Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1

6. Первая любовь во втором классе

Его звали Саша! О том, что он ко мне неравнодушен, я узнала на перемене. В то время все второклашки увлекались игрой в ручеёк. Сначала каждый выбирал, кого хотел, и Саша почти всегда выбирал меня. Когда он брал меня за руку, душа моя трепетала, а по телу пробегала жаркая волна. Я поняла, что это любовь. Правда, поверить в то, что и он испытывает ко мне то же самое, ещё не решалась. Потом, для ускорения процесса выбора партнёра, правила игры изменили: выбирать можно было только из пары, стоящей сразу же за тобой. Поэтому Саша после каждого звонка на перемену бежал в коридор и старался встать передо мной. Это было уже убедительное доказательство его чувств. Когда же на уроке рисования он пересел за соседнюю парту и довольно громко прошептал мне: «На следующей перемене я опять выберу тебя», я вспыхнула как маков цвет и окончательно убедилась, что любовь у нас взаимная. Мне нравилось в нём всё, кроме фамилии – Аврутин. Я думала о нём постоянно, и даже во дворе поделилась своей тайной с восьмиклассницей Валей Жуковой. Валя спросила:

– Как его зовут?

– Саша, – с гордостью произнесла я имя любимого.

– Он красивый?

– Очень!

– А как его фамилия?

– Бархатов, – соврала я.

– Красивая фамилия, – констатировала Валя. – Молодец.

Мне не совсем было ясно, кто молодец – я или Саша, – но было приятно, что Валя наш «союз» одобрила. Свою ложь насчёт фамилии, я оправдала тем, что была уверена: если в любимом не всё прекрасно – это следует исправить.

В классе все заметили наши «отношения», но никто не дразнил. А один раз, на уроке Катя Балыбина мне сообщила шёпотом:

– А Сашка Пешня ревнует тебя к Сашке Аврутину!

– Да-а-а? – ответила я неопределённо, потому что не знала значения слова «ревнует».

За разъяснением пришлось обратиться всё к той же Вале Жуковой. Она объяснила мне, что это значит, а потом добавила:

– Да, ты в классе успехом пользуешься!

Так мы с Сашей до конца года в ручеёк и проиграли. Ни он, ни я не предпринимали попыток уединиться, и ни разу даже не поговорили, ну, хотя бы о погоде, что ли. Мне хватало волнения, которое я испытывала каждый раз, когда Саша, стараясь не смотреть на меня, брал мою руку в свою и вёл по сводчатому «коридору», образованному сцепленными руками одноклассников. Это была моя первая, такая трепетная, и на долгие годы единственная взаимная любовь.

После летних каникул Саши в классе не оказалось. Наверное, они переехали, и родители перевели его в другую школу. На этом наша любовь и закончилась.

Через много лет мы с Сашей встретились. Он, как и я, поступил в институт иностранных языков на английский факультет. Узнала я его только по фамилии, потому что внешне он сильно изменился, и от его былой, настоящей, или мною нафантазированной красоты ничего не осталось. Я даже сначала подумала, что, может быть, этот парень просто полная тезка моей первой любви. Он меня тоже узнал и, возможно, тоже по фамилии, но мы не только не попытались вспомнить о своих взаимных чувствах, а даже сделали вид, что раньше никогда и знакомы-то не были. Наверное, в восемнадцать лет мы оба ещё не оторвались от детства настолько, чтобы смотреть на него отстранённо.

7. Дружба

Кроме потери любимого, меня ждало ещё одно серьёзное разочарование: Софья Александровна ушла на пенсию, и её заменил молодой учитель Михаил Михайлович.

Михал Халыч, так мы его прозвали, был полной противоположностью Софьи Александровны. Можно сказать, они были антиподами. Она – пожилая, очень полная и невысокая женщина с умными глазами и тихим голосом, была для нас олицетворением доброй бабушки. Он – молодой, худой, высокий и громкоголосый мужчина с колючими глазками, вспыльчивый и нетерпеливый. Переварить такой контраст нам было не по силам.

Неудивительно, что новому учителю ничего не прощалось. Однажды, например, Михал Халыч на доске написал какое-то слово с ошибкой, чем вызвал взрыв смеха у всего класса. Он покраснел, стёр неправильно написанное слово, а потом схватил линейку и сильно хлопнул ею по первой парте. Все притихли, но с этого момента путь к нашим сердцам для него был заказан навсегда.

Несмотря на то, что меня на уроках рисования Михал Халыч всегда хвалил, и за «речки-берёзки» ставил огромные, на пол-листа пятёрки красным карандашом, я его благосклонность не ценила, и своё презрение выражала фигой в кармане в виде высунутого языка. В спину.

Мы скучали по Софье Александровне и одновременно обижались на неё за то, что она нас бросила. Желания учиться у меня поубавилось, но всё равно в школу я ходила с удовольствием: не могла и дня прожить без своей закадычной подруги Ляльки Сайфутдиновой.

С Лялькой мы встречались не только в школе. Я часто бывала у неё, и даже оставалась ночевать. У них была трёхкомнатная квартира в двухэтажном доме со всеми удобствами, что мне очень нравилось.

Позже у Сайфутдиновых появилась машина «Москвич» номер восемь и дача. Несмотря на явное различие в нашем достатке, я не чувствовала никакой ущербности, и Ляльке не завидовала. У подруги моей была своя, отдельная комната, а нам с сестрой приходилось спать не только в одной комнате с родителями, но и в одной постели, однако такое «социальное неравенство» меня нисколько не смущало. Просто, благодаря наличию у Ляльки автономного пространства, я у неё бывала чаще, чем она у меня.

Мне и в голову не могло прийти, что Лялька обращала внимание на разницу в финансовом положении наших семей, но я ошибалась. Правда, поняла это только в шестом классе. К новому учебному году родители купили мне индийские туфли-лодочки за 18 рублей. По тем временам это был царский подарок, и я пребывала на седьмом небе от счастья. Сентябрь был жарким, и на линейку мне велели идти в старых сандалиях, а Лялька пришла в новеньких индийских лодочках. Увидев её обновку, я радостно воскликнула:

– И мне такие же купили!

– Этого не может быть, – остудила мой восторг Лялька.

– Почему!? – удивилась я.

Меня возмутил не столько смысл её высказывания, сколько то, что она заподозрила меня во лжи.

– Они для вас слишком дорогие.

Я обиделась на неё ещё больше, и ничего не ответила, а назавтра пришла в лодочках, но радость от подарка слегка померкла.

После этого случая я стала замечать, что Лялька вообще любила поражать одноклассниц «статусными» вещами. В седьмом классе она первая заявилась в школу в чулках «эластик», которые у неё украли в тот же день во время урока физкультуры в раздевалке. Был скандал, мы даже подозревали одну девочку, но обыскивать постеснялись, а классная руководительница сделала Ляльке выговор:

– В школу в чулках эластик приходить не положено.

Выговор ровным счётом никакого действия на Ляльку не возымел, и через пару дней она опять пришла в эластике. Правда, её эксклюзив продержался недолго: остальные девчонки тоже, одна за другой, стали щеголять во «взрослых» чулках. Я ещё долго оставалась последним из могикан в своих хлопчатобумажных детских чулочках в рубчик, но потом и мне удалось сменить их на грубую синтетику, которая, оправдывая своё название, действительно растягивалась до любого размера, но воздух пропускала слабо.

Надо сказать, что я, хоть и мечтала, как и все девчонки, о разных модных штучках, но от отсутствия у меня таковых не умирала. Любая модная вещь неизбежно, и очень быстро, превращалась в униформу, в результате чего теряла для меня свою привлекательность, не успев поселиться в моём гардеробе. Именно поэтому у меня никогда, например, не было плаща «болонья». Зато была умеющая шить мама, а я умела придумывать фасоны, и наш тандем на ниве «от-кутюр» не только удовлетворял мою потребность в пребывании на острие моды, но, и это самое главное, давал мне возможность никогда не быть растиражированной. Одноклассницы мои обновки оценивали высоко, и в такие моменты мне приходилось перехватывать Лялькины ревнивые взгляды.

Но это было уже в подростковом возрасте, а тогда, в четвёртом классе, на светлом лике нашей дружбы не было ни единого пятнышка, и мы с ней прожитый друг без друга день считали безвозвратно потерянным. Мы могли часами говорить о всякой ерунде, которая нам казалась очень важной. Например, однажды мы живо обсуждали различие между понятиями «глаза» и «очи». В результате этой филолого-анатомической дискуссии мы пришли к выводу, что очи – это просто очень большие глаза независимо от их цвета, потому что говорят: «очи чёрные» и «открой свои ясные очи». По окончании дискуссии Лялька авторитетно заявила:

– И всё-таки у тебя не очи, а глаза.

Почему «всё-таки»? Я своих притязаний на обладание очами не высказывала. Наверное, Ляля, обладательница узких раскосых татарских глаз, признавая за мной преимущество в величине моих европеоидных, посчитала, что до очей они всё-таки не дотягивают.

Но самой животрепещущей для нас темой были, конечно, мальчики. Вернее один мальчик – Серёжа Спирин. Первого красавца класса Серёжу мы с ней любили совместно, о чём он и не догадывался. Мы же удовлетворялись бесконечным обсасыванием его внешних достоинств и тем, что делились друг с другом своими пылкими к нему чувствами. Лялина мама, которая однажды невольно подслушала наш разговор, решила нам помочь:

– Девочки, что вы всё обсуждаете вашего Серёжу. Взаимностью он вам не отвечает, а вы всё по нему сохнете. Хотите, я расскажу вам, как можно быстро разлюбить.

– Как!?

– Очень просто. Представьте себе, что ваш дорогой Серёжа сидит на унитазе и тужится, тужится, аж покраснел весь, а прокакаться не может.

Мы обе прыснули со смеху и Серёжу Спирина тут же разлюбили.

Поскольку в классе не оказалось достойной замены, а свято место пусто не бывает, я влюбилась в Робертино Лоретти. Почему-то для меня было совершенно неважно, мог ли Робертино прокакаться. Его божественный голос перевешивал возможный запор и перевесил бы иные телесные и функциональные недостатки. Пожалуй, только проказа могла утихомирить мою страсть, но проказой Лоретти не болел. Ляльке тоже нравилось, как Робертино поёт, но к нему самому она оставалась равнодушной. Ей досталась роль наперсницы влюблённой подруги. Она вполне серьёзно полагала, что Лоретти женится именно на мне. Но, в это даже я поверить не могла. Лоретти был нашим ровесником. До сих пор помню, что он родился 11 октября.

На его день рождения я решила сделать ему подарок: по клеткам с фотографии нарисовала его портрет, и упросила Ляльку сходить со мной на почту. Одной было страшновато. Из газет я вычитала, что он в то время жил в Дании. На конверте я написала: Дания, Копенгаген, Робертино Лоретти. Работница почты приняла конверт, взглянула на «адрес», но даже не усмехнулась. Может быть, ей было всё равно, дойдёт мое послание или нет, а, возможно, что и она была его горячей поклонницей, и мои чувства ей были понятны и близки.

Четвёртый класс для меня завершился под звуки «Джамайки». Летние каникулы я пропадала у Ляльки на даче, где мы с ней впервые попробовали курить папиросы её отца «Беломорканал», которые, чтобы сразу не было заметно, мы таскали из его пачки поштучно и с большими интервалами. Курили постоянно гаснущие папиросы в кустах на соседской даче, не получая никакого удовольствия от процесса, зато испытывая острые ощущения от возможности быть пойманными. Наше моральное падение было раскрыто любопытной младшей Лялиной сестрёнкой Саидой, но она, к чести её будь сказано, нас не сдала.

В пятом классе у нас появилось много новеньких: братья двойняшки Петя и Саша Барковские и Ляля Катаева. Все они жили высоко в горах – в обсерватории, поэтому в школу их возили на ведомственном автобусе. Ещё один новенький, Коля Гришин, был двоюродным братом Барковских, но жил не в обсерватории, а в городе. Колька бредил морем, на переменах он приставал к любому, кто оказывался с ним рядом, и буквально насильно заставлял выслушивать, где у парусника находится грот, бром-стеньга, а где топсель, за что немедленно получил кличку Боцман.

Раиса Старикова появилась чуть позже, во второй четверти, и сразу же затмила всех девочек своей красотой и необычным внешним видом. На первый урок она пришла не в школьной форме, а в неимоверно красивом шерстяном платье цвета спелой вишни. Оказалось, что её папа был офицером и до приезда в Алма-Ату долго служил в Германии. Окончив службу, он переехал в Алма-Ату и получил двухкомнатную квартиру в двухэтажном сталинском доме с частичными удобствами и, так называемой, коридорной системой: в длиннющий коридор выходили двери восьми квартир и одной огромной кухни, в которой находились те самые частичные удобства – раковина с холодной водой. Мамы у Раисы не было, она умерла ещё в Германии, но была старшая сестра Люба, дочь мамы от первого брака, которая ей мать и заменила.

С Раисой у меня почти сразу сложились приятельские отношения, довольно долго в тесную дружбу не переходившие, потому, вероятно, что до её прихода в наш класс я успела подружиться с умной, скромной и симпатичной Лялей Катаевой. Ляля Сайфутдинова против моей новой подруги не возражала, и мы стали дружить втроём.

Наш триумвират – две Ляли и Мила, мой папа в шутку называл «татарским игом». То, что в этой шутке не было никакого намёка на национализм, я уверена. Мой папа был настоящим интернационалистом, причём, я бы сказала, не по воспитанию, а стихийным. Среди его близких друзей был еврей дядя Сёма Димент, казах дядя Мухит (фамилии не помню), татарин дядя Равиль Мугенов. За всю свою жизнь я от отца ни разу не слышала, чтобы он кого-то обижал по национальному признаку. Помню только из раннего детства, как однажды родители между собой о чём-то спорили, и отец маме сказал:

– Ну, и езжай на свою Украину!

А мама в ответ:

– А ты в свою Россию!

То, что эти заявления были шуткой, я не поняла и сильно испугалась, что они действительно разъедутся, поэтому на полном серьёзе изрекла:

– А мне разорваться, что ли?!

Мой весомый аргумент вызвал всеобщий смех, а папа, обняв меня за плечи, сказал:

– Придётся, дочка, нам жить на нейтральной территории.

Да, так вот, дружили мы втроём вплоть до седьмого класса, по окончании которого Ляля первая неожиданно ушла из нашей школы, даже не поставив нас с Лялей второй в известность. Мы сначала недоумевали, а потом посчитали это предательством, и на совете двоих решили к Ляльке не ходить и причин ухода не выяснять.

Сейчас, мне кажется, я поняла, почему Лялька покинула нас без объяснения причин. Для неё мы были слишком правильными, или, лучше сказать, слишком маленькими. У неё появились свои, более «взрослые» интересы. Как-то летом она предложила мне съездить с ней к её тёте с ночёвкой, потому что тётка жила довольно далеко. Как оказалось – тётя была просто предлогом. На самом деле у Ляльки там были знакомые взрослые мальчики, с которыми она меня и познакомила. Не помню их имён, помню только, что тот, который повыше предложил пойти в летний кинотеатр на восемь тридцать вечера. При этом он по-хозяйски взял Ляльку за локоть, сообщив, что билеты они уже купили. Мальчики мне не понравились, но отступать было некуда.

Не успел начаться традиционный киножурнал «Новости дня», как тот, который пониже положил мне руку на колено. Я вздрогнула и вопросительно посмотрела не на него, а на Ляльку, которая, к моему немалому удивлению, сидела в обнимку со своим кавалером. Но и это было ещё не всё: одна рука Лялькиного кавалера покоилась на том месте, которое с некоторой натяжкой можно было назвать грудью, а вторая затерялась где-то у неё под юбкой.

От неожиданности и от волнения меня затошнило совсем так, как в дошкольном детстве, когда я впервые увидела французский поцелуй на экране техникумского клуба. Мамы, которая прижала бы меня к своим коленям, рядом не оказалось, а уткнуться носом в колени того, что пониже, я посчитала нецелесообразным, поэтому, резко отбросив шаловливую ручку непрошеного кавалера со своей девственной плоти, я вскочила и стремглав ринулась к выходу.

Мои решительные действия никак не вписывались в сценарий, разработанный Лялькой. Она выбежала за мной, пыталась уговорить остаться, но я наотрез отказалась:

– Ты оставайся, если хочешь, а я поеду домой!

На моё удивление Лялька согласилась довольно быстро.

– Только никому ни слова! – сказала она почему-то шёпотом, хотя вокруг никого не было.

– Ладно, – ответила я и побежала к трамвайной остановке, напряжённо вглядываясь в темноту неосвещённой улицы, в которой мне со всех сторон мерещились противные руки того, что пониже.

Думаю, что такое неожиданное для меня ухаживание, я отвергла потому, что просто ещё не дозрела до нужной кондиции – как физиологически, так и психологически. Кроме того, я, несмотря на свою природную раскованность и общительность, комплексовала из-за своей внешности и поверить в то, что могу кому-нибудь понравиться, просто не могла.

8. Части тела

В тринадцать лет самой выдающейся и весомой частью моего тщедушного тела был, несомненно, нос. Под его тяжестью я сутулилась и при ходьбе смотрела себе под ноги. При малейшем похолодании нос предательски краснел, в то время как щёки всегда оставались бледными, и мне казалось, что на фоне этих щёк нос просто светится фонарём.

Мои неутешительные выводы в отношении своей внешности подтверждались не только отражением в зеркале, но и мнением сторонних наблюдателей. Однажды я слышала, как папа говорил маме, что учитель труда (папа его знал потому, что столярное и слесарное дело мы проходили в техникуме) называет меня «гвоздём» за мою худобу. Мама дорисовала картину репликой: «Гвоздь с носом». На это замечание папа ответил: «Нос семерым рос, одному достался», а потом виновато хихикнул – ведь нос то у меня был папин. То, что к носу прилагалось, то есть остальное тело, действительно вполне можно было сравнить с гвоздём: длинные руки, длинные ноги, узкие длинные ладони с длинными пальцами и полное отсутствие рельефа как спереди, так и сзади, если не считать сутулой спины, но эта особенность моей фигуры ничуть не умаляла её сходства с гвоздём, правда с гвоздём, по шляпке которого неумело ударили пару раз, в результате чего он и согнулся.

Как-то мама, скалывая булавками на моём торсе детали платья, которое она шила мне к 1 мая, факт отсутствия у меня даже намека на грудь констатировала метким, и обидным выражением: «Доска!». Короче иллюзий по поводу своего экстерьера я не питала. А нет иллюзий – нет разочарований. Хотя, вру: иллюзий не было, а вот разочарований (да еще каких!) хватало.

Расскажу самый запомнившийся мне случай:

Промозглым декабрьским утром я иду в школу, по обыкновению спрятав нос в варежку. На дороге трое рабочих возятся с канализационным люком. Один из них сразу привлекает мое внимание – он очень молод и просто сказочно красив. Я продолжаю свой путь, слегка замедлив шаг, не в силах оторвать от него глаз. Паренек вдруг поднимает голову и перехватывает мой взгляд. Он, видно, привык пользоваться успехом у женщин, поэтому не отводит глаз в сторону, а весело подмигивает мне, и с сияющей, прямо-таки неотразимой, улыбкой произносит:

– Что, носик замерз?

От неожиданности я отрываю руку от лица и утвердительно киваю.

– Нич-ч-чего себе носик! В варежку не помещается! – и все рабочие дружно смеются.

Это была травма, несовместимая с жизнью! Умереть, исчезнуть, провалиться на месте, хотя бы в тот самый люк, вокруг которого стоят заливающиеся весёлым смехом рабочие! Но они наверняка вытащат меня оттуда, живую или бездыханную, но в любом случае все с тем же длинным красным носом! Нет уж, дудки! Я ускоряю шаг, стараясь не перейти на бег, потому что бег – это бегство, а мне, несмотря на огромное желание перестать существовать, всё-таки очень не хочется, чтобы они поняли, как этот красавец ранил меня в самое сердце своей жестокой шуткой.

К четырнадцати годам мало что изменилось, разве что за лето я вытянулась на пятнадцать сантиметров и на уроках физкультуры при построении переместилась со второго места с конца на четвертое с начала. Да еще грудь, наконец, начала подавать признаки жизни, но чего стоили мои чуть заметные прыщики по сравнению с роскошными сиськами большинства девочек, которые гордо покоились в неказистых сатиновых бюстгалтерах. А ещё у всех девочек были настоящие «взрослые» пояса для чулок, а у меня для поддержания этого изделия – сшитый из байки детский лифчик с длинными резинками. Я прекрасно понимала, что на бюстгальтер мне претендовать бессмысленно, а вот попросить маму сшить мне пояс для чулок я всё-таки решилась. Мама выслушала молча и стала опять кроить лифчик из байки оранжевого цвета.

– Мама, я же тебя просила пояс сшить!

– На твоих бёдрах пояс держаться не будет.

– Ну, мама, ну, почему не будет!

– Да на чём тут держаться?

– Лифчик мне давит!

– На что он тебе давит?

На самом деле ни на что лифчик мне не давил, но я почему-то не могла прямо заявить маме, что я уже не ребёнок, что каждый раз в раздевалке мне стыдно пристегивать чулки к детскому лифчику, что девчонки на меня смотрят, и что, наконец, я хочу быть как все. Мне очень хотелось, чтобы мама догадалась сама. Не знаю, догадалась ли она или просто ей надоело со мной спорить, только она уступила и сшила мне мой первый «взрослый» пояс из той же оранжевой байки.

Мама вообще была очень неуступчивой в вопросах того, что, по её мнению, мне было к лицу, а что «ни в какие ворота». Поэтому, когда в моду вошли нижние юбки, Жанне она сшила без возражений, а мне заявила:

– Ну, куда тебе нижняя юбка? Тебя в ней не найдут!

– Как Жанке, так сшила, а как мне, так не хочешь!

– Жанночка старше, и ей юбка идёт.

– Мне тоже пойдёт! Ну, мама, ну, сшей!

После длительной осады мама всё-таки сдалась и юбку сшила, а потом признала, что, «в общем-то, и тебе неплохо, по крайней мере, в ней ты выглядишь не такой худобой». Когда до нас докатилась мини-мода, мне пришлось отвоёвывать каждый сантиметр, на который она соглашалась сделать юбку короче. В результате этих баталий между нами, наконец, был заключен мир, основой которого служила длина юбки, равная ширине мужского носового платка. Этот мир вполне можно было назвать её полной и безоговорочной капитуляцией. Когда же в моду стали входить «миди» и «макси», мама заявила, что мини мне идёт гораздо больше. Пришлось начать изнурительный процесс согласования нового стандарта длины. Несмотря на все эти дискуссии, маминой работой я всегда была довольна, потому что она могла воплотить в жизнь любую мою самую сложную задумку.

Если в вопросах моды мне ещё удавалось сломить мамино сопротивление, то в случаях наших споров и разногласий по другим вопросам убедить её было практически невозможно.