Read the book: «Таёжная история»

Глава 1.

Возмездие через тридцать лет.

В последний день июля, когда уже сгустились сумерки, в окно дома мастера лесосплавной конторы Бориса Тумачинского кто-то тихо постучал.

Борис Львович подошёл к окну, протёр его ладонью, будто оно было грязным, пристально вгляделся и увидел лицо приёмного сына Романа.

Сердце ёкнуло и словно оборвалось; потом, после незримой пробуксовки, гулко заходило в груди.

Срок наказания Романа был определён в восемь лет и истекал только через три года. Досрочного освобождения быть не могло.

«Бежал отморозок», – с тревогой подумал Борис Львович и, мелко семеня ногами, заспешил к двери.

– Не ждал? – вместо приветствия зло вымолвил Роман, когда перед ним открылась дверь, и, оттеснив отчима, уверенно прошёл в избу.

– Не ждал, никак не ждал, – дрогнувшим голосом произнёс Борис Львович, закрыл дверь на крючок и последовал за нежданным гостем.

– А ты, как я вижу, и не рад встрече со мной? – бросил на ходу Роман и, не снимая сапог, прошагал в комнату. Оглядевшись вокруг, плюхнулся в мягкое кресло.

Борис Львович промолчал и замер на месте.

– Так и будешь торчать передо мной? Садись, потолкуем, – Роман впился глазами в лицо отчима и с полминуты сверлил его острым немигающим взглядом. – Думаю, нам есть о чём повазьгать.

Борис Львович не выдержал, отвёл глаза. Узкие худые плечи его опустились, сам он съёжился, точно щенок, на которого прицыкнул свирепый хозяин, и осторожно присел на край табурета.

– Ну, как поживаешь? Как мать? Сестрёнка моя как? Скучали по мне? – едва заметная, с ехидцей, ухмылка скользнула по лицу Романа.

Борис Львович будто не заметил иронии, неопределённо пожал плечами:

– Живём помаленьку, хлеб жуём. Мать к сестре уехала, повидаться захотелось. Катерина диплом получила и сразу отправилась с друзьями в турпоход по реке. А я, как видишь, – дома, собаку стерегу, курам нестись помогаю.

– Так-так… Хозяйством, говоришь, занимаешься? – Роман обвел взглядом комнату. – Ну, а визит мой тебя не удивляет?

– Удивляет, Рома. Очень даже удивляет. Срок ведь немалый был объявлен и не истёк ещё…

– Вот-вот, немалый срок судья мне отмерил. Правильно толкуешь. Но со мной такая интересная штука приключилась, что не смог я чалиться от звонка до звонка. К тебе, понимаешь ли, потянуло. Да так сильно потянуло, что я даже спать по ночам перестал – вот как захотелось увидеть отца любимого! – Роман рубанул ребром ладони по горлу.

– Не догадываешься, отчего вдруг зародилось во мне такое неуёмное желание? – осклабился Роман.

– Говори, Рома, без тумана. То, что ты в бегах, я уже догадался. Нужна помощь? Скажи, помогу, если это в моих силах.

– Э-э, тятенька, совсем, видать, ты запамятовал, как на Руси гостя встречают! Забыл? Тогда вспоминай быстро и тащи на стол, что в доме имеется! Да не скупись – знаю я тебя! Промочим горло – разговор сам покатится.

Наглое поведение Романа глубоко возмущало Бориса Львовича, пронизывая до самой печёнки. Однако, открыто выразить своё негодование он не решался – страх перед физической силой пасынка брал верх.

Он безропотно исполнил всё, что потребовал от него Роман.

Этот страх появился не вдруг и не сейчас, когда уже наступила старость и силы в значительной степени поубавилось. Боязнь физических страданий обнаружилась ещё в юном возрасте. При виде крепких кулаков осерчавших сорванцов его всегда охватывал ужас. Уже тогда он впервые задумался: почему люди бьют друг друга? А главное, нужно ли сносить боль, причиняемую обидчиком? Нельзя ли решать проблемы как-то иначе? И стал постигать червивую науку изворотливости.

«Ни к чему давать себя в обиду и получать тумаки, если есть голова на плечах, – рассуждал Боря в десять лет. – Пусть балбесы расплачиваются, у них и кожа толще, и боль переносится легче».

