Грустная песня про Ванчукова

– Здесь виварий. Собаки, кошки, обезьяны. Крысы и кролики в другом месте. Вот, смотри, – махнул рукой, указывая на дерматиновую дверь, Саша. – Нам сюда. А вот туда, наверх, – он снова махнул в сторону другого невысокого здания, справа от проезда, – Институт мозга. Знаешь о таком?

– Не-а, – простодушно признался Ванчуков.

– Мозг изучают, во всех проявлениях. И морфологию, и биохимию, и электрофизиологию, и психологию. А знаешь, что там в подвале?

Ванчуков покачал головой.

– Там хранилище с сейфовой дверью. А за ней – банки со срезами мозгов разных людей. Есть особая комната.

– Зачем? – спросил Ольгерд.

– Там хранят срезы мозга Ленина.

– Ты там был?

– Был. Один раз.

– А меня с собой возьмёшь?

– Если пригласят, возьму! – рассмеялся Козак, открывая ключом скрипучий замок дерматиновой двери.

Внутри уютно пахло старым домом. Запах был знаком Ванчукову: очень похоже пах внутри комод бабушки Калерии. И ещё из подвала пахло супом, очевидно, сваренным для виварских собак. Широкая лестница со стёртыми, а то сколотыми местами, ступенями вела на второй и третий этажи.

– Нам с тобой наверх, – сказал Саша, забрал из рук Ванчукова портфель и бодро зашлёпал по невысоким ступенькам.

Дверь на третьем была белая, тоже двустворчатая и очень высокая – почти до потолка. Саша открыл, зажёг свет. Показал налево:

– Гардеробная.

Направо:

– Туалет и ванная.

Сняли верхнюю одежду, вытерли ноги.

Прямо открывался короткий неширокий коридорчик. В него выходили два дверных проёма. За одним располагалась не очень большая квадратная комната, под завязку забитая всякой пока ещё непонятной Ванчукову аппаратурой. Четверть комнаты занимала отдельная камера с дверью, сделанная из мелкой некрашеной металлической сетки.

– Это что? – спросил Ольгерд.

– Камера для регистрации электроэнцефалограммы. Экранированная. А то наводки большие. Иначе шумы полезный сигнал могут забивать.

Возле единственного низкого оконца комнаты стоял чей-то рабочий стол со стулом, весь заваленный бумагами. Рядом со столом – закрытая дверь.

Козак потянул ручку:

– Тёмная комната. Она же фотолаборатория. Она же чайная и кофейная.

Внутри тёмной комнаты по стенам стояли два шкафа со стеклянными, занавешенными изнутри, дверцами. В центре – овальный стол с чайником, сахарницей и чашками; четыре стула.

– Пойдём, дальше покажу, – предложил Козак, бросив портфель на стул в фотокофейной.

За вторым дверным проёмом начиналась большая светлая комната со свисающей с потолка красивой многозеркальной хирургической лампой. Под ней операционный стол. У длинной стены слева – стеллаж с аппаратурой. По правой стене стояли два рабочих канцелярских стола со стульями. В оба окна торцевой стены были врезаны кондиционеры воздуха.

– Это зачем? – Ольгерд показал на кондиционеры.

– Летом бывает жарко. Нельзя, чтобы животное в эксперименте перегревалось.

Ванчуков понятливо кивнул.

Из комнаты были ещё две двери.

– Кабинет шефини, – кивнул Саша на правую. А там, – он показал на левую, – царство биохимиков с центрифугами и хроматографами. Собственно, на этом этаже всё, больше тут ничего нет.

– Что делать будем? – поинтересовался Ванчуков.

– Начнём с кофе! – твёрдо сказал Козак, доставая из кармана пиджака мятую пачку «столичных».

– А мне можно? – спросил Олик.

Козак потешно нахмурил брови и толстым голосом пробурчал:

– А ты пионерский галстук надел?

– Не-е-т, – так же потешно толстым голосом протянул Ванчуков, – забы-ы-ыл…

– Без галстука – можно! – заржал Саша Козак. – Сейчас кофе, и пойдём крыс подкалывать.

– Это как?

– Препарат вводить. Для иммунизации. Крысиный виварий, а также морские свинки через двор. Там отдельный одноэтажный домик. Кстати, видел такую штуку?

Козак подошёл к никелированному прибору, похожему на здоровенный сундук на колёсиках, какие бывают в цирке у фокусников. Из сундука торчала штанга, на ней был привинчен телевизионный монитор.

