Виктора работала так, что сама могла служить образцом для швейцарских часов. Ещё ни разу не сломалась. Виктор вообще считал, что никаких неожиданных поломок быть не может. Машина всегда заранее говорит хозяину о своём состоянии. Только слышать нужно уметь, понимать. Машина, конечно, из железа, но и в ней есть какой-то дух. И она платит добром за добро, злом – за зло. У Виктора машина иногда делала работу, которая, в общем-то, была монополией бульдозера или тягача. И справлялась. Виктор ей тут же устраивал тёплую баню и она знала, что он ни при каких условиях не бросит её загнанной и грязной, как плохой наездник – чужую лошадь. Впрочем, плохие и своих бросают сразу же, как только надобность отпала.

Как и положено, Виктор пропустил вперёд Инну. Все перездоровались, перезнакомились. И ни Инна, ни Виктор не выказали ни малейшего удивления, что их срочно понадобилось вызвать именно с целью кому-то представить. Раз вызвали, значит, нужно, Паше с Верой нужно. А после всё разъяснится.

– Ребятки, завтра едем на лоно природы. Вить, твоей машине достанется: придётся сделать два рейса, прихватим ещё двух людей. Нас вот шестеро, итого восемь.

– Паш, два рейса делать не придётся, – неожиданно подключился Славик, – я просто не успел сказать: можно у моего шефа попросить. У него и своя есть, а то и служебную может дать. А я водитель со стажем.

– А как, интересно, он даст тебе служебную? А путёвка?

– Позвоню, попрошу, он сделает. А вечером подъеду, заберу.

– Путёвку или машину?

– То и другое. У дома ночь постоит, не заржавеет.

– Хорошо. Значит, ты заезжаешь за Машей и сразу к Гале. Часам, скажем, к девяти.

– Ладно.

– Но, ребята, – вмешалась Маша, – у меня же мальчик.

– А ты – с мальчиком. Вряд ли он будет возражать. Нешто ему в городе лучше? Мы, кстати, без мальчика и не согласны.

– А на мальчика глянуть можно? – встрепенулась Инна.

– Можно.

– Нет, Витя, ты останься. Мы скоро.

Инна очень жалела, что остаётся еще два курса университета. Не хотелось разрываться между учёбой и ребёнком. А ребёнка хотелось страшно. Как можно не хотеть ребёнка от любимого?! Но приходилось терпеть: мать Виктора помочь не могла ничем, если бы и захотела, мама Инны была далека от пенсионного возраста. Да Инне и не хотелось передоверять ребёнка бабушке. Ей самой хотелось его нянчить. Виктора она любила так, что эта любовь её затапливала, как половодье, выплескивалась, не вмещалась в душе и только дети могли дать ей выход. Но и Виктору детей хотелось не меньше. Инна боялась, что не сдержит слова, данного себе самой: ждать ещё целый год было невыносимо.

А теперь, когда Маша вошла в их круг, видеть у кого-то ребёнка и стерпеть ожидание вряд ли получится. Когда женщины вернулись, глаза Инны, и так темно-карие, почти чёрные, стали вообще бездонными и вся она как-то сияла. Инна присела возле Виктора, прислонилась к его плечу. Смотреть на них было даже страшно: не приведи Господь, сделаешь что-то не то… Вне всякого сомнения, даже всё прощающий Бог тут мог бы не простить. Не смог бы простить.

Все как-то притихли.

– Ребятки, – сказал – а ведь надо Гале позвонить, предупредить, что мы будем в девять.

– Давайте, может, сначала я сговорюсь с шефом?

Славик договорился.

– Звони, Паш, Гале.

Галя если и удивилась, то ничем этого не высказала. И на поездку согласилась, обрадовалась – сразу за двоих. Но предложила сообразить, какую еду брать.

– Галь, ты не волнуйся, возьмём, что у кого есть. За тобой, главное, квас, да побольше. На шесть человек на весь день. Пекло пока никто не отменял. А всё остальное обеспечим сами. Завтра жди.

***

Добрались они на место отдыха как нельзя лучше. А на их месте уже расположились двое. Славик и Паша переглянулись, молча решая, что делать и как быть. Присоединить их к компании или вежливо попросить с насиженного друзьями места? Но, с другой стороны, случайностей ведь не существует. Значит, поговорим.

– Ребятки, – без Павла и вода не освятится: он уже успел вступить в контакт с неожиданными «захватчиками»! – это завсегда было наше место, так что нам хотелось бы, чтобы вы нас приняли к костру. Вместе нам будет веселее.

– Мы не против. – Двое просто растерялись от неожиданного поворота, потому что в подобном случае их было положено изгнать. И вновь прибывшие сделали бы это без труда, если принять во внимание резкое неравенство сил.

– Поехали знакомиться.

– Я – Саша, это – Лена. – Парень потихоньку переводил дух, потому что приехавшие оказались на удивление миролюбивы. Паша представил своих попутчиков, пока не дошёл до себя.

– А я – тёзка апостола Павел.

– Весёлые вы апостолы! – впервые заговорила Лена.

– А как же! Нос повесить может каждый, но смеяться, когда плохо, может далеко не каждый! – представить Павла в состоянии печали, повесившим нос, представить было труднее, чем летящего человека. – А мы смеёмся, даже когда плохо. Но сейчас нам хорошо, а потому смеяться будем все и дружно.

Смеялись и правда дружно. Всё делали дружно: вытаскивали припасы, опустошали сумки, разводили костёр, отыскивали брёвна, которые должны были стать скамейками, чтобы все смогли сесть в круг, готовили стол. Даже Денис радостно агукал, наблюдая весёлую суматоху, какой ему ещё ни разу, надо думать, не приходилось видеть. Маша самой себе удивлялась: никогда за собой никакого авантюризма не замечала, с людьми всегда сходилась трудно, а среди этих людей, о чьём существовании ещё вчера не подозревала, ей лучше, чем среди родных.

Впрочем, при сложившихся обстоятельствах ей ещё долго будет среди родных людей хуже, чем где бы то ни было. Она, придя к родным со своей бедой – а разве если тебя бросил любимый, это не беда? – под завязку наслушалась таких неожиданных комментариев… Скорей всего, она могла теперь считать, что родни у неё больше нет. Семья была строгих, старинных нравов, никогда, на сколько поколений род себя не помнил, такого не было, чтоб без замужества – в матери… Даже мужчины никогда не изменяли жёнам и, тем более, на стороне детей не заводили. Крепко, устойчиво, честно жили. Но Маша, она ведь даже не посоветовалась ни с кем.

И теперь, имея законную комнату в огромном родительском доме, Маша некоторое время снимала квартирку на окраине города и считала, что в отчий дом не вернётся никогда. Все связи с родными были прерваны с обеих сторон. Мать, правда, прибегала. Может, и тайком от отца, но вряд ли: представить, что мать научилась врать и ловчить, Маше было крайне трудно. Вряд ли, не спросясь у мужа, могла бы она обеспечивать Машу в таком объёме не только разнообразными продуктами, даже деликатесами для ребёнка: деньги в доме всегда были общие.

Слава Богу ещё, что Маше на работе дали, после рождения Дениса, комнату в коммуналке – большую и светлую. И с одной только соседкой, Анной Григорьевной, сразу же Машу принявшей по-доброму. Анна Григорьевна давным-давно, десятки лет назад, осталась одна и потом уже не стала заводить новую семью. Так что нянчила она Дениса с упоением, разными способами убеждая Машу, пока, впрочем, безуспешно, что всё, что ни делается – к лучшему. С таким чудесным малышом не пропадёшь! Да ведь и самой Маше двадцать с таким маленьким крючочком, что он и значения не имеет.

А теперь ещё каким-то странным вывертом судьбы в её жизни появились эти люди (а особенно – Слава) и возникла надежда, что Павел не пошутил. Машу с момента разлуки с несостоявшимся папой ужасала сама мысль о том, что через несколько лет ей придётся отвечать и ребёнку, и, многим чужим, официальным, по крайней мере, людям на вопрос, где отец Дениса. А что можно на это ответить? Но Славик столь заинтересованно проявлял свои симпатии, вполне, кажется, искренние, к Машиному сыну… Да и сама Маша ему, похоже, действительно понравилась. Во всяком случае, он держал себя о ней так, – одновременно с большой сердечной теплотой и с естественным уважением, – словно знает её не меньше ста лет. Вот и сейчас, вытянувшись во все свои сто восемьдесят семь сантиметров на траве, с закрытыми глазами, что-то нейтральное у Маши спрашивал, что-то столь же нейтральное сам рассказывал, но стоило ей отвести от него взгляд, чтобы посмотреть, кто так заливисто и заразительно хохочет у костра, как он тут жё открыл глаза.

– Денис, кажется, уснул, пойдем к ним, – попросила Маша.

– А без них, со мной только, тебе скучно? – Ответ Славу вроде бы и не очень интересовал.

– Нет, не скучно. А просто мне не верится, что у меня внезапно появилось сразу столько друзей. Так и хочется их руками потрогать – не тени ли это…

– Начинай, в таком случае, с меня… – Это, конечно, была шутка, но очень уж неудачная. Маша покраснела.

– Боишься, что я тебя не так пойму? А ты не бойся, – Славик старался шутить, но шутка потому и оказалась неудачной, что начиналась вовсе не шутливо, а абсолютно серьёзно. Но Славик тоже стеснялся и сомневался в собственной привлекательности.

– Я уже мало чего в этой жизни боюсь.

– Даже умереть – не боишься?

– По отношению к себе – нет. Сына жаль. Я уже знаю, что он никому, кроме меня, не нужен.

– Придётся тебе долго-долго, значит, жить.

– А это в руках Божьих. Можно срок своей жизни не рассчитывать. Всё равно ошибка гарантирована.

– Да, ты права. У меня, на прошлой работе, был один… долгожитель. Как подкатило ему под шестьдесят, что с ним стало: по часам себя кормит, гулять выводит, спать строго в одиннадцать вечера укладывает… До ста захотел дожить, уж коли пенсия даёт право предаться полноценному и заслуженному отдыху. А тут – раз и зима. Поскользнулся на льду, о решётку возле дерева приложился височком и привет с того света. А не лелеял бы себя так старательно, глядишь, и пожил бы.

– Ты как-то ты странно это говоришь?.. – Хотелось ей сказать «зло», но она выбрала другое слово.

– Неприятно было смотреть на это самолелеяние – вот в чём дело. Знаешь поговорку о чести смолоду? Это и к здоровью (да и к прочим показателям человеческим) можно отнести. Если кто-то так уж ценит своё здоровье, так пусть и берегутся смолоду. А ведь его, несостоявшегося долгожителя, знали многие: и в сорок, да и в пятьдесят чего творил, ни в сказке сказать… А потом трёхнулся…

– А помнишь: именно те, кто вёл себя вольнее вольного, грешнее-грешного и становятся к старости моралистами…

– Именно. Что и бесит. Как их самих, так и нас. Их потому, что сами хотели бы делать то же, что и молодёжь, да силёнки и возможности уж не те, а нас – потому что мы знаем о причине их зудения.

Оба засмеялись. Потом всё-таки поднялись и пошли к костру.

***

А там шёл весьма напряжённый разговор. Саша, сам не понимая, почему вдруг с этими совершенно незнакомыми людьми разговорился, с горечью говорил о своём трудовом пути. И о моральных результатах этого пути к сегодняшнему дню.

…Если бывает, что не бывает никакого настроения, то у Саши в тот очень для него чёрный день на душе была именно такая полная пустота. Совершенно машинально он открывал дверь в квартиру, переодевался, умывался, разогревал ужин. Который, однако, почему-то не шёл в горло. Устал, что ли, так? Оставив еду почти не тронутой, Саша опять зачем-то забрёл в ванную и заглянул в зеркало. И вдруг увидел, что на лице, оказывается, застыла горькая усмешка. Вот почему на него оглядывались в толпе, отодвигались на всякий случай в троллейбусе. И – такая резкая эта усмешка – даже левый угол губ опустился. Да, вид тот ещё!

А ведь ничего конкретного не случилось. Всё идёт, как заведенное. Как заведенные часы, как те, новенькие электронные, тикающие от завода до износа. Если, конечно, вовремя менять в них батарейку. Правда, в часах можно что-то сломать и они остановятся. А в жизни что-нибудь менять – последствия иногда непредсказуемы. Всего не предусмотришь. Но и жить так, как живут все, не замечая (или – замечая, но сознательно игнорируя) жуткого дисбаланса между обещаниями и реальностью, он больше, кажется, не может.

Пока растёшь, тебя учат морали и красоте, но уже подростком он начинал иногда видеть резкие несоответствия между словами и делами, между призывами к высшим ценностям и настоящим. Радоваться бы аналитичности собственного ума, а приходится едва ли не плакать. Потому что если тебе объясняют, что верность – это прекрасно и морально, то куда отнести постулат, что цель оправдывает средства (любые?!!) и что ради идеи и предательство приемлемо? И так далее и тому подобное.

Что можно делать – сегодня, чтобы этот, мертвящий душу, порядок жизни изменить? Дело не в юношеском максимализме, когда чёрное должно быть названо чёрным, а не, из идеологических соображений, белым. Дело в том, что при такой двойственности, недолго или рассудок потерять, или необратимо перейти в разряд негодяев и предателей. И если не устраивать новой революции (а это самый гибельный из всех способов!), чтобы изменить уклад жизни вообще, то приходится найти менее кардинальный, но приемлемый выход из подобных условий.

Первое: выбрать, в полном соответствии со своими способностями и талантами, с в о ё дело и делать его отлично. Если – дадут, конечно, но ведь в том и беда – не дают. Впрочем, это настолько, до лютой оскомины, знакомо, что и вспоминать не стоит. Сил нет вспоминать. Даже молча работать, просто работать – не выходит. Выглядишь не то, что белой – оранжевой вороной среди тех, кто устроился на непыльной работе с неплохими зарплатами и за годы просиживания штанов великолепно овладел искусством бурного ничегонеделания. Так и тянет составить наградной лист, глядя на эти потные лбы.

А попробуй хоть кого-то хоть в чём-то – если, конечно, это не свой брат-рабочий, уличить. Мигом окажешься в морально неустойчивых, эмоционально не сдержанных, с дурным характером и не пользующихся авторитетом у родного коллектива. Который, в случае чего, спокойно промолчит. Хотя каждый из этого коллектива тоже отлично понимает, что нужно менять что-нибудь. Или терпеть наглые и подлые плевки в лицо только потому, что ткань твоих штанов – не люксовая.

Один в поле – не воин. Значит, нужна – рать. О, с каким бы наслаждением Саша в неё, в такую рать – записался бы. Если бы она – была. То, что – есть: так называемые общественные активисты, записные патриоты и прочие буйные желатели добра Отечеству и согражданам – вовсе не рать. У этих, что бы, прямо сейчас, у них на глазах не происходило, включая генеральный прогон апокалипсиса, основной принцип: всюду – тишь да гладь, да божья благодать, да чтобы и овцы целы, и волки сыты. Главное, чтобы этот апокалипсис их самих в стороне оставил. Или чтобы все хотя бы старательно делали вид – особенно овцы, что целы, что всё везде в полном ажуре.

А попробуешь открыть рот – сразу чуть ли не во врагах народа окажешься. Чем подобные ярлыки могут обернуться, уже тысячелетий двести, как всему миру прекрасно известно. И столь же хорошо известно, как «легко» отмываться от нанесенных дёгтем клейм и ярлыков. Тем более, что ответ на твои «крамольные» замечания в адрес власть предержащих обычно звучит в таком патриотическом тоне, что остаётся только в затылке почесать да плюнуть или же загнуть семиэтажным… Что одинаково безрезультатно. Как не оказаться в чёрных пессимистах, если главная расхожая фраза, вкрапленная в речи о великих победах гласит: «При значительных достижениях, победах, прорывах, рубежах имеются отдельные недостатки…»

Успехи, правда, заключаются лишь в том, что большинство людей – из естественного стремления к нормальному качеству собственного труда – выполняет свою работу как можно лучше. Потому что делать эту работу сознательно плохо немедленно квалифицируется саботажем и наказывается тюремными сроками на приличное количество лет. Зато отдельные недостатки, похоже, сольются и непрерывную цепь и скоро из них одних будет состоять жизнь.

При словах «смежник», «партнёр», «коллега» Саша вздрагивал, как манерная девица, неожиданно увидевшая мышь. Только не визжал и не падал в обморок, как положено девице при виде мыши. Впрочем, то же чувство внутреннего содрогания он испытывал и слушая, в очередной раз, призывы «родного» начальника к трудовому энтузиазму, точно на одном энтузиазме далеко уедешь или из одного энтузиазма только, без материальных составляющих, соберешь автомобиль, сошьёшь костюм, соберёшь станок, употребив оный энтузиазм вместо бракованных деталей. Даже если у тебя «золотые руки», талант и опыт, при таком сырье получится у тебя готовый экспонат на свалку металлолома.

Саша вспомнил свою недавнюю поездку в упорно не желающем становиться резиновым троллейбусе. Боже, ну что за мысли лезут в голову! Телевизор, что ли, включить? Или лучше музыку? – которая, вполне недвусмысленно, называется роком, и так лупит по башке, что через час способность думать начисто гибнет. Сегодня и рок не помогал. Саша никак не мог отрешиться от своей саркастической ухмылки, которую теперь ясно ощущал на лице.

Как они счастливы были, деды. Они были искренне уверены, что за светлое и прекрасное будущее дерутся. С противниками этого будущего. Хоть ясно было, от кого можно ждать подлости. Случались, конечно, и предательства, но ведь, были уверены деды, это именно случайности. А ты можешь, самое большее, услышать в ответ на любой свой вопрос вежливое «зайдите завтра», что, как и век назад, означает «не суйся со свиным рылом в калачный ряд». Предки хоть знали, за что их казнят, когда сами попадали во враги. Ты же, обращаясь к кому-то, кого чуть ли братом по духу своим считаешь, как-то машинально ждёшь поддержки. А вместо вразумительного ответа слышишь – то, что слышишь. И чувствуешь себя полным идиотом или изгоем. Зарекаешься больше никогда в жизни ни во что не соваться, но через неделю снова не выдерживаешь и всё, естественно, заканчивается с тем же, конечно, результатом.

Стараясь отвлечься от сегодняшнего состояния, он пытался вспомнить всю свою жизнь. Может быть, он отыщет такой день, который сгубил его веру в чистоту и правду?

…Кажется, сегодня вечер «весёлых» воспоминаний. О, например, надеждах, да нет – железной уверенности, с которой он ушёл работать в издательство. Уповал, наивный романтик, что уж где-где, но там, рядом с журналистами, поборниками правды, добра и честности, невозможно ничто подобное, и что весь остальной мир, где всё всеми продаётся-покупается, остался позади.

Пиво пьют все. Водку – почти все. Именно под Сашину водочку Саша-корр объяснил тёзке многое, очень многое, поскольку водку пил довольно активно, а она, в определенный момент, очень умело развязывает языки. Корр же выпитое честно отрабатывал, причём с явным удовольствием от собственного всезнайства. Саша, очевидно, сидел тогда с раскрытым ртом. Для него полной неожиданностью были рассказы о том, как добывается у газетчиков право напечатать материал. Хвалебный – пожалуйста. А вот критический, бичующий, как говорится, недостатки, или обнародующий нечто тайное…

Слушая тёзку-журналиста, Саша тогда даже восхитился боями, разгорающимися на каждой так называемой летучке, то есть рабочем совещании о планах ближайших номеров. А уж на планерке, где в роли бойцов выступают зав-отделами, вырывающие друг у друга первые места по выполнению газетных норм и качеству, то есть количеству выполнения этих норм: от места и размера зависел не только размер премий, но даже и гонораров. Коррида утрётся!

Но что его тогда особенно восхитило, так это то, что должность корра, оказывается, весьма доходна. Имелась в виду вовсе не высокая зарплата опытного и способного журналиста. Воистину похвалы достойна была описанная Сашей-корром простота и виртуозность обработки будущих героев. Являешься ангелом небесным на любое предприятие и начинаешь со страдальческим видом анализировать недостатки – а у кого их нет? – всем своим скорбным поведением показывая, что не обличить подобные беспорядки – выше сил твоих. В общем, предварительно тратится час времени, чтоб выяснить детали – за бутылочкой пива с вышедшими со смены работягами, – за молчание о которых кое-кто из начальников готов душу продать и… Душа его тебе ни к чему, её на хлеб не намажешь, но на кое-что другое ты соглашаешься, да и то единственно из человеческого милосердия и всё разумеющего понимания, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. (Стоит ли добавлять, что и тот, кто владеет своим делом в совершенстве?)

Саша-корр, между прочим, почерпнул это весьма полезное и выгодное знание не у кого иного, как у звезды журналистики, чьими статьями зачитывалась вся страна. Причём на попытки Саши возразить, на яростные вопли, что это просто клевета, корр легко и с ярчайшими фактами в руках в один миг доказал, что говорит чистейшую правду. Теперь Саша ещё шире ухмыльнулся, вспомнив, с каким почтением и сам прежде склонял при встречах с журналистами голову: прямо как подданный при виде короля. А мог бы собственную шею и не утруждать…

Боже, всё просто, как лом! Саше-корру ужасно нравилось то внимание, с каким его слушали, и, вознаграждая за него своего неповторимого и очень внимательного, прямо глаз с корра не сводившего, слушателя, он вдался в такие подробности, что у бедного тёзки сердце похолодело.

Потому, собственно, последней каплей стал рассказ, которым Саша-корр, вне сомнения, искренне хотел развеселить, насмешить – описаниями лютой драки, неизменно разгоравшейся возле распределения разных дефицитов, которые, по действительно смешным ценам, привозили прямо в редакцию все те, кого похвалили или кого не отругали перед всем честным миром. И как каждый раз после этого все сотрудники разлетались в максимально дальние командировки, укрепляя связь с действительностью. А вернувшись, отгуляв праздники и отболев после этого широчайшего гуляния, писали очень моральные материалы, так и звавшие к чистоте, благородству и порядочности всех, кто не имеет к СМИ совершенно никакого отношения. Что вовсе не мешало этим моралистам превращать очередную летучку в очередное варфоломеевское утро.

Выхода не было. Или он его не видел. Да и искать больше не хотел. Не верил он больше ни в какие выходы.

Похоже было, что и на том свете, если только он вообще есть, все продаётся и покупается, так зачем менять шило на мыло? И то, и это одинаково несъедобно.

Вот только что делать ему со своими способностями, которые он поначалу трактовал, как очень сильную интуицию, которая, как известно, базируется на интеллекте, склонном к аналитике.

***

Да и у Славика было что добавить существенного к этому печальному монологу.

…Этот мир так основательно стар, что каждому только кажется: вот моя история – первая такая! Впрочем, Славик был ещё слишком мал, чтоб думать так сложно. Славику было от роду пять лет, но случилась авария и остались двое детей сиротами. Брату тогда было всего семнадцать и одна Вячеславу осталась дорога: детдом. А потом – интернат.

Как все детдомовцы, Славик «домашняков» ненавидел: завидовал им люто. У них хоть кто-то был. Потому что своего брата он потерял (или его потерял брат) и Славик остался в этом мире в полном одиночестве.

Он решил твёрдо: вырастет и сразу женится. И только на «домашнячке», чтобы родни было много и всякой, и детей у них будет куча большая-пребольшая. Во-первых, у каждого непременно должны быть братья и сёстры, а во-вторых, тогда жена, если они не сойдутся характерами, его не бросит, но до такого он додумался лишь лет в десять.

Сжав зубы, он стерпел всё: и постоянную вокруг толпу, и учёбу, и работу, и наказания, и ранние вставания и всё остальное, что было в его детской, трудной жизни. Ему всегда было несладко, ведь он был слабее многих и только классе в седьмом вдруг набрал и роста, и силы. И тогда, наконец, смог не просто отвергать все попытки его согнуть и подчинить, но верховодить и теперь сам подбирал друзей.