И он изворачивался. Виртуозно. Совестью никогда не мучился, хотя способы его изворотливости были настолько подлыми и омерзительными, что, если бы о них узнала хотя бы одна живая душа – ему пришлось бы, по всей вероятности, сразу записаться в инвалиды. Но, как бы то ни было, рукоприкладства по отношению к себе Боря больше не допускал.

Захмелел Роман быстро, хотя закусывал много и с жадностью. Закурив, развалился в кресле.

– Сядь! – пьяно приказал он отчиму, показывая заскорузлым пальцем в пол. – Толковище проведём!

Борис Львович подвинул табурет ближе, медленно опустился на него, сжался в комок.

– Скажи-ка мне, лучший мастер лесосплавной конторы: сколько же людей ты угробил за свою жизнь? Сколько баб, мужиков, детишек малых? Каждого помнишь, или все на одно лицо?

Пьяная поволока в глазах Романа исчезла, её выжег бешеный огонь гнева. Лицо Бориса Львовича вытянулось, сделалось мёртво-бледным, лоб покрылся испариной.

Тридцать пять лет он ждал этого часа. Сотни картин расплаты за своё предательство видел во снах. Кричал и вскакивал по ночам, но такого конца предвидеть не мог.

– Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!

– Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава – фашистский прихвостень, безжалостный каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже рожу ему размалевал. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?

– Конечно же, нет, Рома! Какой Саид? Опять ты загадками заговорил – ничего в толк не возьму. Давай-ка лучше опрокинем ещё по маленькой.

Борис Львович суетливо схватил початую бутылку, горлышко дробью застучало о край гранёной стопки.

– Возьми, Рома, выпей, закуси огурчиком, – он протянул водку, подвинул тарелку с закуской. Его руки сильно тряслись.

– Поставь! – рыкнул на него Роман. – Сам налью и выпью, коль захочу. А с с-сукой помойной мне пить западло!

Точно увесистой печатью скрепил он свои слова ударом кулака по столу. Посуда подпрыгнула, наполненная стопка опрокинулась на скатерть.

– Погоди шуметь-то, Рома! Не надо буянить, в самом деле. Не дай Бог, услышит кто – каюк тебе, век свободы не видать.

– Не услышат! Я тебя, гада ползучего, удавлю сейчас по-тихому. Пикнуть не успеешь!

Роман приподнялся, тряхнул головой и, по-бычьи опустив её, двинулся вокруг стола к отчиму.

– Отец мой тебе не снится? Не приходит по ночам с верёвкой на шее?

Борис Львович сидел, ни жив, ни мёртв. Словно прирос к стулу, и не мог встать. Он осознал, наконец, что Роман не шутит, объяснений и покаяний не ждёт. Конец близок, и предотвратить его уже невозможно. Настал-таки час расплаты, и жизнь его через минуту оборвётся.

От страха и безысходности Бориса Львовича охватил неописуемый ужас. Он закричал истошно и дико, закатив глаза к потолку, и был похож в это время на одинокого волка в лунную морозную ночь, жуткий тоскливый вой которого леденит душу.

Роман не выдержал. Смачно выругавшись, с размаху ударил отчима в подбородок. Слабое усохшее тело, подобно тощему полену, отлетевшему от расколотой чурки, распласталось на ковре.

– Тьфу, паскуда! Даже умереть-то не можешь по-человечески – орёшь, как недорезанная свинья!

Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.

– Саид тоже оказался в плену у немцев, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.

Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.

– Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.

За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?

«Отпереть, – рассуждал он про себя – значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем – вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку с тремя ходками по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».

Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери.

Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.

Два здоровенных мужика – Трофим и Петро – ворвались в избу.

– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?

Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:

– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.

Он взял свою полосатую куртку, добавил:

– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:

– Не Тумачинский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, такой, со шнурком.

Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.

– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.

Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.

– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Тумачинского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!

Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.

– Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.

Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Тумачинский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг – такое! Человек – начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, – изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.

Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.

– У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? – спросил Роман, остановившись в дверях.

– О-он, – с одобрением протянул Петро. – Всё ещё он. Бессменный.

– В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, – Роман криво усмехнулся. – Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт – волей буду наслаждаться. Так и передайте.

Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина.

Тумачинский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:

– Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.

Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.

– Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса – грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. Стреляли на моих глазах тех, кто не перешёл на их сторону. И меня бы расстреляли! А я жить хотел. Жи-ить! Вы понимаете?! Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?

Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.

– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.

Тумачинскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.

– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Не говорите никому, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый зэк. Он, шельма, изворотливый, его нескоро возьмут. А и возьмут – не сразу поверят его россказням. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!

Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:

– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?

Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.

– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!

Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.

Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:

– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?

– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.

Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.

Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.

Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.

Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.

Разбираться не пришлось. Тумачинский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее.

Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.

– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.

– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.

– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.

Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.

На следующий день приехал следователь, поспрашивал односельчан о Тумачинском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город.

На этом всё и закончилось.

Глава 2

Ночь у Гиблого Яра

Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так за тридцать лет, в одиночку, приходилось встречать сумерки Абросиму Митрофанову на берегу реки! Несчётное количество!

Река чаровала Абросима загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному.

Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости.

Утренняя же гладь с золотым отливом, наоборот, порождала в нём светлые мысли, уносила в будущее. И каждый раз его чувства обострялись по-новому, ни разу не повторяясь. Они заставляли невольно задуматься о безвозвратности мига жизни. Вспоминалось детство, и, к удивлению, Абросим видел себя со стороны…

…Вот он, держась за бабушкин подол, стоит на обрывистом берегу реки. Голубые бусинки глаз с нескрываемым любопытством устремлены вдаль, где река делает изгиб. Там он видит плоты и людей, стоящих на них.

– Сё это? – спрашивает малышка Абросим бабушку, указывая пальчиком на плоты.

– Люди, внучек, рабы божьи.

– А сё они делают?

– Плоты гонят, лес сплавляют.

– Засем?

– Так графу Голицыну угодно.

Абросим некоторое время молчит, потом мечтательно произносит:

– Я тозе хосю гнать плоты.

– Будешь и ты гнать, когда подрастёшь. Весь наш род лес сплавляет. И баржи с рудой тоже.

Затем он видит себя в шесть лет. Впервые, страшно волнуясь, переправляет на противоположный берег всех желающих. Утлая лодка-плоскодонка чуть не вся ушла под воду и неуклюже отчаливает от берега.

Абросим ещё жидковат, и весло для него кажется неимоверно тяжёлым. Неокрепшие мускулы рук предательски подрагивают под рубашкой. Закусив губу от натуги, он медленно тянет весло на себя.

В тринадцать лет, вопреки негласным правилам, отец Абросима – Фёдор Митрофанов – взял сына на сплав руды. Взял, чтобы испытать и закалить будущего сплавщика.

В те далёкие времена тринадцатилетний возраст подростка, по местным меркам, считался как бы началом становления мужчины, точкой отсчёта вхождения во взрослую жизнь. Парнишке поручалась уже любая крестьянская работа. Правда, взрослые, всё-таки, присматривали за ходом её исполнения.

Когда поступила команда собираться в дорогу – Абросим едва не задохнулся от гордости, распиравшей его грудь.

Фёдор Митрофанов и его семеро братьев подряжались ежегодно у приказчиков графа Голицына. Сплавляли по реке руду.

Многие пытались конкурировать с братьями, желая подзаработать на сплаве. Но их попытки заканчивались неудачей. Не удавалось завистливым плотогонам удержать гружёный шитик на стержне стремительного потока реки.

Мощная струя течения захватывала неуклюжую баржу и швыряла на прибрежные скалы. Со скрежетом лопались борта, и руда шла на дно. Подряд расторгался, неудачник возмещал убытки из собственного кармана.

Братьям Митрофановым удача сопутствовала каждый сезон.

… Абросим вздрогнул и открыл глаза. Видения сплава исчезли. Он понял, что немного вздремнул, поскольку небо заметно почернело. Занавес тьмы уже зашторил просвет между деревьями, и тайга стала выглядеть ещё величественнее.

Утром Абросиму предстояла работа, ради которой, в общем-то, он и поднялся вверх по реке. Старик подрядился в лесосплавной конторе на заготовку мха. В посёлке возводили двухквартирные дома из деревянного бруса и без мха обойтись было нельзя.

Впервые Абросим Митрофанов появился здесь около тридцати лет назад и место ему сразу понравилось безлюдностью и первозданной тишиной. В народе это место называлось Гиблым Яром, и люди старались обходить его стороной. Гиблым – потому что здесь иногда гибли люди, повстречавшись с беглыми заключёнными. Река в этом месте делала большой изгиб, создавая самое короткое расстояние от колонии с особым режимом.

Рецидивисты в полосатой робе, вырвавшись из-за колючей проволоки, шли сразу к реке. Встретив на своём пути охотника и ли рыболова, они забирали у него продукты, одежду и лодку. Самого же человека безжалостно убивали. За ночь беглецам удавалось уходить по реке очень далеко.

Но Абросим Митрофанов игнорировал опасения и лучшего места для своих нужд не желал.

Нынешним летом вновь был побег. Из колонии бежал Роман Тумачинский по кличке Баклан.

После встречи с отчимом он ушёл в тайгу и словно растворился в ней.

Несколько раз участковый милиционер Николай Ищикин делал вылазки-облавы на беглеца. Но тщетно. Капитан и сам понимал: искать Баклана в тайге бесполезно. Не таков он, чтобы залечь где-нибудь в пихтаче и хлестать водку. Беглый заключённый в тайге – что иголка в стогу сена.

С реки подул влажный прохладный ветерок. Абросим встал, достал из шалаша телогрейку, набросил на плечи.

Разжёг костёр, потом снова улёгся в своё ложе. Чуть слышно шелестел прибрежный ивняк. Ленивые волны, набегая на галечник, создавали монотонно-убаюкивающую мелодию. Незаметно для себя старик вновь задремал.

Ему приснилась старшая дочь Анна, безвременно ушедшая из жизни пятнадцать лет назад. Стройная, чернявая, с распущенными до плеч волосами, она стояла на высоком берегу реки и что-то кричала ему вниз, где он смолил лодку, подготавливая к сезону.

…Случилось это в год её совершеннолетия. Красотой природа наделила Анну щедро – от парней не было отбоя. А она выделила среди всех поклонников лишь одного – молчаливого вальщика леса Костю.

Васька Ермаков знал о взаимоотношениях Анны и Кости, но никак не мог смириться с мыслью, что девушка достанется не ему. С завидным терпением он переносил все её дерзости и насмешки над собой. Когда понял окончательно, что у него нет никаких шансов на взаимность, решил отомстить Анне, растоптать её любовь. Васька принялся следить за влюблёнными ежедневно, следуя за ними по пятам.

Однажды, как только стемнело, Васька засел в густом пихтаче и стал ждать. Словно зверь на охоте, он приготовился к нападению.

Едва девушка миновала его – выскочил из засады, в два прыжка очутился на тропинке и рысью набросился на неё сзади.

Закричать Анна не успела – зажав ей рот грязной ладонью и матерно ругаясь, негодяй мгновенно подмял её под себя и с животной страстью в теле разорвал на ней одежду…

В ту же ночь Анна повесилась. Не в силах пережить случившееся, она забралась на самую вершину старого осокоря, скрутила жгутом любимую косынку в ромашках – подарок Кости, – изготовила петлю и набросила себе на шею.

Наутро всё население их небольшого таёжного посёлка в скорбном молчании собралось у холма, на котором гордо и одиноко возвышался могучий осокорь.

Посреди холма, обхватив руками, казалось, намертво ствол дерева, голосила мать Анны – Ефросинья. Абросим же, онемев от внезапно обрушившегося горя, бестолково топтался подле неё, поглаживал беспрестанно жену по голове, и бросал на людей затуманенный взор. Слёз у него не было – красные воспалённые глаза выражали душевную боль намного ярче, нежели бы он плакал.

Когда к дереву подошёл милиционер и, отстранив рыдавшую Ефросинью, собрался взобраться на осокорь, чтобы срезать петлю, из толпы вдруг выбежал Костя. С негодованием в голосе он громко закричал:

– Постойте! Что вы делаете?! Как можно?

Милиционер вначале опешил, не понимая, что от него требуется. Потом, заглянув в глаза парню, посторонился.

Спускал на землю мёртвую Анну Костя очень долго, осторожно и бережно, словно боялся причинить любимой нестерпимую боль. Закончив, взял её в последний раз на руки и понёс к машине, как невесту. Поцеловал Анну в лоб и громко, как-то неумело, с выкриками, разрыдался…

– Проснись, батя! – неожиданно произнёс кто-то рядом громким голосом.

Абросим открыл глаза, резко приподнялся, сел. Перед ним стоял Роман Тумачинский.

– Ты что это по ночам колобродишь-то? – первое, что пришло на ум, спросил спросонок старик.

– Не спится отчего-то на земле – сказывается привычка отдыхать на нарах, – Баклан осклабился и подошёл ближе, присел на корточки рядом. – Обитаю я сейчас неподалёку от тебя. Стало быть, мы соседи. Вот я и подумал: а почему бы не потрясти губой с хорошим человеком? Верно? Может, потом у меня сон какой-нибудь звездастый завяжется.

Абросим достал кисет, принялся раскуривать трубку.

– Третью неделю по тайге петляю, а кажется, будто третий месяц пошёл, – продолжил Роман. – Как заяц. Достал меня ваш участковый мент, никакого покоя от него. И что он такой службистый? Не знаешь, случайно? Сидел бы себе в посёлке, да самогонщиков ловил. А то, всякое в тайге случается, – напорется, ненароком, на что-нибудь острое.

– Не угрожай – не боится Николка-власть никого, – резко сказал Абросим. – Он человек правильный, справедливый, бояться вашего брата не в его характере. Да и не нужен ты ему. Он распоряжения из района исполняет. В посёлке объявил: нет тебя тут. Так-то вот.

– Ну-ну. Лей песню, жаворонок, лей. Видал я, как он распоряжения исполняет, разведчик долбанный. Со стороны зырил за ним.

Мужчины помолчали. Осокоревая трубка Абросима, видать, забилась, он с трудом высасывал из неё ядовитый дым.

– Что же ты никуда не подался? – спросил старик, пытаясь прочистить отверстие в трубке сухой соломинкой.

– Некуда пока. Умер заветный адресок, вот и вынужден ждать новую прописку, – блатным жаргоном процедил Баклан. – Сегодня скатался на товарняке до Утёса, жратвы набрал. На обратном пути тебя заприметил. Решил вечерком навестить. Тоска, понимаешь ли, одолела, начинаю сходить с ума. Надеюсь, ты не дятел, не настучишь? На зоне о тебе многие знают. Рассчитывают на помощь, если что.

Чувствовалось, Роману после многих дней одиночества хочется выговориться.

Абросим продолжил разговор:

– Ты, Ромка, на жизнь не жалуйся – сам себе выбрал дорогу в колдобинах. Совета не спрашивал. Вот и ходи по тайге молчаливо, как леший.

– Это моё дело, в натуре, какой дорогой кандыбать! Здесь хоть и одиноко, но по-всякому лучше, чем на зоне. И знай, старый, на нары я больше не вернусь. Наберу вот жирок, как утка, и – в путь отправлюсь. Хо-ро-шие денёчки настанут! Всё ещё у меня впереди…

Баклан мечтательно закрыл веки. Потом открыл и сплюнул.

– Лишь бы Ищикин очередную облаву не устроил, падла! Известно мне, как он умеет пыль в глаза пускать. Боец невидимого фронта. Ходит по посёлку, нюхает, нюхает, а потом – бац! – и в дамки. Но сюда, я думаю, он не скоро нарисуется.

Роман, как бы засомневавшись, пристально посмотрел на Абросима, добавил:

– Если, конечно, дятел не поможет.

– Не бойся, не сдам. Ты сам угодишь в его силки.

– Да ну? Это он такое тебе наплёл?

Старик пропустил вопрос мимо ушей и неожиданно спросил:

– Скажи, верно ли в посёлке судачат, будто ты из лагеря ушёл, чтобы отчима порешить?

– Ты что, Абросим, исповеди ждёшь от меня? Напрасно. Ты не поп, я – не грешник.

– Понимай, как хочешь, но ответь мне. Совет дам.

– Хе-хе, сове-етчик нашёлся! Не смеши толстую задницу – она и без того смешная. Что ты можешь мне насоветовать, темнота дремучая? Ты хоть представляешь, сколько советов я получил за свою жизнь? Нет? Тогда скажу тебе: если исписать эти советы на бумаге – вагон макулатуры получится. Вот так. И кто советовал! Тузы в папахах – вот кто. Нечета тебе, понял? А на волю так никто и не выпустил – пришлось самому выбираться. Сове-ет дам! Не нуждаюсь я в твоих советах! Врубаешся, старый?

Баклан поднялся с корточек, взволнованно заходил у костра.

– Так верная молва или нет? – настойчиво повторил вопрос старик. Он словно не слышал, о чём распалялся беглый зек. Кустистые седые брови Абросима в ожидании ответа сдвинулись к переносице.

– Допустим, так, и что? – как под гипнозом покорно ответил Баклан. – Укорять будешь? Падлу фашистскую оправдывать?

Абросим раздумчиво спросил:

– Ты точно уверен, что отчим твой с немцами заодно был?

– За чмо гнилое меня держишь? Я без малого пятнадцать лет на зонах, портрет свой поистрепал от сладкой лагерной жизни, но ты-то меня всё равно признал? И его опознал один человек. Саид, узбек. Горку на зоне держит.

– Что держит? – не понимая, переспросил Абросим. – Какую горку?

– Бизнес есть такой на зоне. Неплохую прибыль приносит Саиду, между прочим. – Баклан криво усмехнулся. – Однажды ему удалось убедить начальника биржи, чтобы не вывозить опил за пределы зоны, запудрил тому мозги чем-то. Опил после распиловки леса стали складывать в кучу. За несколько лет образовалась высокая гора. Проложили туда трап, наверху соорудили беседку. А за зоной у нас находится котлопункт – столовая, иначе говоря. Сотрудники колонии кормятся там – офицеры, прапоры и прочая шушера. Так вот, с этой горки человек за проволокой виден, как на ладони. Саид это всё подметил. Обратил внимание на то, что на котлопункте работают одни бабы. Молодые, сытые тёлки, как на подбор. Он и придумал использовать их в качестве наглядного пособия для томящихся зеков. Через легавых они получают от Саида бабки. Причём – немалые. Отрабатывают очень легко.

– Постой, какие бабки? – опять спросил Абросим, не понимая жаргона рассказчика.

– Я же сказал: немалые, большей частью зеленью.

– Что за бабки, какая зелень? Причём здесь трава огородная? – в недоумении рассудил старик.

– Тьфу, тундра! – незлобиво сплюнул Баклан.

– Бабки – деньги, зелень – доллары. Врубился?

– Говори понятно, чего голову морочишь? И не ори – я не глухой.

– Ладно, замётано. Въезжай на будущее. Короче, работу эту тёлки перехватывают друг у дружки. Иногда даже дерутся между собой.

– А что за работа такая, из-за которой они мутузятся?

– Э-э, работа очень простая. Выряжаются в чёрные чулки с резинкой чуть выше колена, нацепляют короткую юбку и медленно тащатся вдоль зоны. Несколько раз останавливаются, задирают юбку, поправляют чулки. Зек сидит в это время в беседке, смотрит через бинокль. Представь себя на месте мужика, который лет пять-шесть не видел голой бабы. Она ещё не успеет юбку задрать, а он уже приплыл. Так-то вот, старый. Перестройка в стране. Бизнес и на зону проник.

– Срамота, – неодобрительно отозвался Абросим Митрофанов.

– Ха-ха-ха, – залился смехом Баклан. – Про секс, наверно, тоже ничего не слышал?

– Ты про Саида начал рассказывать, – прервал старик развеселившегося Романа.

– Ладно, слушай, коль заинтересовался, – лицо Баклана сделалось серьёзным.

– Саид, как и мой отчим, был в плену у немцев. После войны его осудили за предательство. Так вот, отмотал он свой четвертак, а на волю не захотел. Незадолго до освобождения рванул за проволоку, чтобы пятёрку добавили. Для него не существовало другого жилья, кроме барака на зоне. Потом всё же освободился. Куда ехать? В Ташкент? Нет там никого: ни родных, ни близких. Крышу над головой не выделит ни одна из структур. Ксива не позволяет. Где жить? Вот и мотнул он на столицу пучиться. Ни разу не был в ней. Стал отираться на вокзалах. Там и повстречал однажды моего отчима. Ходил за ним, присматривался, сомневался. Потом подошёл и назвал по фамилии. Семёновым, значит, окликнул. Хотел потолковать, да осечка вышла. Мой родственничек смекнул, что к чему, завёл его в какой-то двор и двинул металлическим прутком по кумполу. Да, видно, не рассчитал малость. Узбек не окочурился – череп крепким оказался. Выздоровел и опять бродяжничал. Только недолго. Спёр что-то и на родную зону вернулся. Радости не было предела. Намаялся на воле бедолага, – Роман усмехнулся, оторвал взгляд от Абросима Митрофанова, уставился куда-то мимо его, продолжил: