Конец света

Кстати, о языке. Общем со сверстниками. Это – тема.

В последнее воскресенье сентября Беркутовы отправились за город. Бабье лето в тот год затянулось, и они решили ухватить, может быть, последний погожий денек.

«За город» – это громко сказано. Если кто-то представил себе туристический поход с рюкзаками за спиной, то он сильно ошибся. Хотя формально не придерешься: они и в самом деле пересекли границу города. Только проходила эта граница в трех по-окраинному длинных кварталах от их дома.

Каких-то пять остановок на автобусе: две по Москве и три уже по области – и можно дышать полной грудью! Еще около часа ушло на то, чтобы потерять из виду не только далекие очертания человеческого жилья, но и других искателей нетронутой природы.

Наконец нашлась и отличная полянка, без следов не только мусора, но и кострищ. Женя не любил возиться с костром, и они ограничивались в подобных вылазках бутербродами, холодной картошкой и крутыми яйцами, ну там огурчиками-помидорчиками, а из горячего – чаем из термоса.

Расположились, короче говоря.

Женя протянула Кате пластиковый стаканчик с чаем. Верней, она хотела поставить стаканчик перед ней, потому что чай был горячий, стакан тонкий, а за единственное не обжигающее место – верхнюю кромку – держалась сама Женя. Но Катя опередила ее и, не оценив температуру, цапнула стакан. Женя начала было:

– Осторо…

Но Катя уже обожглась, отдернула руку и расплескала чай, частично на себя, частично на руку матери, а частично на разложенные на клеенке бутерброды.

Никто не ошпарился, и этот инцидент мог бы остаться без внимания как его участников, так и нашего, если бы Катя не сопроводила его комментарием:

– Ой, блин!

Собственно говоря, ради дискуссии, возникшей из-за этого неосторожно брошенного междометия, и включен в нашу повесть весь эпизод в целом.

– Катерина! Что за выражения! – сказал отец.

– А что? – удивилась дочь.

– Ты что сейчас сказала?

– Блин.

– И что?

– Что?

– Что это означает?

– Ну блин, – удивилась она вопросу. – Который кушают.

– Ах, кушают! А почему, позволь спросить, не оладь, не бутерброд или, скажем, кулебяк?

Катя пожала плечами: как будто и так неясно, что ни оладь, ни бутерброд в таких случаях не вспоминают. Видя, что дискуссия зашла в тупик, в нее включилась мама:

– Катюша, запомни: это нехорошее слово. И блин, который едят, тут совершенно ни причем.

– А какой причем?

Конечно, проще всего было бы сказать что-то вроде: «Вырастешь – узнаешь», – или: «Просто запомни, что это слово употреблять не надо». Но Беркутовы избегали подобных педагогических приемов. Пока Женя-мать соображала, как объяснить дочери, почему это слово плохое, не углубляясь в его происхождение, Женя-отец сказал:

– Просто запомни, что это слово нельзя использовать. А почему и что – узнаешь, когда подрастешь.

– Но все ведь так говорят, – сказала дочь, упорно пытавшаяся добиться истины.

Отец как будто только этого и ждал:

– Кто все? Кто все? Ты когда-нибудь слышала такое от меня или от мамы?!

Мало ли чего Катя от них не слышала! Что ж теперь, вообще не говорить? Но она понимала, что такой ответ вызовет у взрослых новый всплеск ненужных рассуждений. И промолчала. Это сошло за согласие. Или покорность. Или упрямство. Чувствуя, что все три варианта недалеки от истины, отец попытался развить свою мысль:

– Видишь ли, Катюх, есть грубые слова. Их все знают… Ну, все взрослые. В общем, все, кто знают эти слова, знают, что они неприличные. А есть слова… Как бы приличные. Но они означают ровно то же самое. И поэтому они еще гаже. Человек сам себе представляется таким культурным, а на самом деле…

Он еще говорил про какое-то «лицемерие». Катя раньше слышала это слово, но что оно значит, знала не точно. Хотя ясно, что что-то плохое. Но это не играло большой роли: отец ее окончательно запутал. У него так получалось, что говорить совсем неприличные слова лучше, чем другие, неизвестные Кате, но явно менее неприличные. В очередной раз она убедилась, что у этих взрослых в голове столько умных мыслей, что они сами их объяснить не могут.

Что касается Жени, то он считал, что всё изложил предельно доходчиво, и был весьма доволен собой.