– Не туда смотришь, сюда смотри!

Из щели на верхней поверхности прибора выходила широкая бумажная лента. Болтающийся её край был некрасиво оборван, как будто рулон туалетной бумаги. Саша нажал клавишу, лента медленно поехала. На ней появились восемь тонких синих линий.

– Ну, регистратор, – сказал Ванчуков.

– Точно, – улыбнулся Козак. – А перья где?

Перьев не было, а линии прямо на глазах появлялись из ниоткуда.

Глаза Ольгерда округлились.

– Ладно, – усмехнулся Саша, – смотри сюда! – он откинул часть плоской поверхности прибора.

– Ни фига себе, – застыл в изумлении Ванчуков. – Форсунки…

– Точно! Молодец! Форсуночный безынерционный самописец! Восемь каналов. «Сименс». Знаешь, что такое «Сименс»?

– Нет.

– Фашисты. Раньше делали оборудование для бомбардировщиков и подводных лодок.

– А теперь? – спросил Ольгерд.

– А теперь Гитлер капут. Тридцать лет скоро как. Видишь, переквалифицировались… Ладно! – Козак выключил аппарат. – По сигарете, по кофе, по бутерброду. И по ко́ням! – подытожил он, направляясь в фотокофейную. Ванчуков ещё раз повернулся вокруг себя, вбирая в себя комнату, вдыхая незнакомый воздух.

И вот что понял: «Я дома».

Глава 10

Последним уроком была алгебра. Занудная Никитишна, облачённая в мышиного цвета вязаную кофту, по очереди мучила девчонок у доски. Она вообще девчонок почему-то не очень уважала.

– Это она их вроде как с наступающим поздравляет! – прошептал Ванчукову Панов. Ванчуков улыбнулся.

Солнце вваливало ярко, хотелось зевать, спать и одновременно не терпелось вскочить, послать всё вот это куда подальше, схватить в зубы портфель и – поскорее на улицу! Глотнуть там, ещё с крыльца, вкусного холодного воздуха, щедро струившегося с высокого чистого неба.

– Леон, слышь, ты сумку взял? – обернулся назад Серёга Панов. Длинный курчавый с точёным профилем и нервными чертами лица красавец, дамский сердцеед Леон скорчил кривую рожу и выразительно покрутил пальцем у виска.

– Ты с дуба рухнул, Пан?! Я же обещал!

– И где?!

Никитишна возбудилась:

– Так! На галёрке! Панов, Леонов! Хотите к доске?! Я вам сейчас устрою такое удовольствие!

– Простите, пожалуйста, Наталья Никитична… – съёжившись, жалобно всхлипнул широкий в плечах детина Панов. – Мы больше не будем…

В классе заржали. Никитишна успокоилась; снова принялась терзать свою жертву.

– Где-где?.. – выждав, прошептал Леон, – в рифму, где! В «трудовую» положил. А то из раздевалки упрут.

– Ма. Ла. Дэц, – кивнул Панов.

Ванчуков полез в портфель, выудил чёрный полотняный мешочек. В мешочке утробно звякнуло.

– Дай! – попросил Панов. Ванчуков протянул мешок. Панов довольно взвесил в руке. – Сколько там?

– Двадцать, и ещё четырнадцать копеек, – гордо ответил Ванчуков.

– Целый капитал!

– Ну да…

Ванчуков собирал деньги с пацанов битую неделю кряду. Кто-то сдавал аж по два-три раза – не хватало карманных за один день. Некоторые тупо пытались соскочить, тогда Ванчуков подключал Пана. С тем шутки плохи: соскок отменялся, не начавшись. Узнав про такое дело, мешочек быстро сшила мать – чтоб не растерялось чего по дороге. Почти всё получилось мелочью, не считая трёх мятых рублёвых бумажек и одной новенькой трёшки. Трёшку притаранил Соломин. Дома он собирал десюлики в бутылку из-под шампанского, потому все десятикопеечные монеты и выгреб.

Никак нельзя в грязь лицом!.. На двадцать третье февраля девки надарили всяких штучек – и брелков, и ручек, и даже жвачек таллиннских, клубничных и кофейных, где-то раздобыли. Комолова, та вообще у отца две пачки польского «мальборо» спёрла, хоть сама и не курит – раздавала потом всем желающим по две штуки в руки… Мужской сортир на четвёртом в тот день благоухал как салон дворянского собрания.

Так что на Восьмое марта хочешь не хочешь, а пацанам нужно было быть на высоте. Сегодня четверг, завтра пятница, седьмое число – последний день. Восьмого, в субботу, праздник; значит, в школу не идём.

– На улице встречаемся, – сказал Пан Леону после звонка. – Олька, пойдём мимо буфета, по бутеру заточим. Жрать охота.

Ванчуков кивнул. Ему тоже хотелось есть.

Только уже в «Детском мире» на Кутузовском стало ясно: денег катастрофически мало. Ванчуков расстегнул куртку, размотал шарф, извлёк из портфеля тетрадь, примостился на широком магазинном подоконнике и стал считать в столбик. Четырнадцать копеек погоды не делают, забыли про них. Дано: двадцать рублей, двадцать две девчонки. Так, в горку ноль, ну это понятно. Запятая. Сдвигаем. Сто девяносто восемь, ага. В горку девятка. Сдвигаем. Двести. В горку девятка. Всё, можно дальше не сдвигать.

– Короче, – поднял голову от тетрадки Ванчуков, – ноль девяносто и девяносто в периоде. То есть, – он снова склонился над тетрадкой, – по девяносто копеек на девчонку, это девятнадцать восемьдесят. Остаётся ещё тридцать четыре копейки. И всё. Можно расщедриться – по девяносто одной копейке на подругу, и тогда двенадцать останется. Приехали. Адиос, амигос!..

Цены на игрушки были самые разные. Куклы стояли такие, что на двадцатку можно было взять пару, а то и вообще одну, если большую. Ещё были какие-то пупсики, зеркальца, кошелёчки, подушечки для иголок… Глаза разбегались, но глаза беде помочь не могли. Девчонок в классе двадцать две, денег на кармане двадцать рублей.

– Вот что, пацаны, – подумав, сказал Ванчуков. – Сами мы не потянем. Нужна помощь.

– Ты о чём? – спросил Леон.

– Нужно, чтобы нам кто-то из продавцов помог, – ответил Ванчуков.

– А чего тут помогать? – не понял Пан. – Сколько пупсики стоят?

– Посмотри, – хмыкнул Леон.

– Ща… – шмыгнул носом Пан и пошёл к прилавку.

Вернулся разочарованным.

– Восемьдесят пять копеек.

– Ну?! – поглядел на Ванчукова и Пана Леон.

– Чего – «ну»? – Пан посмотрел в упор на Леона. – Покупаем пупсов, и все дела.

– Двадцать два? – спросил Ванчуков.

– Двадцать два, – утвердительно кивнул Панов.

– Пан, ты чё, они же одинаковые! – подался вперёд Ванчуков.

– И чё, Олька?..

– Да ничё, – опустил голову Ванчуков. – Мы завтра принесём в класс двадцать два одинаковых пупса, и девки скажут, что мы дебилы.

– Правильно скажут… – пробурчал под нос Леон.

– Не, пацаны. Так дело не пойдёт. Я сейчас! – твёрдым шагом Ванчуков пошёл к прилавку.

– Здравствуйте! Мы пришли за подарками для одноклассниц и не можем выбрать. Вы нам не поможете? – обратился Ольгерд к молодой, лет двадцати, девчонке с серыми глазами и в крупных пепельных кудряшках.

– Мальчик, а сколько тебе подарков нужно?

– Двадцать два.

– О, да ты солидный покупатель! – у сероглазой в кудряшках определённо было хорошее настроение. – Сейчас, подожди минутку. Надежда Николаевна!

На зов появилась женщина постарше, вполне годная в матери не только Ванчукову с товарищами, но и сероглазой.

– Здравствуйте! Мы пришли за подарками для одноклассниц… – начал Ванчуков.

– Вижу, – улыбнулась Надежда Николаевна. – Сколько у вас денег?

– Двадцать рублей и четырнадцать копеек, – отбарабанил Ванчуков; он затвердил сумму, так что заглядывать в бумажку не было необходимости.

– А барышень у вас сколько всего?

– Двадцать две! – сероглазая в кудряшках опередила Ванчукова.

– Тогда, ребята, есть только один выход. Делать лотерею.

– Я понял! – воскликнул Ванчуков. – Мешок, двадцать два фанта, и все подарки по номерам разные! Чтоб никому обидно не было…

– Молодец! – опять улыбнулась Надежда Николаевна. – Я вам сейчас всё подберу.

