Чёрная стезя. Часть 1

– Но разве твоя вера в Бога основана не по тому же принципу? – с издёвкой в голосе спросил Кривошеев.

– Вера в Бога – дело добровольное, коммунистическая же идеология носит принудительный характер. Не поддерживаешь революционные преобразования, не веришь в построение коммунизма – отправляйся в лагерь на перевоспитание. А если попытаешься отстаивать свою точку зрения публично – получишь пулю в затылок, – усмехнувшись, сказал Марк Ярошенко. – Мнение рядового гражданина власть не интересует, потому что оно враждебное и не вписывается в принятую идеологию. Вот так. Там, где присутствует насилие – прогресса не будет, любая насильственная идея порочна и в конечном итоге потерпит крах. Вот и всё, что я тебе скажу, Афанасий Дормидонтович. И – ни словом больше. А ты уж сам думай, как тебе после моих слов следует относиться к так называемым врагам народа. Уважать их за иное видение мира, или гноить в тюрьмах и лагерях.

В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Два непримиримых врага смотрели пристально глаза в глаза, думая каждый о своём. Потом Кривошеев положил перед Марком протокол допроса, сухо проговорил:

– Подписывай, здесь нет ни слова о твоих высказываниях.

Марк пробежался взглядом по исписанным листам, поставил внизу свою подпись.

Через минуту он уже шагал по коридору в сопровождении охранника.

На рассвете его вместе с Осокиным и ещё двумя арестантами вывели из камеры, в глухом дворе их ждал «воронок».

Поздним вечером того же дня они прибыли в Свердловск, а 29 октября 1937 года Марк Ярошенко на основании постановления Тройки при УНКВД Свердловской области за контрреволюционные террористические намерения по статье 58-10 УК РСФСР был приговорён к 10 годам лишения свободы.

Глава 4

Евдокия Ярошенко сидела за столом и при тусклом свете керосиновой лампы штопала проносившиеся брюки сына. Ваня носил их уже несколько лет и за это время успел вырасти, штанины поднялись на полчетверти выше щиколотки. Бедность заставила её перелицевать двое брюк Марка. Одни сын носил в школу, они были из тонкого серого сукна, а другие, которые она сейчас штопала, предназначались для повседневной носки. Ткань была тонкой и менее прочной, чем сукно и поэтому быстро износилась, хотя перелицовку Евдокия делала на полгода позже.

Костюм для школы Марк хотел купить Ване на Новый год, но не успел. Деньги, которые предназначались на приобретение билетов в Среднюю Азию, остались не потраченными, лежали зашитые в подушку. Использовать даже часть из них на покупку костюма Евдокия пока не решалась, потому что обезглавленную семью впереди ожидала полная неизвестность.

Полчаса назад дети ушли в свою отгороженную фанерой половину комнаты и улеглись спать, оттуда сейчас доносилось негромкое сопение. Оно заглушалось периодическим завыванием ветра за окном.       Третий день на улице бушевала метель, температура воздуха опустилась ниже двадцати градусов. Обычная декабрьская погода для здешних мест. За шесть лет проживания на Урале дети привыкли к суровым зимам, но Евдокия до сих пор не могла переносить сильных морозов. Возвращаясь с работы в такие дни, озябшая, она сразу направлялась к печи, которую дети немного протапливали днём, приходя из школы, прислонялась спиной к тёплым кирпичам и долго согревалась.

Прошло более двух месяцев после ареста Марка, а вестей о нём так и не поступило. Каждый день Евдокия с нетерпением ждала письма от мужа.

Почту разносил семидесятилетний дед Мирон, появляясь на улице во второй половине дня в одно и то же время. Она знала этот час, и каждый раз выходила из барака ему навстречу. Худой, с высохшим жёлтым лицом, в изношенной телогрейке рыжеватого цвета, протёртой над карманами до дыр, из которых проглядывала оголившаяся ржавая вата, он был похож на уродливый трухлявый пень. Согнувшись под тяжестью газет в кирзовой сумке, Мирон тащился с батожком по улице медленно, волоча по снегу тяжёлые валенки. За десяток шагов до Евдокии он останавливался, поправлял съехавшую на лоб облезлую собачью шапку, и, переводя дух, подавал хриплый голос:

– Стоишь, Евдоха, ждёшь весточку от мужа?

Евдокия не отвечала, внимательно смотрела на Мирона, и, поняв, что письма нет и на этот раз, молчаливо разворачивалась и понуро шла обратно в барак. За спиной слышались каждый раз одни и те же слова:

– Сегодня я тебя не порадую, дочка. Ты уж не серчай на меня, матушка. Может, Бог даст, завтра поговорит в письме с тобой муженёк.

Мирон брал в руки свой батожок и шёл по улице дальше. Евдокия знала от людей, что старик пять лет назад лишился сына, которого зашибло насмерть бревном при погрузке, и сейчас оставался единственным кормильцем у осиротевшей тринадцатилетней внучки.

Очередная встреча с Мироном опять не принесла радости, прошла так же, как вчера и позавчера, как много дней подряд в течение полутора месяцев.

