Бля, да что это?! Это чудо лапает мое бедро! Пальцы его правой руки резкими и частыми импульсами сжимают мою тазобедренную мышцу, при этом его левая рука исправно отправляет в собственный рот очередную порцию «Немирова». Набухался, мать его… Неужели он думает, что его 600 баксов делают погоду, и ему можно все?! Да я на одном корпоративе за два часа в разы больше зарабатываю! Урод. И теперь это жалкое чмо ничем не отличается от остальных посетителей мужского пола этого заведения – такое же влажное похотливое лицо, суетливые пожимания плечами и мерзкое хихиканье фальцетом. В общем, он дошел до нужной кондиции, поскольку основная масса клиентов именно в таком свинячьем состоянии и приходит ко мне – на трезвую голову предаваться порокам с падшими женщинами совесть не дает. А вот сейчас, в этом полоумном угаре, когда весь мир кажется в кармане, и, при этом, не стоит уже, он чувствует себя покорителем женским сердец, этаким жестоким мачо. Каждый раз одно и то же, и хоть кто-то из них был бы оригинален! Но нет. Хотя, может, это и хорошо, зачем нам неожиданности? А с такими вот я знаю, как справляться. «Спой для меня!» – говорю я ему. Надо бросить вызов, мужики на любой мало-мальски серьезный вызов реагируют как собаки на команду «фас». «Спой!», – повторяю я. Он вдруг смущается, его и так красное лицо рдеет еще больше: «Да я пьян уже, не смогу, наверное. Да и не пел я сто лет…» Ага. Я в точку попала – его рука трусливо соскользнула с моей ноги. Надо добивать этого мачо: «Ты, что?! Не мужик, что ли?! Даже спеть простую песенку не можешь?! Офигеть!», – я добавляю издевательский смешок к своим словам. И еще немного разочарования: «А я-то думала…». Тут в его глазах загорается некое подобие гнева – говорю «подобие», потому что явно заметно его общее замешательство и нежелание петь. Однако, он стучит кулаком по столу: «Сейчас!», с трудом встает из-за стола и идет к турецкому диджею. Посреди толпы танцующих останавливается, поворачивается ко мне и что-то говорит. Я угадываю по его губам: «Ты точно этого хочешь?». Киваю головой. Видно, что Марат вздыхает, а потом он подходит к диджею, который сидит за низким столиком с освещенным экраном ноутбука лицом. Не отрывая взгляда от экрана, тот энергично мотает головой, раскидывая по сторонам свои длинные черные волосы. Видимо, диджей отказывается переключать танцы на караоке, опасаясь нездоровой реакции танцующих. Понять можно. Марат растерянно смотрит на меня, всплескивает руками – мол, ничего поделать не могу. Я откладываю вилку с кусочком котлеты, вытираю вокруг рта белой ситцевой салфеткой и с размаху бросаю ее прямо на гору котлет. Делаю недовольное лицо, насколько это возможно. Направляюсь к ним. Так же продираюсь сквозь облако парфюмерно-потно-алкогольных ароматов, исходящее из-под мышек и изо ртов дергающихся в танце пар. Чье-то разгоряченное тело льнет к моим бедрам – я смотрю вверх, это высокий красавчик лет 20-ти, почти мальчик, правда, в глазах его нет ничего кроме пьяного тумана. Но, признаюсь, его змеиные движения и легкие касания словно бьют током и немного возбуждают, так, что я даже пританцовываю в такт с ним. Я танцую и наблюдаю за несколькими ярко крашенными женщинами возле меня, чьи полуразвалившиеся телеса втиснуты в тесные штаны и куртки. Это они, наши, бывшие. То есть, настоящие, но уже напрочь потерявшие всякое достоинство. Хотя, наша профессия и достоинство для многих две вещи несовместные, но, поверьте, чувства собственного достоинства у проституток гораздо больше, чем, например, у шахтеров. Или у банкиров и финансистов всяких – эти вообще, несмотря на их кажущееся могущество, параноики страшные, задавить которых не стоит никакого труда. Да, у подавляющего большинства наших девчонок проблемы с наличием извилин в мозгах, но постоять за себя мы можем. И сюда, на Энгельса, залетают те редкие птицы, которые растеряли чувство достоинства под воздействием различных обстоятельств. А это сродни смерти в буквальном смысле – никто из них не будет «бабой ягодкой опять», поскольку до 45-ти просто не доживут. Или убьют, или сами сдохнут от какой-либо популярной болезни. И вот, смотрю я на них, печальных и уродливых, и становлюсь еще злее, и так невыносимо на душе. Я перестаю танцевать и быстро подхожу к моему дружку Маратику – это из-за таких, как он, мы терпим все эти несметные несчастья, калечимся душой и телом, гибнем в одиночестве. Он глядит на меня телячьими, виноватыми глазищами сквозь плюсовые очки, а я бросаю ему прямо в лицо, очередями: «Чмо ты последнее. Баран. Ни на что не способен. Только пи…еть можешь, уё…ще. Оставайся один, му…ло». И тут же иду к выходу. Иду, и чувствую спиной, что мои слова подействовали. Музыка вдруг прекращает орать, раздается многоголосый ропот возмущения – все хотят танцевать. Потом слышны крики, шум, и сразу короткий и громкий свист микрофона, рвущий барабанные перепонки. После этого наступает тишина, которую вскоре нарушает неуверенный голос Марата, реверберирующий в микрофоне: «Эту песню я посвящаю Алие!». И начинают звучать знакомые всем ритмичные гитарные рифы цоевского хита, где что-то там про «город в петле». Я оборачиваюсь и вижу Марата с микрофоном, который он сжимает обеими руками, задрав вверх подбородок, а вокруг него тесно толпятся разъяренные люди. Он так проникновенно, нежно смотрит на меня, что сердце рвется (опять она, бабская жалость, подкатила). И если он сейчас запоет и при этом будет продолжать так на меня смотреть, я сдамся ему окончательно и бесплатно. Но спеть он успевает только первые два слова: «Белый снег…» – и тут же получает огромным мужским кулаком по зубам. Марат падает, остальные наваливаются на него, опять свист микрофона, истошные крики, тяжелые звуки ударов…
«Алло-о-о-о! Алло-о-о-о!» – гулко звучит песня за стеклами окон кафе «Надежда», из которого нас только что вышвырнули. Мы топчемся возле кафе на улице, Марат постоянно шмыгает носом, не отрывая своего платка от лица. Побили его крепко. «И, все-таки, почему это все? Котлеты по-киевски и все такое? Я здесь даже ни одного хохла не видела!», – вопрос сам собой напрашивается, и я его задаю (а, может, просто произношу мысли вслух? Уже не понять). «Зейнеп-апа в дальнобойщика влюбилась. С Киева. А потом он на родину уехал и пропал. Вот она и решила украинскую кухню завести. Как бы в память о нем», – объясняет Марат. Иными словами, крыша у нее поехала. «Сбежал?», – спрашиваю. «Нет. На войну пошел. Сумасшедший мир. Абсолютно сумасшедший», – констатирует мой шмыгающий спутник. Мир всегда был таким, просто иногда это становится слишком очевидным. Для меня же это очевидно и выпукло было и есть всю мою жизнь, поскольку практически каждый день мужчины вступают в войну со мной, набрасываясь на мое тело, как на смертельного врага. По-другому они не умеют. Для них секс и вообще мы, женщины – это типа тренировка, подготовка к войне, где анал – это «диверсия в тылу врага», а минет – «принуждение к миру». И этот, причитающий о сумасшедшем мире, такой же, несмотря на то, что он даже маленькой попытки защититься от пинавших его не сделал. Уверена, что, в случае чего, меня бы он сам попинал с удовольствием. Однако, касательно Зейнеп-апа, это чисто женская «ответка» этому миру – устроить уголок украинского кулинарного счастья посреди нашей такой смешной, но весьма безжалостной Азии.
Из дверей кафе на морозный воздух выбегает тот юркий официант, обслуживавший нас, с телефоном у уха. Он продолжает говорить с кем-то, презрительно бросив взгляд на нас: «Да, я уже вышел! Встречаю, да! Нет, я один справлюсь – вы же знаете!». Поговорив, он кладет телефон в карман. Мы довольно долго втроем стоим молча – он на крыльце, а я и Марат у окна чуть поодаль. Тихо. Издалека доносится приближающийся рокот едущей машины. Официант выбегает к дороге и выглядывает машину в темноте. Вскоре возле кафе останавливается белый «Лексус», из машины никто не выходит, просто медленно поднимается крышка багажника. Официант выуживает оттуда пару больших мешков капусты и уносит их на своих плечах внутрь кафе, еле шагая на сильно согнутых в коленях ногах. Машина продолжает рокотать, и никто по-прежнему из нее не выходит. Белый «Лексус», м-да. Не последней модели, но тоже ничего так выглядит, солидно. Каждая вторая из нас, выходя на покой, обзаводится именно таким большим белым «Лексусом». Своего рода традиция, знак того, что не зря мы всю эту мразь терпели. На втором месте предпочтений моих бывших коллег – «Лэндкрузер», на третьем – новый «Жук», хотя его уже давно сняли с производства. Есть еще тонкая, но очень влиятельная прослойка, дослужившаяся до гораздо более крутых тачек – впрочем, эти дамы и их вкусы и так всем известны. Статистика моя личная, поэтому не ручаюсь за ее правдивость. А «Лексус» продолжает выпускать клубы дыма, и эта пауза, когда и машина не уезжает, и никто при этом из нее не выходит, чрезмерно затягивается. Такие вещи меня всегда нервируют, будто меня дразнят и принимают за идиотку. Я делаю шаг к машине, но раздается легкий хлопок – открылась дверца со стороны водителя. И сразу же (ну, конечно!) оттуда на заиндевевшую землю ступает женская нога в лакированном черном сапоге на высоком каблуке. У меня вырывается издевательский смешок – полное ощущение, что я смотрю фильм, дурновкусие авторов которого запредельное просто. Еще и луна в небе – и, да, плюс долговязый «ботан» в очках, смотрящий на эту так себе ногу с нескрываемым вожделением, губы медленно открывающегося рта Марата соединены липкой нитью слюны. Однако, старушечье кряхтенье, внезапно раздавшееся из машины, превращает любовную драму в фарс. Но не для Марата. Он с радостным лицом резво бежит к машине и помогает застрявшей в ней мадам вылезти. И – я восклицаю протяжное «О!» – Марат вытаскивает на лунный свет нашу «пухляшку», нашу «тумбочку» Зою, с которой когда-то я распрощалась на этом самом месте! Ее низкорослую кубическую фигуру ни с чем нельзя спутать. Марат сердечно обнимает ее, согнувшись над ней аркой, приговаривая: «Зейнеп! Зейнеп-апа, милая! Как я соскучился!». Зейнеп… Зоя… Зейнеп… И как же у меня могло вылететь из головы Зойкино настоящее имя – Зейнеп?! Так просто было догадаться. В голове автоматически строятся догадки типа того, что Зоя, помаявшись в здешних местах, счастливо охмурила хозяина «Надежды», вышла за него замуж, довела его до могилы и прибрала все к рукам. Сомнительная версия, конечно. «Да достал уже, отцепись!», – басом кричит Зоя-Зейнеп и вырывается из рук Марата. «Охренел, что ли?! Успокойся. Тоже скучала», – уже более мирно добавляет она и поворачивается ко мне. И застывает. Через пару секунд холодный ночной воздух сотрясает наше дружное с ней, истошное, на разрыв глотки: «А-а-а!». Мы бежим друг к другу, скользя каблуками по мерзлым кочкам. Чем мы ближе, тем наши скорости все более замедляются от страха споткнуться и упасть. Пока бегу, представляю нас со стороны, и вспоминается термин «комический дуэт», но в поле моего зрения на миг попадает Марат – нет, скорее, это не дуэт, это комическое трио какое-то. Наконец, контакт, и наши губы замирают в сантиметре друг от друга, поскольку девушки легкого поведения не целуются, все знают. Но этот наш недопоцелуй страстнее и искреннее самых глубоких поцелуев самых влюбленных пар. Мы обнимаемся, и я чувствую знакомый запах «Шанель номер пять» от ее серебристого шиншиллового манто. Почему-то хочется разрыдаться. И – черт! – я рыдаю. «Все хорошо, Алия… все хорошо… Теперь все будет хорошо…», – Зойка гладит меня по талии. Потом она отстраняется от меня и внимательно рассматривает мое лицо. А я изучаю ее – ничего не изменилось в ней, единственное, морщинки на ее лбу разгладились каким-то образом. Или она их так искусно замаскировала? Она по-прежнему имеет хмурый, неприветливый вид, к которому я привыкла, но к этой неприветливости будто примешан некий свет, что ли. Неужели, история о ней, рассказанная Маратом, правда, и она страдает от невозможности быть с тем, кого любит? В эту хрень раньше бы я не поверила, зная неистовый пофигизм Зои. Но сейчас, видя эту ее необычную светлую грусть, признаю – она любит. Любит, сука такая! А Зойка вдруг произносит: «Ладно, отдыхайте. Мне пора. Повеселись, подруга! Время еще есть. Он… ласковый». Она кивает на Марата, и уходит к своему кафе. «Зойка! Ты куда? Стой, ты, корова!» – кричу я вслед. Но она идет, не оборачиваясь, и вскоре ее грузное тело растворяется в мелькнувшем за дверью свете кафе «Надежда». И что это значит? Я смотрю на Марата. И шмыгаю носом почти синхронно с ним, сдерживая еще текущие слезы. Он пожимает плечами, хотя все и так понятно. Наши с ней дорожки разбежались в разные стороны, и вместе им уже никогда не сойтись. Нечего прошлое теребить, она права. Одно хорошо – она жива и здорова, а не покоится в пригородных заброшенных полях, как обычно это происходит. Глухие ритмы надоедливого мотива песенки из кафе обрываются под недовольные крики посетителей, которые, однако, долго не продлились. И, после тихо вступивших гитарных переливов, словно из самого сердца чей-то глубокий женский голос снова запевает «Отель Калифорнию» – тот голос, что только что утешал меня. Я подхожу к затуманенному окну, приподнимаюсь на цыпочках и вижу сквозь линии инея на стекле – в полумраке кафе квадратное тело Зои на сцене исторгает из себя волшебные звуки, вытягивающие из меня последние душевные силы. Она решила меня добить, и бьет ведь по самому больному месту, по тем несбыточным мечтам о тех сказочных местах, где мне никогда не бывать, о тех бесконечно горящих, разрывающих, электризующих чувствах, которые мне никогда не испытать. Она всегда была сукой, Зоя, такой и осталась. Настоящая блядь. «Пойдем отсюда. Пойдем», – как будто услышав мои мысли (в этот раз я точно их не произносила), Марат берет меня за плечо и уводит от окна. И мы с ним уходим куда-то, в сторону луны, и гонят нас вдаль отсюда Зойкины стенания, которыми она заменила финальные аккорды этой песни, тварь. Что же за боль у тебя там внутри, подруга?
В этом районе я знаю только кафе «Надежда», и, естественно, мы блуждаем в местных окрестностях в поисках дороги назад, разменивая одну узкую улочку на другую. Марат с тяжелой отдышкой плетется за мной – даже я слишком быстра для его наверняка варикозных ножек, которые почти слышимо скрипят от приближающейся старости. Да, между пятьюдесятью и шести десятью – возраст вроде ныне и неплохой для мужчины, обычно они в таких годах в соку, при делах, а, значит, и при каких-то деньгах (пусть и не миллионеры, но жить можно). Но это точно не про него. Я оглядываюсь – он уперся очками в землю и идет на звук моих шагов, шатаясь из стороны в сторону, его вестибулярный аппарат скоро совсем накроется. Это от сидячей работы. На глаз, этот чудный чудик около пятнадцати-двадцати последних лет провел безвылазно в одном офисе с девяти до пяти с перерывом с часу до двух, или с двенадцати до часу, некоторые по прихоти хозяев работают вообще без обеда. Получал копейки, но не возникал, за что его и не увольняли. Возможно, даже и супруги нет. На супругу у такого точно никаких денег не хватит. И детей нет, один как перст. Ничего не приобрел, и нечего ему оставить. Да и некому. Наверное, были какие-то цели, желания, но все чего-то ждал. Ждал и ждал, до оцепенения, до омертвения, из года в год. И, по незыблемой логике земных вещей, все просрал, как и большая часть мужского населения этого города (если бы это было не так, большинство из них давно свалило бы отсюда куда подальше). Удивительно, как он только смог набрать такую неподъемную для него сумму. Я резко останавливаюсь. А ведь это я… Это про себя я думаю (или говорю – неважно). Замечаю, что отдышка у меня не менее тяжелая, чем у него. Мы с ним близнецы с разницей в шестьсот баксов. Две бестолочи… Стоп! Не жалеть себя, мать, не накручивать. Вокруг нас тесным кругом сгрудились одноэтажные домики. Окончательно заблудились. «Заблудились…», – эхом вторит Марат. Мы топчемся, кружась – кажется, что любой выбранный нами переулок приведет нас к еще более тупиковому месту. Вызвать бы такси, но ни у меня, ни у него нет телефона. Или у него есть? «У вас нет телефона?», – Марат успевает первым задать мой вопрос. Ясно. Попали. Может, постучаться в калитку одного из этих домиков? Но тут мы вздрагиваем от очень близкого звука разбивающейся бутылки. А вслед за этим слышим пьяный крик: «Пацаны, смотрите, кто здесь! Э, черти, стоять! Е…ть-копать, как нам прет сегодня!». Вот теперь мы точно попали. «Ты беги, я их задержу», – неожиданно тихо, сквозь зубы цедит Марат, его брови сдвинуты к переносице, он аккуратно складывает очки и прячет их в карман. Ноги крепко стоят на ширине плеч. Прям герой, и совсем не к месту, ведь еще пара секунд, и его могут убить, а меня хором изнасиловать – мне не привыкать, но не в такую же холодину! А потом в рваной одежде, полуголой тащиться через весь город… «Бежим, дурак! Бежим!», – я с силой тяну его за собой, он нехотя меня слушается.
В голове непрерывно бьется: «Лишь бы не тупик! Лишь бы не тупик!» Ноги уже сводит судорогой от быстрого бега, мы ныряем из одного прохода в другой, протискиваемся между заборов, перепрыгиваем через арыки, а топот и крики преследователей все еще близки. Удивительно, что после пятиминутной погони они до сих пор нас не догнали – вероятно, они пьянее, чем мы. «Не могу…», – стонет Марат и падает за ржавым остовом «Запорожца» возле одного из домов. Козел старый! Топот приближается, и мне приходится упасть туда же за «Запорожец», придавив всем своим весом моего старпера. Хаотичная беготня заплетающихся ног медленно проплывает мимо нас и стихает вдалеке. Мы молчим. Довольно долго ничего не слышно, кроме нашего дыхания. Он начинает дышать все более часто, с прерываниями – думается, ему приятны эта неожиданная близость и тепло моей плоти. Возбудился, бедняга. Надо освободить его от меня, пока он не кончил раньше времени, чем добавит мне массу лишней работы. И я встаю. Полминуты спустя, медленно поднимается Марат – сначала садится на колени, а потом опирается рукой о слегка поигрывающий металлический лист забора и, выдержав паузу, делает короткий прыжок вверх. Да, с ногами у него совсем тоскливо, инвалидная коляска неминуемо маячит в его недалеком будущем. Забор продолжает шелестеть умирающим тихим громом, и сквозь него вдруг доносится чей-то тонкий голосок, почти детский, чистый и молящий. Мы с Маратом замираем и пока не можем разобрать ни слова. Нам ведь это не кажется? Марат отрицательно мотает головой: нет, не кажется. Но голосок так же неожиданно исчезает в тишине, даже не дав нам времени на разгадку его происхождения. Где-то очень далеко бухтит пес, как бы убеждая нас, что нам все показалось. Мы дружно задираем головы к луне, словно ища у нее ответа, и уже хотим продолжить наш бесполезный путь, но тут, почти у самых наших ушей раздается: «Ты меня слышишь?». Плач, просьба, признание, отречение, жертва, презрение – все это вместе и каждое по отдельности отчетливо слышится в этих трех словах, сказанных ломким девичьим голосом, откуда-то из-за забора. Она стоит совсем рядом, в десяти сантиметрах, мы даже слышим шорох ее легкой одежды. Пошарив рукой, я нахожу маленькое отверстие в железе, привстаю и прикладываю к нему глаз. Вижу кусочек бархатистой кожи чьего-то наверняка красивого лица, освещенного светом дисплея телефона. И из того сна, которое когда-то было моим прошлым, тянущим на дно камнем возникает черная мысль-воспоминание, что, если ей никто сейчас не отзовется, вся жизнь ее пойдет кувырком. «Ты меня слышишь?», – повторяет девица, и я не выдерживаю, бью со всей силы кулаком по забору и кричу: «Дура! Спать иди!». Само собой разумеется, следует сдавленный вскрик испуга, и бесшумным бегом девушка быстро удаляется и скрывается в доме. Никому ты не нужна, п…да малолетняя, и, надеюсь, скоро это поймёшь.