Вскоре Леон и Пан направлялись к дверям «Детского мира», за две ручки таща до краёв заполненную спортивную сумку. Довольный жизнью Ванчуков забежал вперёд, придержал дверь, чтобы пацанам было удобнее выходить.

– Я пойду, – поднял сумку Леон на выходе с эскалатора «Динамо».

– Сумку донесёшь? – спросил Пан.

– Нет, не донесу! Упаду от истощения…

– Ладно, давай, до завтра.

– Давайте, – кивнул Леон и, навьюченный здоровенной сумкой, попёрся в свой двор.

– Чего делать будешь, Олька? – взглянул на Ванчукова Панов.

– Домой…

– Пошли ко мне. Брат новую бобину записал. Послушаем.

– А кто там?

– На коробке написано, какой-то «даксайд».

– Рубят?

– Не-е, тихо играют, душевно…

– Тогда пойдём! – Ванчуков был несказанно рад, что есть причина и сейчас можно не домой.

– Двинули! – выдохнул Пан.

Здоровенный широкий Панов с мелким узким на его фоне Ванчуковым, словно Тарапунька и Штепсель, взяли быстрый шаг и бодро потопали мимо стадиона Юных пионеров к повороту на Беговую.

* * *

Ванчуков благоговел перед музыкой. Когда исполнилось пять, мать зачем-то отвела в музыкальную школу. Сказала: «На испытание». Может, та древняя скрипка, глубоко запрятанная на дне платяного шкафа, пеплом Клааса постучала в её очерствевшее сердце. Школа была далеко от дома, в десяти минутах пути трамваем – внизу, под горой, ближе к морю, в самом начале центрального проспекта; рядом с бесхозным пустырём, на котором несколькими годами спустя поставили административную девятиэтажку. Но пока что там был пустырь; и пустырь тот Ванчуков любил. Каждый год, весной и осенью, а иногда и летом, на пустыре раскидывали цветастые пахучие шатры посещавшие маленький город цирки-шапито, и туда Ванчукова время от времени водили. Вот почему и пустырь, и исток центрального проспекта оказались для Олика связаны исключительно с положительными ощущениями.

Музыкальная школа наполовину вросла в землю. Подслеповатые оконца подвала – уж точно. Сразу над ними – низкие подоконники первого, чуть выше – окна ещё одного, второго и последнего, этажа. Мать почему-то оробела, в дверях схватила за руку, хоть уж давно так не делала. Вестибюлю не хватало оконного освещения, под потолком – Ванчукову запомнилось – горели тусклые, похожие на цветки-колокольчики, фигурные лампы-торшеры.

Провели в класс.

Там у обычного чёрного пианино (Ванчукову снова запомнилось: лак на деках белёс, мутен, покрыт сетью мелких трещинок, словно какая ажурная паутинка) на винтовой табуретке, не помещаясь, сидела пожилая уютная женщина с необычайно прямой спиной, напоминавшая Надежду Константиновну Крупскую с книжного портрета. В свои пять Ванчуков читал сносно; читать любил и всяких разных портретов в книгах уже насмотрелся, хоть был и мал. Несмотря на кажущуюся уютность, Ванчуков понял: от женщины, точнее – от её пронзительного взгляда, усиленного очковыми линзами, исходила ощутимая опасность.

– Мальчик, – сказала «Крупская».

– Ольгерд… – робко вставила Изольда.

– Мальчик, – чуть поморщившись, не обращая внимания на Изольду, снова сказала «Крупская». – Иди-ка сюда, встань подле инструмента. – Так Ванчуков впервые в жизни услышал слово «подле». Связано ли оно с подлостью, он не знал.

Ванчуков подошёл.

– Лицом ко мне, чтоб мы видели друг друга.

«Зря я, – подумал Ванчуков. – И совсем она не страшная». От женщины едва уловимо пахло хорошими духами.

Ванчуков повернулся.

– Давай постучим по дереву, – серьёзно сказала женщина и тут же выбила по деке пианино несложный ритм. – Повтори.

Ванчуков подступил к инструменту ближе, сжал кулачок правой руки и костяшками пальцев – с непривычки было немного больно – повторил.

– Левой, – попросила женщина. Ванчуков сменил руку.

– Ещё, – сказала женщина после того, как отстучала очередную порцию.

Ванчуков опять повторил.

– Теперь немного иначе. Будем не только отстукивать, но и прихлопывать в ладоши, – спокойно сказала «Крупская» и отбила, чередуя костяшки пальцев с открытыми ладонями, ритм, посложнее предыдущего, с интервалами и синкопами.

Ванчуков запомнил. Повторил, не сбился. Женщина впервые за всё время улыбнулась.

– А теперь попоём. Ты любишь петь? – Ванчуков честно пожал плечами. – Повторяй звуки, – сказала уютная женщина и стала нажимать на клавиши инструмента. Ванчуков вторил голосом; от волнения голос дрожал, несколько раз срывался.

– Не волнуйся, – попросила женщина. – Всё хорошо, – она сделала десятисекундную паузу. – Не волнуешься? – Ванчуков мотнул головой.

– Продолжим…

– У вашего сына абсолютный слух. Примечательно, весьма… – закончив испытание, над оправой круглых очков взглянула в упор на Изольду уютная «Крупская». Ванчуков, как и положено, уже торчал в коридоре. – Мы можем приступить к занятиям с ним без промедления. Итак, по классу какого инструмента вы собираетесь записать мальчика?..

То был первый, одновременно – последний раз, когда Ванчуков переступил порог музыкальной школы. Изольда избавила себя от музыкального образования сына. От скрипки Изольда избавилась позже, когда Ванчукову было восемь и он учился в третьем: подарила инструмент его соседке по парте, блондинке-красавице Наташе. Та как раз была скрипачкой и, по отзывам строгих преподавателей, делала в игре на инструменте немалые успехи.

Ванчукову оставалось любить музыку «на расстоянии». В младших классах пел в школьном хоре, впрочем, в солисты его никто не прочил. Дома из музыкального оборудования были старый железный подслеповатый телевизионный ящик да обтянутый зелёным кожзамом полукруглый электрограммофон тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения, снабжённый, случайными и непоследовательными стараниями Изольды, дюжиной-другой граммофонных пластинок, добрая половина которых была на семьдесят восемь оборотов. Ванчукову, скорее, нравилась даже не музыка, а технический процесс, сопровождавший её появление. Нужно было щёлкнуть поворотной ручкой громкости – тогда загорался зелёный огонёк индикатора. Потом нужно было взять пластинку; вытянуть её из конверта – это если конверт существовал – или достать с полки, где оставшиеся пластинки лежали друг на друге, навалом; положить пластинку на диск, оттянуть рычаг звукоснимателя – тогда завращается застеленный резиновым ковриком диск; как можно точнее опустить звукосниматель на начальную канавку пластинки. И наслаждаться.

Понятно, что с пластинками можно было делать массу других вещей. Например, построить на пластинке домик из маленьких некрашеных деревянных кубиков, включить вращение и любоваться тем, как красиво домик поворачивается во все четыре стороны. Или – проигрывать пластинки на семьдесят восемь оборотов со скоростью тридцать три, слушая, как толстыми нереальными голосами, жуя слова, гудит и хрипит динамик. Наконец, если звукосниматель был отведён вправо, щёлкнул, а диск не завращался, то следовало пойти к маме и сказать заученное волшебное слово: «Пассик!» Мама тогда доставала из кухонного шкафа резиновую перчатку, отрезала от одного из пальцев неширокое колечко. То колечко следовало взять, вернуться, снять покрытый резиновым ковриком штампованный стальной диск, вытащить из-под него порванную соплю старого пассика, а новое колечко посадить на вал двигателя и центральный валик, в который вставлялся штырь стального диска, снаружи отделанного резиновым ковриком.

Когда Ванчуков стал старше, он захотел слушать музыку осмысленно. Осмысление пришло, музыка – нет. Взять её в захолустном городке было негде. По крайней мере, для Ванчукова.

Иногда отец с матерью ходили в гости к приятелям, Ободовским. Ванчукова тоже брали с собой. Ободовские жили в уютном старом, жёлтой известью крашенном четырёхэтажном доме в самом центре города. Сергей Фёдорович и Борис Арнольдович делали вместе научную работу – отец как главный инженер завода, а Борис Арнольдович как заведующий кафедрой металлургического института. Ещё им нравилось вместе периодически выпивать. Жена Бориса Арнольдовича – Ольга Петровна, доцент кафедры сопромата, собирала по таким случаям щедрый стол. Изольда Михайловна ей тихо завидовала: во-первых, потому что сама сидела дома; во-вторых, потому что Ольга Петровна умела готовить и то было видно невооружённым глазом. Сын Ободовских, серьёзный-пресерьёзный Лёня, старше младшего Ванчукова на два года, пропадал в математическом кружке и в спортивном зале; был самбистом. Поэтому, когда Ванчуковы отправлялись в гости к Ободовским, Ольгерд оказывался без компании и, что называется, «без занятия».

На время, пока взрослые дружно следовали заветам Гаргантюа и Бахуса, Борис Арнольдович усаживал скучавшего Олика за массивный письменный стол в кабинете и ставил перед ним магнитофон. Снимал пахнущую деревом и коленкором крышку. Уходил, закрывая за собой кабинетную дверь. То был первый магнитофон в жизни Ольгерда Ванчукова. Дело оказалось сделанным; зараза попала в молодой организм, размножилась и осталась там навсегда.

Репертуар магнитных лент, в беспорядке валявшихся перед жадным взором Ванчукова на столе зелёного сукна, был специфичен. Ободовские, рождённые, выросшие и поженившиеся в Одессе, уважали фольклор малой родины. Ванчукову же все эти «цыплёнки жареные» и «пустите, Р-р-рая» с «гоп-стопами» казались ну совершенно не в тему. Ну да ладно, дарёному коню… Зато сам магнитофон Олик изучил отменно. Научился приклеивать к началу лент свежий ракорд, с помощью бритвенного лезвия стыковать и подклеивать тонким скотчем обрывы магнитной ленты с непонятными волнующими названиями – «тип 2», «тип 6» и «тип 10»; мастерски, одним движением, не глядя заправлять ленту в щель головочного отсека; перематывать; даже освоил запись с микрофона. Магнитофон оказался интереснейшим аппаратом, куда как увлекательнее электрограммофона. Так продолжалось вплоть до отъезда в Египет. А там произошло непоправимое.

Через квартал от двухэтажной квартиры Ванчукова, на углу, за высокими стеклянными витринами, призывно светился музыкальный магазин. Тоже двухэтажный. Почти ежедневный ванчуковский путь в булочную или в лавку зеленщика пролегал мимо, и то было обстоятельством непреодолимой силы.

Всю не особо большую площадь первого этажа занимали пластинки с компакт-кассетами. Первый раз в жизни кассету Ванчуков увидел именно там. Маленькие «шоколадки» с двумя аккуратными дырочками пошатнули его нестойкое душевное равновесие. Тут, на первом, было суетливо и шумно. Покупателей не так чтобы много, но свежие записи звучали не переставая. Основная же ванчуковская беда затаилась этажом выше, где на полках и стеллажах жили переносные магнитофоны, радиомагнитолы и, в довершение, аппаратура класса «хай-фай». Ванчуков быстро выучил местные арабские цифры; это оказалось несложно. Гораздо сложнее было понять, как закорючки на ценниках звукозаписывающих и воспроизводящих устройств соотносятся с жизнью самого Ванчукова – там были многие сотни, а иногда даже и тысячи фунтов, которые, как понятно, никакого отношения к ванчуковской реальности не имели.

Управлял магазином молодой парень. Звали его Насиб. Владел этим и другими магазинами в квартале отец Насиба. Как звали отца, Ванчуков не знал; видел того лишь однажды, когда он вылезал из-за руля серебристого «мерседеса», точь-в-точь похожего на тот, на котором возили Ванчукова-старшего.

Заняться Насибу было особо нечем. У него работали два продавца, один на втором и один внизу. Поэтому обычно хозяйский сын курил, сидя в пластмассовом кресле на улице. На небольшом столике стояли чашечка кофе и бутылка с водой.

Была не была, в самый первый раз подумал Ванчуков и попросил Насиба показать ему один из магнитофонов, царственно помещённый на широкий стеллаж второго этажа.

– Вэр ар ю фром?^[18] – спросил египтянин.

– Фром Соувиэт Юниэн^[19], – твёрдо ответил Ольгерд.

– Ай си. Вэр дy ю лыв?^[20]

– Нат фар. Си зэ хаус нэкст дор?^[21] – показал рукой Ванчуков.

Насиб кивнул. Все дома – и в этом квартале, и в соседних – он знал наперечёт. Район дорогой, дипломатический. Случайные люди здесь не живут. Любознательный юный Ванчуков был немедленно расценён Насибом как потенциальный покупатель.

– Лэт’с гоу!^[22] – поднялся с кресла Насиб. Ему и самому было бы гораздо интереснее показать мальчишке товар, чем просто тупо сидеть на улице, курить одну за одной и пить нескончаемый кофе. – Ват’с ёур нейм?^[23]

– Ольгерд!

– Ой…герт? Ват э гуд нейм…^[24]

На третье или четвёртое посещение лавки Ванчуков всё же нашёл на втором то, чем не только хотел, но в принципе и мог бы обладать: японский радиокассетник. Большой, с двумя динамиками – один для «верхов», другой для «средних» и басов. Динамики закрывала мелкая серебристая сетка. Окошко в середине кассеты подсвечивалось сзади яркой белой лампочкой. Играл аппарат красиво, звук был чистый, полный. Кассеты перематывал быстро, с приятным свистом. Включался в розетку, но мог работать и на батарейках. Насиб тактично подождал полчаса, пока Ванчуков вдоволь наиграется с аппаратом, потом сказал: «Семьдесят фунтов, но тебе отдам за шестьдесят пять».

Уезжая в эвакуацию, Ольгерд написал на листочке название и адрес магазина, марку и название модели. Внизу заметно вывел: «65 ф.». Отдал отцу. Тот кивнул: мол, не волнуйся.

Через несколько месяцев отец вернулся в Союз. Прилетев в Москву, позвонил: везу Ольгерду подарок! Три дня, пока ждал возвращения Сергея Фёдоровича, Олик не мог спать. В школе глядел в окно, считал за окном ворон. Вороны превращались в магнитофонные кассеты, махали пластмассовыми коробками и улетали – далеко-далёко…

Отец ввалился домой поздно ночью, прилично подшофе. Ольгерд выскочил в прихожую. В руках у Сергея Фёдоровича был чемодан. На шее, на узком ремне, болтался небольшой продолговатый кожаный футляр.

– Вот, держи! – рявкнул Ванчуков-старший Ванчукову-младшему (не Пегову, уже достижение…). – Твой магнитофон!

Ольгерд, не веря счастью, схватил футляр, щёлкнул замочком. Внутри сиротливо грязновато поблёскивал хлипкий маленький магнитофончик. Во втором отсеке футляра, предназначенном под блок питания и микрофон с дистанционным управлением, гулял ветер.

– Спасибо, папа… – тихо, едва слышно прошептал Ванчуков и, опустив плечи, поплёлся со щедрым подарком в свою комнату.

– Я тебе ещё джинсы привёз!.. – куражно заорал вслед пьяный отец.

Перед отъездом времени у Сергея Фёдоровича оставалось в обрез. Позавчера подарил Аде кольцо с бриллиантом. Утром, случайно вспомнив просьбу сына, дождался, пока она выйдет из душа:

– Слушай, помоги сыну подарки купить.

– Хорошо, Серёжа. А что нужно?

– Джинсы и магнитофон.

– Так это несложно, – обняла Сергея Ада. – Даже машина не нужна. Сейчас пойдём, тут через квартал магазин джинсовой одежды. Всё фирменное. Размер какой?

– Не знаю я размера, – недовольно буркнул Сергей Фёдорович.

– Ладно, ты только не волнуйся. Я мальчика твоего помню, на глаз подберу, – «райфл», «ли» или «ливайз». У них всё есть.

– А стоят сколько? – спросил Ванчуков.

– Фунтов пятьдесят-шестьдесят.

– А подешевле?!

– Ну, в «фирменном» дешевле вряд ли. Но есть неподалёку лавочки, там местные шьют. Там же и продают.

– Вот и чудно! Туда и поедем! – подытожил Ванчуков.

Сляпанные на коленке кривые джинсы без клёпок сторговали за двадцать пять.

Ванчуков достал записку сына, сунул Аде:

– На!

Та взглянула, вернула записку:

– Знаешь, тут за углом радиокомиссионный. Вещи, конечно, не новые, но вполне приличные.

– Пошли! – воодушевился Ванчуков.

Простенький «филипс» в футляре валялся на прилавке прямо перед входом.

– Сколько? – спросила Ада по-арабски.

– Сорок, – ощерился золотозубый хозяин.

– Что не так?

– Всё так. Нет микрофона и блока питания.

– Работает?

– Отлично работает!

– Ладно. Открой.

Араб распахнул кожаный футляр, достал магнитофон, положил на прилавок.

– Что это? – Ада показала на крышку кассетного отсека. Там в чёрной пластмассе пузырился дефект, похожий на лунный кратер.

– Сигаретный пепел горячий упал.

– Сколько?

– Тридцать пять.

– Много.

– Три кассеты с записью сверху дам! Ладно, не три – четыре!

– Всё равно много. Тридцать три. И кассеты.

– Согласен! И кассеты…

Довольные жизнью и собой, Ада и Сергей отправились в ресторан, а потом занялись друг другом. Рейс на Москву был на следующее утро.

* * *

– Заходи, – пригласил Пан, открывая с лестницы убогую коричневую фанерную дверь в тёмную тесную прихожую. Пахнуло сыростью с квашеной капустой. Панов зажёг свет. Квартирка оказалась тесной, с низкими потолками. Все комнаты и кухня выходили на одну сторону. За окнами гудела вечерняя Беговая.

– Раздевайся, – сказал Серёга, – проходи. Ботинки снимай, мать помыла вчера.

Ванчуков снял пальто, разулся, спросил:

– В туалет можно?

Пан был в дальней комнате, не услышал.

Ванчуков зашёл ненадолго в туалет, потом в крошечную плесенью отдающую ванную.

– Какое полотенце можно?

– Вот это, моё, – кивнул Панов. – На кухню иди. Есть сейчас будем.

В кухонное окно старого барака заглядывал фонарь с улицы. Панов выудил из холодильника кастрюлю. Водрузил на плиту; зашипела и вспыхнула зажигаемая конфорка. Угол кухни был заставлен пустыми бутылками. Панов перехватил взгляд Ольгерда:

– Пьёт батя. Иногда. Потом сдаём бутылки-то…

В полуосвещённой от кухонного потолочного фонаря прихожей на вешалке болтался потёртый офицерский китель с изломанными на плечах капитанскими погонами.

– На сутках отец сегодня. В охране работает.

Ванчуков кивнул. Пан открыл кастрюлю, поварёшкой помешал суп, чтоб равномернее нагревался.

– Мама на заводе в вечернюю смену, ночью уже придёт.

– А брат где? – спросил друга Ванчуков.

– Брат у невесты сейчас живёт. У неё с родителями квартира прямо рядом с институтом. Ему так сподручнее. Давай поедим, а то требуху подвело, – Серёга стал разливать горячий борщ по тарелкам.

– Здесь курим, – сказал он, когда тарелки опустели. – У меня можно.

В комнатёнке ютились кровать, диван и шкаф. У окна большая старая радиола, на полу катушечная магнитофонная приставка.

– «Нота», – гордо кивнул Пан. – Брат из стройотряда привёз. А радиола даром что старая, ящик-то сам по себе большой. Басы качает что надо! Щас услышишь…

Ванчуков взял в руки пустую картонную коробку от магнитофонной бобины. Сзади, по линеечке, чёрной тушью, твёрдым «чертёжным» почерком была выведена строчка, которую Ванчуков не видел доселе никогда и нигде:

Pink Floyd – The Dark Side of the Moon (p) 1973^[25]

Пан нажал на кнопку. С еле слышным скрипом поехали бобины. В динамике медленно, тихо и гулко запульсировал барабан, превращаясь в стук человеческого сердца. Ошеломлённый Ванчуков сел на холодный дощатый крашеный пол, подобрал под себя холодеющие ноги в тонких носках.

Понял: «Меня здесь больше нет».

* * *

От Серёгиной халупы до дома было минут двадцать. К вечеру подморозило. Ванчуков поравнялся с входом в овощной, когда в дверях появилась невысокая женская фигурка, тащившая в правой руке тяжёлую сумку. Женщина сделала шаг, нога поехала. Сумка вылетела из руки, упала на бок. Из сумки на заснеженный асфальт веером разлетелись картофелины, кочан капусты и несколько морковок. Женщина, не удержав равновесие, с тихим стоном шлёпнулась на асфальт рядом с крыльцом.

Ванчуков подскочил в два прыжка, протянул руку. В свете уличного фонаря узнал лицо – соседка из его дома; периодически сталкивались в лифте.

– Ушиблись? – участливо спросил Ольгерд.

– Да не то чтобы очень, – задумчиво протянула женщина. В голосе сквозили боль и нелепая обида.