Катя тем временем думала: «А как же тогда с блинами, теми, которые кушают. Их тогда как называть?» Вот бабушка недавно сделала блинчики. Тут понятно: «блинчики» говорить можно. Но это – если с творогом или мясом. А если просто? На масленицу у них в садике Елена Викторовна сказала: «Завтра будем есть блины». И все воспитательницы и нянечки повторяли: «Блин, блин… Возьми еще блин. Этот блин подгорел, возьми другой блин». Катя это точно помнила.

Вообще, в садике (или, там, в школе) и дома разные слова считаются неприличными. Сколько раз она слышала от отца: «Черт! Черт возьми! К чертям свинячьим!» А Вовка Ергошин сказал: «Черт!» – так Анастасия Георгиевна пол-урока не могла успокоиться. Целую лекцию прочла: мы, люди христианской культуры, да мы, носители чего-то там, да еще хранители еще чего-то. И главное – вместо диктанта! Вот какая польза от черта может быть.

Значит, так и запомним: дома блин не упоминать, а в школе – черта. Это со взрослыми. А с ребятами все можно.

Умная девочка Катя и впрямь могла находить общий язык с разными людьми.

Просветив ребенка, родители успокоились, и в остальном день прошел прекрасно.

Между тем подошел срок Жениной предзащиты. Он совершенно не волновался. Конечно, в Совете будут сидеть корифеи науки, которые всякого разного знают в тыщу раз больше Жени. Но одну малюсенькую тему он знает лучше любого профессора или академика. И речь будет идти именно о ней.

Заседание ученого совета было чистой формальностью. Члены Совета, имевшие отношение к области науки, в которой хотел сказать свое скромное слово соискатель, уже были знакомы с его исследованиями по статьям и прежним обсуждениям, а те, кто работал в других направлениях, доверяли первым. Так что серьезного обсуждения не было. Точнее, не было никакого. И не только по указанной причине.

Когда Женя закончил свое двадцатиминутное выступление и приготовился отвечать на вопросы, зная заранее, что ни одного неожиданного среди них не будет, председательствующий, он же директор института…

Но сперва несколько слов о самом институте.

Женя работал в МиМаМи – общепринятое сокращение Московского НИИ микро- и макромиров. И хотя целью проводившихся здесь работ было исследование явлений, относящихся одновременно в двум мирам, например, движения микрочастиц в глобальном пространстве или, наоборот, влияния космических полей на земные нанопроцессы, все-таки каждый из сотрудников тяготел либо к одному, либо к другому из миров. Соответственно, и отдельные исследовательские группы, и темы работ условно делились на макромирные и микромирные. Понятно, что лаборатория астронома Гарта относилась к первой группе. А вот директор института, молодой (для своего, разумеется, звания) член-корреспондент Академии наук Павел Дмитриевич Кубанцев, был в большей степени микромирщиком. В последнее время и на всех возможных уровнях он с гордостью докладывал о прорыве мирового значения, совершенном сотрудниками его института во главе с академиком Гартом, однако в глубине души таил крошечные, но ощутимые капли зависти. Нет, не лично к Юрию Гавриловичу (его он весьма уважал и в человеческом, и в научном смысле), а так, как представитель группы, не сумевшей осуществить прорыва, может завидовать представителю другой, осуществившей. И как раз случай подвернулся поднять беспокоившую его тему.

Итак, Женя закончил свое выступление и приготовился отвечать на вопросы, не ожидая никаких неожиданностей, но тут председательствующий, он же директор института Павел Дмитриевич Кубанцев, вместо того, чтобы открыть дискуссию, сказал:

– Молодец! Я думаю, ни у кого нет возражений одобрить эту работу. (Он оглядел немного ошарашенную аудиторию.) Вопросы отложим до защиты. А если кому-то не терпится что-то уточнить, можно – в рабочем порядке. Да? (Все растерянно закивали.) Вот и отлично! Я о чем хотел сказать? Жень, ты присядь пока. Все мы не так давно поздравляли Юрия Гавриловича с заслуженным успехом. Но наука не стоит на месте. Зачем за примерами далеко ходить? Американцы сообщили об открытии клюп-частицы. У нас принято кивать, мол, американцы, у них оборудование самое современное, денег куры, или кто там? – индейки не клюют. Но тут что́ можно сказать в наше оправдание? С одной стороны, мы и на своем, каком-никаком, оборудовании открываем пятно Шнайдера – Гарта, а с другой – американцы без всякой дорогостоящей техники, буквально одной шариковой ручкой вычисляют эту самую клюпу. Что, у нас шариковых ручек мало? Нет, товарищи дорогие, у нас другое. Вот такой вот математик – ну, вы работу его только что сами слышали – сидит себе в астрономической лаборатории, где и без его формул мировые прорывы совершаются. Нет, конечно, и там ему работа найдется, я ничего, ЮрьГаврилч, сказать не хочу. Но только, вы уж извините, сейчас время не такое, чтобы так кадры использовать, процентов на… В общем, не на сто. Ты, Жень… Евгений Антонович, как, чувствуешь себя в силах потягаться с американцами? Ладно, нечего скромничать, что ты плечиками пожимаешь и глазки опускаешь, как девица на выданье? «Можно попытаться»! Вот это ближе к правильному ответу. Так и попытайся! (Он снова обратился к членам Совета.) Короче, я предлагаю сейчас прямо, не откладывая, создать группу математических исследований, а когда Евгения… э-э-э… Антоновича утвердят, то и лабораторию. Есть возражения? А вы, ЮрьГаврилч, не обижайтесь: он по роду своей работы все равно ваши задачи решать будет. Но – но! – и других подразделений. Вот что важно. Все согласны? Тогда нам остается только пожелать Жене готовиться к защите – там-то ему спуску не дадим, а в новой работе – открыть новые клюп-, шмюп- и прочие дрюп-частицы!

Женя возвращался домой… Словосочетание «в приподнятом настроении» довольно точно отражает его состояние. Именно приподнятым он себя чувствовал. В самом прямом смысле. И не только ростом он был выше, но и в плечах шире. Добрый великан из сказки, да и только. Вот идут вокруг люди и не знают того, что́ знает он. О чем он написал в своей работе, и, между прочим, крупнейшие ученые страны признали, что даже вопросы задавать – излишне! И пусть это – не самая большая тайна мироздания, даже, прямо скажем, микроскопическая. Но все-таки об этой крошечной детали в гигантском сооружении, которое называется Природой, даже не догадывается никто из вот этих вот пассажиров метро, спешащих по своим незамысловатым делам.

Женя доехал до пересадки и перешел на свою ветку. Вошел в вагон. Народу в этот час было не очень много: как раз чтобы занять все сидячие места, да еще около одной из дверей стояла шумная троица подвыпивших мужчин полуинтеллигентного вида. Женя встал в соседнем дверном проеме.

Трое стоящих что-то оживленно обсуждали, не стесняясь в выражениях. Как, впрочем, и в громкости их произнесения. Женя огляделся: может, это только он слышит, а остальным шум поезда всё заглушает? Нет, судя по тому напряженному безразличию, которое блуждало на лицах, все были в курсе проблем, беспокоивших его соседей. Будь на их месте галдящая компания семи- или даже одиннадцатиклассников, во весь голос обсуждающая контрольную или первенство школы по волейболу, обязательно какой-нибудь, и даже не один, пассажир, отчитал бы их, указав, что они не одни в вагоне, и растолковав, ка́к следует себя вести, и все прочее, на что горазды транспортные дидактики. Но одно дело безобидные школяры, а совсем иное – здоровенные жлобы, к тому же еще и плохо себя контролирующие. Пока что они не контролируют свои языки, а сунешься – они и руки перестанут контролировать. Да даже если просто обложат матюгами – кому приятно?

В другое время, может быть, и Женя бы придал лицу отрешенно-самоуглубленное выражение и, доехав до соседней остановки, перешел в соседний вагон под видом поиска сидячего места. Но – не в этот вечер, когда он был выше ростом и шире в плечах, чем обычно.

Женя оторвался от двери с надписью «Не прислоняться» и двинулся вдоль качающегося вагона, удерживая равновесие с помощью верхнего поручня. Вагон насторожился, а когда он приблизился к беседующим, то и напрягся. А как тут не напрячься, если все знали, что́ сейчас произойдет. Этот интеллигентик скажет: «Да вы что́ себе позволяете?! Вы где́ находитесь?! А ну…» Но что «а ну», никто не узнает, потому что эти хамы начнут его бить. И вот тут-то важно не упустить момента для того, чтобы кинуться врассыпную.

Но ничего этого не произошло, и никто даже не узнал о чем этот говорил с этими. Потому что гигант, осознающий свою необъятную физическую и духовную силу, не нуждается в окриках. Он говорит спокойно и дружелюбно. И, главное, негромко

В тот момент, когда один из собеседников сообщил приятелям, что, «судя по процентовкам, блядь, там по сорок выходят, а я им говорю: хули сорок дрочить-то? Уж тогда, бля…», – в этот кульминационный момент хозяйственного спора Женя добрался до них, приятельски приблизил свою голову к их головам и задушевно произнес:

– Ребята, насчет «бля» и «хули» – чуток поосторожней, а? Тут женщины…

Эффект изумил самого Женю. Разговаривавшие удивленно, будто только сейчас заметили, что находятся среди людей, завертели головами, а тот, кого он перебил, спросил:

– А мы что, мы очень… того?..

Женя с огорченной улыбкой покивал, как бы говоря движениями головы: «Увы, увы…»

– Извини, батя, – сказал второй из троицы, то ли в сумраке вагона переоценивший Женин возраст, то ли и не пытаясь его оценивать, а просто понимая, что подобное замечание может сделать лишь почтенный старец.

Третий успокоил Женю:

– Всё путем!

– Ага, – сказал Женя и вернулся в свою дверную нишу.

В продолжение четырех перегонов, пока трое приятелей не вышли, они время от времени оглядывались на Женю и показывали ему руку со сжатым кулаком, но не угрожая, а – как «Но пасаран», в смысле: Не боись, дядя, всё под контролем, мы фильтруем базар. И Женя отвечал понимающей улыбкой.

Интересно добавить, что никто из ехавших в вагоне не подумал: «Оказывается, можно по-людски договориться». Нет, часть наблюдавших вышеописанную сцену решила, что эти четверо знакомы между собой, и поэтому интеллигентику сошло с рук вмешательство в разговор, а часть – что он просто спросил, например, какая остановка следующая, и они ответили (правда, осталось неясно, почему после этого изменились громкость их разговора и лексикон, но это уже были никому не интересные мелочи). И один человек решил, что под шкурой интеллигента скрывался мент, негромко, но веско припугнувший распоясавшихся хулиганов. Но самое простое предположение – что Женя просто попросил ребят следить за своей речью и они вняли его просьбе – почему-то никому не пришло в голову.

* * *

А теперь насчет клюп-частиц, о которых упомянул П. Д. Кубанцев.

Как справедливо заметил он же, наука на месте не стоит. В то время, как часть мирового научного сообщества пыталась осмыслить открытие австрийских и российских астрономов, то есть, попросту говоря, выяснить, что́ же собой представляет таинственное пятно, другие, не имеющие отношения к музыке сфер, занимались своими вопросами и, по крайней мере, некоторые из них – небезуспешно. В частности, удача сопутствовала американской группе молодых исследователей под руководством нобелевского лауреата Джошуа Адамса.

Достигнув определенного положения в своей области, любого человека тянет на нечто обобщающе-всемирно-сущностно-значимое. Так и Адамс, удостоенный всех возможных регалий в области химии, пресытился родной наукой и решил воспользоваться своим исключительным положением в университете, где заведовал кафедрой. Кафедру он передал любимому ученику, тоже всемирно известному, а сам организовал лабораторию, которая, собственно говоря, так и называлась – Адамс-лаб. Да и сложно было бы дать ей более конкретное наименование, потому что занималась она чем-то совершенно неконкретным. И то сказать: Адамс набрал не только химиков (что вполне естественно), а еще и физиков и математиков (что довольно логично), философов (что еще понятно), а также вовсе необъяснимых лингвиста, музыковеда, парапсихолога и даже богослова с врачом, почему-то гастроэнтерологом. Всего получилось 17 человек, причем, это число было не случайным: он заранее наметил взять именно столько.

Коллектив получился вполне интернациональный: тут встречались и китайские, и славянские, и испанские фамилии, не говоря уж об англо-саксонских. Что касается полового состава, то, с учетом заведующего, в лаборатории было поровну мужчин и женщин.

Ко всем кандидатам предъявлялось два требования – быть не старше 23 лет и обладать магистерской (но ни в коем случае не докторской!) степенью. В остальном к каждому был свой подход. После небольшого собеседования, в ходе которого получили отказ примерно четверо из пяти, Адамс давал задания. От медика потребовалось знание поэзии Огдена Нэша и музыки Шёнберга. От музыканта – решения задач из сборника «Логические парадоксы для старшеклассников», причем важно было не правильное решение, а ошибочно-замысловатый ход мысли: принятый кандидат не справился ни с одной задачей, но продемонстрировал нечто, очевидно, более ценное с точки зрения экзаменатора. Богослову Адамс предложил написать реферат «Зависимость цветения декоративных кактусов от пристрастия их хозяина к посещению порносайтов». И хотя никакой зависимости обнаружено не было (да и какая тут могла бы быть связь?), что-то в рассуждениях, представленных на его суд, Адамсу приглянулось. И так далее. В частности, философ должен был приготовить украинский борщ, не заглядывая в интернет, в результате чего он не только освоил азы кулинарии, но и восстановил почти утерянные навыки работы с «бумажной» библиотекой. Это еще перечислены только задания, предложенные принятым на работу. А на каких фантазиях Адамса «сломались» отвергнутые, так и осталось неизвестным широкой общественности.

Все это можно было бы назвать блажью пресыщенно-прихотливого ума, если бы ее результатом не стал грандиозный успех, о котором говорилось выше, а именно – открытие клюп-частицы.

Клюп-частицей Адамс и его соратники назвали открытую ими мельчайшую частицу вещества – ту самую, из которых состоят так называемые кирпичики материи, элементарные частицы. Размер этой «клюпы» столь мал, что не поддается никакой фиксации физическими и другими известными методами. Она – просто невидимка. Причем, взять, к примеру, микробов, которые тысячи лет жили себе в человеке и рядом с ним, а он не подозревал об их существовании. Так то – пока не было прибора, чтоб их увидеть. А пришел Левенгук – и пожалуйста, микробы как на ладони, облюбуйся! Или те же элементарные частицы: их видать – не видно, но приборы фиксируют так, что лучше и не надо. А тут – хоть тыщу лет изобретай, никакого прибора изобрести невозможно, потому что нет ни поля, ни силы, чтоб могли с этими самыми клюп-частицами взаимодействовать: те просто проскакивают между силовыми линиями, как мальки – в ячейки крупного невода. Один из сотрудников Адамса, Лео Айзеншпиц (кстати, математик), в этой связи вспомнил русскую поговорку: «Клопа танком не раздавишь». Это тонкое народное наблюдение привело в восторг нобелевского лауреата, и еще не обнаруженная частица тут же получила свое наименование: Адамс произносил «клоп» как «клюп».

Основой работы Адамс-лаб стала идея о том, что, как бы ни была незаметна клюп-частица, она не может не оставлять следа. Как, собственно говоря, ничто в этом мире не проходит бесследно. Последнюю мысль можно было бы по справедливости отнести к числу общих мест и глубокомысленных банальностей, сплошь и рядом используемых авторами литературных произведений, подобных ныне читаемому. Однако именно на таких очевидностях и порой, прямо скажем, благоглупостях и базировались все расчеты группы Адамса. Интеллектуальная мощь этих полутора дюжин головастых ребят сказалась именно в том, что им удалось перевести суть подобных незамысловатых афоризмов на язык строгих формул и, в конечном счете, не только доказать существование мельчайшей крупицы вещества (что и так было понятно: раз есть кирпичи, то должна быть и глина, из которой они слеплены), но и составить алгоритм расчета средней концентрации клюп-частиц в окружающем пространстве (или, иначе, клюп-плотности)! Хотя и это – не совсем точное название. Никто ведь не фиксирует сами эти частицы, а, так сказать, – намек на тень отпечатка их следов. Так что нельзя рассчитать: «Их в одном кубическом метре (или микроне, не суть важно) – столько-то тысяч (или квадриллионов, опять же не суть)». Это скорей – как если смотришь на снегопад: сколько снежинок, не сосчитать, но можно оценить, густо снег идет или, так, слегка сыплет. Такое почти интуитивное ощущение более или менее интенсивного мельтешения частиц в пространстве и было названо клюп-плотностью .

Вот на проведение подобных работ, пусть, и в не столь глобальных масштабах, и направил директор МиМаМи Павел Кубанцев свежеиспеченного кандидата физматнаук (забежим чуть-чуть вперед и скажем, что защита прошла вполне успешно). И, кстати, академик Гарт не возражал. Напротив, на устроенном Женей банкете он произнес тост в том духе, что за минувший год ему посчастливилось стать автором двух открытий: пятна (вместе с профессором Шнайдером) и Жени Беркутова (самолично).