Евдокию охватила безудержная тоска, она тихонько заплакала. Отложила брюки, дрожащими пальцами принялась вытирать слёзы. Через какое-то время немного успокоилась, закончила штопку, положила брюки на табуретку. Разделась, потушила лампу, улеглась в постель.       Лежала на спине с открытыми глазами, уставившись в потолок, думала о Марке, о своей дальнейшей жизни. Тревога, зародившаяся в ней в первый день после ареста мужа, не унималась, продолжала жить где-то глубоко в сердце, постоянно напоминая о себе. Это щемящее беспокойство замирало днём на какое-то время, а вечером с новой силой поднималось к горлу, свербело и першило, перехватывая дыхание, шевелилось там, будто живое существо.

Вот и сейчас это безжалостное и отвратительное чувство вцепилось в неё какой-то беспощадной, мёртвой хваткой, и Евдокия поняла, что ночь будет бессонной, она до утра опять будет беззвучно плакать.       Вспомнился тяжёлый и мучительный переезд на Урал…

… Раскулаченные семьи свезли в Луганск со всей округи и разместили на большом пустыре под открытым небом в полукилометре от окраины вокзала. Двое суток выселенцы прожили, как рассерженные цыгане в таборе – с дымами костров, выкриками, руганью, свистом, плачем и громким истеричным смехом.

За пределы отведённой территории уходить не позволялось, на небольшом удалении от гудящей толпы по всему периметру прохаживался вооружённый конвой. Питание не было организовано, однако воду в деревянной бочке всё же подвезли. Она была доставлена на конной упряжке и установлена в центре людского улья. Люди кипятили её и делились кипятком с теми, у кого не было ни чайников, ни котелков.

На рассвете третьего дня от вокзала отошёл паровоз. Он двигался в сторону табора крайне медленно, часто останавливался и подолгу стоял, дожидаясь какой-то непонятной команды. Наконец, паровоз, пыхтя и разбрасывая по сторонам густой чёрный дым, подполз к бурлившей толпе, выстроившейся вдоль путей. Прокричав сиплым гудком, он замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился, намертво ухватившись за рельсы.

Из раскрывшихся выдвижных дверей одного из товарных вагонов показались милиционеры с винтовками в руках.

– Отойти от путей! – крикнул старший из них, офицер, и тут же спрыгнул на землю. – Вы что, оглохли!? Назад! Назад, я сказал! Живо! – в вытянутой вверх руке он держал наготове наган.

Гудящая толпа, испугавшись, притихла, передние ряды попятились назад, натыкаясь на стоящие позади них узлы и чемоданы, наступали на ноги друг друга. Те, кто стоял позади, ругались, толкали передних в спины и тоже отступали назад.

Милиционеры спрыгнули на землю вслед за офицером, двинулись вдоль состава, открывая остальные вагоны и спуская деревянные трапы. Началась погрузка.

По бокам вагонов были устроены двухъярусные нары из досок. Посредине, чуть в стороне от проёма стояла железная печь, слева от неё нагромождена небольшая куча колотых дров, справа, на низкой деревянной подставке, стоял жестяной бак с питьевой водой. На печке, по всей вероятности, ссыльным предстояло готовить пищу и кипятить воду.

Марк Ярошенко пробрался в вагон в числе первых и сумел занять удобные места в углу, забросив по узлу на каждые нары. Евдокия с детьми, прихватив остальные вещи, зашла позднее.

– Ну, вот, это наши места, давайте располагаться, – по-хозяйски распорядился Марк, забрал из рук детей вещи по очереди, уложил их в углу на верхней полке, продукты и посуду оставил внизу. – Ехать придётся очень долго, так что здесь будет у нас и кухня, и спальня, и уборная. Вот так, дорогие мои, приспосабливайтесь к походной жизни.

Они расселись на нижних полках друг против друга – Марк с Евдокией и Ваней с одной стороны, девчата – с другой. Потупив глаза в пол, они замолчали.

Прошло около часа, вагон резко дёрнулся, паровоз пополз в обратном направлении. На вокзале ссыльных очень быстро прицепили в хвост какого-то состава, а их маневровый паровоз отделился и ушёл. Сформированный поезд, не простояв на станции и пяти минут, отправился в путь.

На Урал ссыльные прибыли через две недели. После Свердловска их начали высаживать группами на разных станциях и глухих полустанках.

Семья Ярошенко прибыла на станцию Чусовская ранним утром. Вагоны загнали в тупик, отворили дверь, началась выгрузка. Под присмотром нескольких конвоиров спецпоселенцев вели пешком несколько километров и, наконец, колонна остановилась на берегу большой реки. Здесь их ожидали несколько вместительных шитиков – больших деревянных лодок с плоским дном, – прицепленных специальной упряжью к лошадям длинными верёвками.

Хмурый милиционер среднего роста, переваливающийся при ходьбе с ноги на ногу, как пингвин, уставшим голосом скомандовал:

– Шагайте к шитикам, грузите свои вещи, усаживайте детей. Шитики потянут лошади, взрослые пойдут по берегу пешком.

– Далеко идти? – послышался чей-то женский голос из колонны.

Милиционер промолчал, словно не услышал вопроса, за него ответил коренастый мужик лет пятидесяти пяти в косоворотке, лицо его до самых глаз заросло густой чёрной бородой с большой проседью. Это был верховой с рыжей лошади. Марк видел, как несколько минут назад тот спустился с неё и проверял крепление тяговой верёвки.

– Двадцать вёрст с гаком будет, – пробасил он. – Доберёмся до места засветло.

Погрузились быстро, с покорностью сложив нехитрые пожитки на дно лодок. Фросю, Вассу и Ваню Марк усадил в носовой части первого шитика. Семнадцатилетняя Раиса посчитала себя взрослой, решила идти вместе с родителями пешком.

Косолапый милиционер отдал последние распоряжения верховым, вскочил на лошадь и ускакал. Конвойные, сопроводив прибывших людей до реки, ещё раньше начальника отправились в обратную сторону. Ссыльные впервые оказались без конвоя.

Чернобородый мужик забрался в седло, повернулся лицом к другим всадникам, махнул рукой, делая знак для начала движения, дёрнул лошадь за уздцы, проговорил негромко:

– Ну, с Богом.

Рыжая кобыла, взмахнув гривой, сделала первые шаги. Толстая верёвка приподнялась над берегом, натянулась струной, шитик медленно двинулся вверх по течению, разрезая носом бегущую воду.

Вначале берег реки был ровный, дорога шла по спрессованному временем галечнику с песком, идти было легко. Но уже через час пути к реке стали придвигаться большие отвесные скалы, дорога резко сузилась, превратившись в широкую тропу с неровным каменистым основанием. Течение реки заметно ускорилось, принимало более бурный характер.

– Привал! – скомандовал чернобородый, когда первый шитик уткнулся носом в берег, и слез с лошади. Другие верховые последовали за ним, спешились. Колонна ссыльных рассыпалась по берегу. Дети выбрались из лодок, встретились с родителями, стали делиться своими впечатлениями.

– Мам, а мы видели в реке вот таку-ую рыбину! – восторженно развёл руками Ваня. – Правда, Васса?

– Врёшь ты всё, – рассмеялась сестра. – Не было никакой рыбины, померещилось тебе.

– Это я-то вру? – возмутился Ваня. – Я же тебе показывал, только ты не успела её увидеть, потому что рыбина эта под лодку нырнула, вот большая такая!

– Да, рыбы в этой реке должно быть много, вода чистая, как слеза, – заметил Никита Ищенко, ковыряя травинкой в зубах. – И природа красивая. Эх, быстрее бы определиться с местом жительства, да начать вить новое гнездо. Начинать жизнь с нуля, раз уж выпал нам такой жребий.

– Ты думаешь, тебе дадут свить гнездо? – усомнился в словах Никиты тихий и молчаливый Тимофей Шпак. – Как бы не так! Будут перебрасывать с места на место, попомните моё слово. Такие уж методы воспитания у НКВД.

Мужчины замолчали, каждый из них подумал о тех сюрпризах, которые уготовила им судьба. За две недели пути они сблизились, подружились, стали доверять друг другу, открыто высказывая свои мысли. И женщины нашли общий язык между собой, хотя Евдокия была старше обеих спутниц почти на десять лет. Общительный Ваня Ярошенко сразу понравился Вале Шпак – шестилетней дочери Тимофея Николаевича и Надежды Павловны. Всю дорогу они вместе играли и веселились. И сейчас дети сидели рядом, о чём-то болтали, глядя на облака.

– Ну, граждане хохлы, поднимайтесь, надо шагать дальше, – сказал чернобородый, направляясь к своей лошади. – Через пару минут выдвигаемся, сажайте детей в шитики.

Ссыльные сразу умолкли, их лица помрачнели, они повставали с облюбованных мест, выстроились в нестройную колонну. Пропустив лошадей, двинулись дальше.

Как и говорил вначале чернобородый мужик, до посёлка колонна дошагала только к вечеру. Непривычные к таким переходам люди вымотались, многие из них натёрли мозоли и шли, часто спотыкаясь и останавливаясь.

Верховые подвели лодки к берегу, затащили их на четверть корпуса на прибрежный галечник, спешились, затем отстегнули упряжь. Мужчины принялись выгружать вещи.

Когда выгрузка закончилась, люди сгрудились в кучу, ждали дальнейшую команду. Чернобородый проводник встал перед толпой и заговорил:

– Граждане поселенцы! Вы прибыли на проживание в посёлок Шайтан. Жить вам предстоит в бараках, жилья хватит на всех, поэтому прошу занимать комнаты без драки. Многодетные семьи могут занять две комнаты. Меня зовут Пимен Феофанович Кожин. Я здесь буду для вас во всех лицах – комендант, начальник охраны, старший мастер по распределению работ, учётчик. Все ваши вопросы будете решать только со мной. Завтра воскресенье, выходной день, поэтому, отдыхайте, устраивайтесь. С понедельника мужчины уже приступят к работе, женщины могут трудиться по собственному усмотрению. Завтра сделаем перекличку, поставим на учёт. