«Куда мы идем?» – еле слышно в одном из его выдохов за моей спиной. Притих совсем, чувствует скорый конец, и, похоже, не рад этому. К Алие. «К Алие?! – переспрашивает он, – то есть, к вам?» Нет, дорогой, не ко мне, так называется старая гостиница в квартале отсюда, серенькая, с рядами окошек-амбразур на всех этажах, мало кому знакомая, и поэтому долгоживущая. «Она недорогая?» – вдруг в нем проснулась меркантильность, когда уже поздно, и назад дороги нет. А мог ведь что-нибудь пошутить неумное по поводу совпадения имен моего и гостиницы, как это делают нормальные мужики. Однажды моя профессорша витиевато сказанула – только под утро или после дождя бесы порочности выветриваются из хрупкой человеческой души. В общем-то, она многому меня научила в плане словесности, когда мне приходилось докапываться до смысла непонятных мне тогда связок слов, так часто бросаемых ею. Действительно, мужики словно вампиры, почти всегда с первым лучом солнца превращаются в озабоченных работой и семьей членов общества и начинают канючить о необходимости тянуть лямку жизни (и это после трех «тройничков» за ночь). Вот и в нем это просыпается. Сейчас скажет – мне надо спешить. Ну, конечно, раздается ожидаемое «мне надо спешить», но после этого он сразу убегает куда-то вбок. Я оборачиваюсь и вижу тоненькую женскую фигуру, стоящую на пустой дороге. Спустя секунд пять сквозь утренний полумрак я разглядываю в этой фигуре девушку в красном платье до пят и давно нечесаными черными волосами – тонкая ткань одеяния извивается на ее теле от ветра, но сама она неподвижна. К тому же, девка явно бухая – с ее руки свисает бутылка чего-то крепкого, кажется, виски. Движимый милосердием вперемешку с похотью, Марат пытается ее расшевелить и трет ее плечи. Это зря, если она просто под кайфом, то ей совсем не холодно – а, значит, мой приятель может нарваться на легкие неприятности. Думаю, она треснет его бутылкой по голове. Но – нет! Она наклоняется вперед и прикладывается губами к его уху. Что она ему там нашептывает, шептунья?! Неужели на самом деле вся ночь пойдет коту под хвост?! Эта дрянь просто пришла на все готовенькое… И они скрываются в темноте за дорогой. А там кусты, густые. А я здесь, тупая дура. Какого хрена я стою и ничего не делаю?! Я бегу к этим кустам, то ли акациям, то ли шиповникам – все эти городские кустики всегда были верным прибежищем шалав, когда квартиры или гостиницы клиентам не по карману, а после тебе приходится от своей в кровь разодранной задницы отскребывать куски собачьего дерьма. Надеюсь, и ей оно достанется, если я не успею.
Я не успела. Едва раздвинув колючие ветки, я слышу его протяжное и басистое «О!». Шестьсот баксов быстро испаряются в утренней мгле, а, точнее, исчезают в ладони этой левой шлюхи – я вижу, как он, еще пребывая в последних осколках оргазма, сует ей в руку банкноты. Она сидит на нем и, похлопывая рукой с баксами по его пузу, делает глотки из бутылки. Его штаны спущены до самых ботинок, и белеют его голые ноги, вокруг кусты, а из одного из этих кустов торчит моя безмозглая голова. Сама виновата. Надо было так же сделать в самом начале, а не возиться с этим теленком – знала ведь, что все они мгновенно меняют тебя, как только кто-то чуть покрасивей помурлычет и потрется об шейку. О чем я вообще думала?! – этот вечный женский вопрос снова настиг меня, насквозь проё…ную проститутку, спустя кучу лет после забытого девичества. Вопрошающий голос обманутой честной женщины стучит в моей башке мотивчиком бойкой популярной песни, и от этого становится легче. И веселее. Я улыбаюсь. А та девка в красном втыкает бутылку в пучок травы на земле и, утопив свои руки в мягком животе Марата, с трудом отрывается от него. Выпрямившись, она встряхивает плечи и коротко визжит. «Спасибо, я проснулась», – бормочет она после нежным, тягучим голоском, перешагивает через него и, шатаясь, скрывается за следующей чередой кустов. Треск ее шагов по мерзлому газону быстро глохнет вдалеке. Тихо.
Мы сидим рядом на траве и пьем по очереди остатки виски – слышны только звуки наших глотков, и больше ничего. Багровость неба на наших глазах сменяется розовым, скоро рассвет. Мы застали ту минуту ближе к пяти, когда в этом городе стоит максимальная, ничем не нарушаемая тишь. И перестаем пить. Шестьдесят секунд заполняющей все барабанные перепонки, окутывающей весь город толстым покрывалом тишины, не дающей дрожать даже тонкой путине на ветках в этом багрово-розовом пейзаже. Отчего-то в носоглотке скапливается влага, стремясь выйти наружу. Хочется повернуть голову и посмотреть в его бесстыдные, предательские глаза, сказать что-то сокровенное, но, боюсь, хруст моей шеи разрушит это странную немоту мира. Но разрушение неизбежно – внезапно и очень громко раздается приближающийся рев тяжелой машины. И сразу все начинает двигаться, в уши врывается первое робкое чириканье воробьев, заколыхались ветки кустарника, а мой приятель суетливо застегивает непослушную ширинку на штанах. Я убираю его руки, которые почему-то мелко дрожат, и сама делаю это, расшатывая язычок молнии в стороны. Тварь ты полная! «Согласен…», – тихо отзывается он, не поднимая головы. Машина уже совсем рядом, и неожиданно нас окатывает густыми ледяными брызгами воды со стороны дороги. Кусты не спасли нас от поливалки, рев которой удаляется дальше, а мы сидим, мокрые и растерянные. Воды было не так много, но этого хватает, чтобы нам двоим чувствовать себя паршиво, ведь мы друг друга нае…ли – я не получу денег, а он потерял меня, ставшую такой дорогой и близкой ему за эти несколько морозных часов. Я столько сил для этого приложила, столько тепла и участия (попыталась, по крайней мере), он же все просрал. Тварь, просто тварь. Я поднимаюсь, стараясь не касаться слизкой от влаги земли. «Деньги есть, Алия», – он называет меня по имени, удивительно. Что там у тебя есть, нищеброд?! «Я отдал ей только пятьдесят». Я не выдерживаю и хохочу во весь голос – недооценила я тебя, дорогой, не такой уж ты и нюня, извини, пожалуйста – девчонка отдалась тебе практически бесплатно. Даже в драбадан пьяненькие и в беспамятстве, такие бабы берут немало, у них это на автомате. «Почему?», – удивляется он. Не пойму – он на самом деле неопытен в общении с нашей пи…добратией или придуривается? Она же из эскорта, с такой фигурой и мордашкой, нализалась, отбилась от клиента и пошла гулять – обычное дело, неужели не встречал таких? Он отрицательно мотает головой. Только не говори, что я у тебя первая шлюха! А как же Зойка?! «Теперь не первая. Вторая. А Зейнеп-апа, это духовное», – уточняет он. Духовное, конечно… Но даже если и вторая, цены это не меняет. Он поднимается, застегивает ремень штанов и выходит из этого развратного квадрата стылой земли, цепляя плащом ветви кустов. Ого – возвращаемся к началу, теперь я опять должна плестись за ним?! Ты куда? «В гостиницу» – доносится уже издалека. Я снова ведомая, но это нисколько меня не смущает – отряхиваюсь от мелких травинок и тоже выхожу отсюда. Тем более, впереди ничего сложного меня не ждет, скорее всего, просто придется полежать с ним, подышать горячим дыханием в его ухо, шепча бессмысленные, но ласковые фразы, как это иногда у меня бывает с импотентами. Мелкими шажками я семеню за ним, догоняю и молча иду рядом, показывая свою покорность и целомудрие, блядь.
Высоченный, видимо наслаждающийся мощью своих мышц охранник неспешно ведет нас по темным коридорам, высвечивая путь фонариком своего телефона. Шнур от этого телефона тянется к его ушам, в которых попискивают белые точки наушников. Я прислушиваюсь и, кажется, это голос моего полупризрачного дружка, «Цоя» – та песня, которую ему не дали спеть в «Надежде», про город, лежащий лоскутным одеялом в наших одиноких степях. Что ж, ждем этой звезды, уже скоро мы ляжем в тесной, пропахшей спермой комнатке на продавленном в середине матрасе кровати, и через полчаса проснемся от холодного солнечного света, бьющего в глаза из окошка. Проснемся без слов, согревшиеся и одетые, поскольку не было нужды в нагих телах друг друга, которые нас точно разочаровали бы. А пока мы идем по коридорам, поднимаемся по узким лестницам с этажа на этаж под гитарные рифы печальной песни, которая, кажется, звучит уже громко, отзываясь эхом в плохо покрашенных синей эмалью стенах.
Охранник открывает последнюю дверь в глухом тупике очередного коридора, и мы заходим в комнату с маленьким окошком-бойницей под потолком. Все то же самое и давно знакомое, с ожидаемыми запахами и мерно капающей водой из крана в ванной. Мы не включаем лампу, здесь не так темно, да и не хочется яркого света – за эту ночь наши глаза уже привыкли видеть лишь свои силуэты и тусклый блеск наших глаз. Ляжем? Марат вытаскивает из внутреннего кармана плаща стопку мятых денег и кладет на стол. Затем он стягивает ботинки с ног и ложится в кровать, чуть скрипнувшую, отвернувшись от меня в сторону окна. Мне раздеться? Молчание, он лишь сопит. Я осторожно, балансируя то на одной ноге, то на другой, снимаю свои туфельки, подхожу на цыпочках к постели и ложусь рядом с ним, плотно прильнув грудью к его спине. Именно этого он хочет, я знаю. Ничего нового, и это хорошо – он не псих, не маньяк, не изверг, а просто еще одно ходячее одиночество, тихо просящее о помощи. Я помогу тебе. Я помогу – думаю я с благодарностью о той пьяной девочке в красном, избавившей меня от физических упражнений. Полежим, погреемся, поспим – и разбежимся. Навсегда. Вот и все, что нам осталось. И почему-то грустно – больше не увижу я этого придурковатого, но безобидного старпера со сломанными очками, чье сопение сейчас потихоньку превращается в храп. Засыпает. Спи. Спи.
«Я все испортил». Что? Испортил?! Все хорошо, не парься! Спи! «Я все испортил», – повторяет он, решив все-таки нарушить наше прощальное молчание. А я так надеялась, что обойдется без слезных жалоб на судьбу, на которые, на самом деле, наплевать даже самым сердобольным бабам. Ну да ладно. Внезапно он вскакивает и без всякой паузы бежит и бьется лбом о стену, раздается мерзкий звук, похожий на лопанье яичной скорлупы. Он стонет сквозь зубы и сползает вниз, становясь на колени. И потом в ритм со своими криками продолжает биться головой о стену. Все это происходит настолько молниеносно, что я даже не успеваю ох…еть. От размазанного его лбом пятна крови на стене начинает стекать вниз тоненькая струйка крови, но он все колотится и колотится в это пятно с громким стуком. Чудес не бывает – думаю я, наблюдая за его монотонным битьем в стену, – он псих, как и многие из них. Огорчаться нет времени, сейчас нас выкинут из номера – я хватаю деньги со стола и запихиваю их за пазуху куртки, быстро вставляю ноги в туфли, и тут распахивается дверь. Мощный охранник влетает в комнату, легко поднимает за шкирку Марата, а потом и меня, и, швыряя нас из стороны в сторону, тащит наши висящие на его руках тела обратно вниз по коридорам, пока не выкидывает нас на крыльцо перед гостиницей. Я лежу на каменных плитах с ощущением, что меня только что отпинали трое озверевших бугаев (что иногда случается) – все тело ноет от ссадин, которых я так надеялась сегодня избежать. Но нет. Все, как обычно. Как обычно. Совсем не хочется думать, что замкнуло в башке у моего обезумевшего спутника. Он лежит ничком рядом со мной на этих же камнях, без ботинок, с типичной дыркой в районе большого пальца на одном из его черных носков. Его лоб не так сильно разбит, как могло бы быть. Не двигается, слава богу. Надо от него бежать, пока это чудо не очнулось, хватит на сегодня. Все. Я еле-еле поднимаюсь на ноги. Бля! – на левой коленке порвались колготки, обширная дырка полностью оголила коленную чашечку. Чмо! Придурок! Козел! – проносится быстро в голове. Колготки последние, придется сегодня покупать новые. В небе разлилась утренняя синева в ожидании скорого солнца, хотя все еще достаточно темно. Мимо медленно проезжает первый автобус, желтый электрический свет внутри салона высвечивает несколько сидящих в нем пассажиров. Автобус идет вверх, к горам, и я делаю пару шагов туда, на юг, спускаясь по длинным ступенькам, опоясывающим крыльцо. «Извини», – слышу я позади сиплый голос Марата, после чего он кашляет. Да пошел ты! Реально все испортил, муд…ло. «Мне нужно домой», – опять сипит он. Я оборачиваюсь – он пытается подняться на свои разутые ноги, но его руки подламываются в локтях, и он снова плюхается грудью на плитки. Изо его рта виснет темная от крови слюна. Сука… И ведь вынуждает меня помочь ему, убогому. С другой стороны, обещанные деньги он заплатил, и именно они сейчас согревают мое сердце, будто нашептывая оттуда, из-под куртки: не держи обид, все хорошо! Ты при деньгах, а остальное забудь! Я подхожу и помогаю ему встать, подставляя свое плечо. Куда? Он кивает головой влево, и мы неторопливо уходим с ним в обнимку.
Он долго рыщет рукой снизу за фанерным щитом с оборванными листками объявлений, висящим возле подъездной двери его дома. Щит слабо прикручен проволокой к дюбелям, вбитым в кирпичную кладку, и скрипит от движений. Наконец, из-под щита в его ладонь падает ключ с брелоком. Марат подносит брелок к датчику домофона, после сигнала быстро открывает дверь и забегает внутрь подъезда – ноги его в дырявых носочках окончательно замерзли, и я слышу его сверхскоростное мягкое восхождение по ступенькам. Никогда не перестаю удивляться, как промозглый холод при отсутствии определенных элементов одежды помогает человеку моментально прийти в себя, в каком бы ужасном состоянии он не находился. Я разглядываю дом – это трехэтажная хрущевка со следами недавнего ремонта – не очень хорошего, поскольку кое-где ярко-желтая штукатурка обвалилась, обнажив старую известь бледно-бежевого цвета. Придерживаю дверь открытой, просунув в щель носок туфли – зайти, не зайти? Он – дома, все в порядке, я свое получила. Послать его к черту, развернуться и пойти погреться в ближайшей кафешке с чашкой сладкого черного чая с лимоном?
Его квартира находится на последнем этаже, прямо напротив лестницы. Черная, обитая пузатым дерматином дверь открыта настежь, внутри свет не включен, и поэтому заходить в этот мрак не очень приятно. Но, раз уж я здесь, надо идти до конца. Я захожу в узкую прихожую и закрываю за собой дверь – становится совсем темно, и только впереди, в конце достаточно длинного коридора едва проглядывает голубоватый прямоугольник маленькой кухни. Непонятно, сколько здесь комнат, я прохожу мимо каких-то дверей, чье дерево скрыто под толстым слоем белой масляной краски. Странный запах стоит в квартире, словно готовили нечто специфическое, что нормальному человеку есть невозможно – такие запахи обычно бывают в китайских ресторанчиках, где иногда варят и жарят всякую несъедобную хрень на забаву местным гурманам. Хотя, может, просто в этом доме давно не наводили порядок, оттого и вся эта вонь. Похоже, что так, одинокие мужики редко умеют следить за собой. Ближе к кухне вонь перебивает дым сигарет, которые он курит, стоя у окна, почему-то не открывая форточку. Я смотрю на его кажущуюся горбатой спину, так он ссутулился, на светлые с вышивкой короткие занавески, на маленький магнитофон на подоконнике, на висящие аккуратным рядом под шкафами орехового цвета половниками и шумовками, на четыре черно-белых стула у стола, на стол, застеленный сверкающей красно-черной клетчатой клеенкой – смотрю, и как-то не могу все это склеить с ним, с этим полумертвым, развалившимся недоразумением мужского пола, каким он был большую часть ночи. Ты ведь женат? Он в ответ выпускает прямо в стекло струю дыма и снова высасывает с шумом сигарету. Она тебя бросила? Еще одна струя дыма. Тут я замечаю на столешнице серебристый кнопочный телефон, а рядом с ним синий паспорт, скорее всего, это его, видимо, собирался уехать – и уехать далеко, но смелости не хватило, хотя деньги были. Я посмотрю? Конечно, он не ответит, лишь пыхтит своей сигаретой. Я беру паспорт. Ясно, Марат такой-то, 3 июля 1973 года рождения, Акмолинская область, казах. Не наш, не столичный. Виз нет, значит, давно никуда не выезжал. А, может, и никогда, всю жизнь растратил в этой неприветливой, сиротской стране. Так ты на десяток лет его младше, твоего героя?! А выглядишь старее, чем твои ровесники, уж я-то знаю – именно из мужчин твоего возраста состоит в основном костяк моих кормильцев-клиентов. Надо было посещать нас, и почаще, тогда пободрее бы выглядел. А так… Почему Цой? Что за идиотская идея с этим Цоем? Ты же даже на него не похож? «Потому что я Цой», – вдруг тихо, но твердо произносит он и повторяет с ударением на имя: «Потому что я – Цой». Сказав это, он садится за стол и тушит короткий окурок в квадратной пепельнице из темно-коричневого стекла, потом складывает руки вместе, словно ученик. Понятно, крыша потекла. Поэтому и жена сбежала. Он поднимает голову и с улыбкой сморит мне прямо в глаза. «Она не сбежала», – говорит он. А где?.. И слышу опять то же самое: «Я все испортил». Наверное, мне уже надо начинать бояться, но в его глазах нет ничего безумного, наоборот, они полны печали, горя, стыда, безысходности – в общем, всего того, что значительно сокращает наши сроки жизни, а все вместе это называется совестью, наверное. Зашумели трубы за стенкой – проснулись его соседи. Он опускает голову. Слышу шелестящий вздох. «Я просто хотел… Послушай!», – Марат, слегка повернувшись, тянется левой рукой к магнитофону и давит на кнопку. Сразу громко, очень громко для такого миниатюрного аппарата начинает звучать знакомый голос: красное солнце сгорает дотла… перемен… коробка от спичек пуста… Вот теперь мне действительно страшно. Песня гремит на всю квартиру, опустошенный и наверняка уже точно сбрендивший человек неподвижно сидит в маленькой и мило обставленной кухне, гудят трубы у соседей, за окном едва слышно глухое щебетанье птиц. Все это так жутко, что я пячусь назад в коридор, щупая руками беленые стены, пока пальцами не натыкаюсь на косяк одной из дверей. Дверь немного приоткрывается от моего касания, и этот специфический запах, чувствовавшийся с самого начала, во всю силу врывается в мои ноздри. К моему страху почему-то примешивается необъяснимое для меня самой горячее любопытство – мне хочется зайти за дверь, меня манит эта почти невыносимая вонь, мне нужно туда! Роботоподобный голос давно умершей звезды продолжает взывать к переменам. И я ныряю в эту комнату.
В комнате тьма, я пытаюсь нащупать выключатель, но не могу. Сквозь вертикальные полосы складок черных штор едва виден квадрат окна. Глаза, наконец, различают первый предмет в мутных очертаниях – это кровать, достаточно большая, нечто скомканное лежит на ней, похоже на ворох белья. Я почти вслепую иду к ней, делаю один шаг, после паузы делаю второй. Стою пару секунд, и шагаю еще, нога вдруг попадает под край чего-то упругого и ворсистого, и, потеряв равновесие, я падаю рядом с кроватью. И тут понимаю, что мои колени и ладони находятся в густой холодной жиже, чья высохшая корка собирается клочьями под пальцами. Я не могу пошевелиться, чувствуя себя навечно впаянной всеми четырьмя конечностями в то, что подо мной. Кровь. Подо мной кровь, глаза уже разбирают ее блеск. И что-то страшное находится на кровати, сейчас я это знаю, и не в силах поднять голову. Но надо посмотреть. Надо. Уже различается бордовый цвет крови, залившей наполовину овальный бело-серый толстый коврик, о который я споткнулась. Я закрываю глаза, отрываю руки от пола и становлюсь на колени, выпрямив спину. Раз, два, три – я открываю глаза.
Из-под беспорядочных слоев небрежно кинутого на кровать пестрого одеяла торчат две головы с абсолютно белыми лицами – одна больше, другая, что ближе ко мне, гораздо меньше. Женщина с вьющимися черными волосами, откинутыми назад на подушку и ребенок лет семи – восьми, с короткой растрепанной челкой на лбу. Мальчик. Веки у обоих прикрыты, и в их лицах ясно читается выражения абсолютного безразличия к окружающему миру, даже надменности. Я почти не дышу, сначала понимая, что перед мной лежат настоящие мертвецы, мать и сын, а потом, спустя полминуты понимаю второе – в это мгновенье причина их смерти сидит на кухне, в нескольких метрах за моей спиной, и сколько еще мгновений, секунд, минут это продлится я не знаю, и выхода отсюда нет. Становится очень холодно – гораздо холоднее, чем было за всю эту ночь. Я замечаю мелкие темные пятна на этих белых лицах. Следы от брызг. Одеяло прикрывает их подбородки. Море крови на полу. Надо посмотреть. Надо откинуть одеяло. Откуда это любопытство во мне?! – снова этот вопрос проносится где-то вдалеке и тут же забывается. Я долго тру правую руку о бедро, стирая кровавую липкость с ладони, потом осторожно берусь этой рукой за край одеяла. И очень медленно тяну его вниз, от их подбородков. Первым открывается мальчик – его шею обнимают большие, опухшие пальцы руки матери, чернеющие от засохшей крови, которая огромным темным пятном тянется от шеи мальчика по простыне, по деревянным боковинам кровати и на самый пол. Он перерезал им горла. Глухой голос Цоя из кухни все еще зовет к переменам. Непонятно как я сразу оказываюсь в коридоре.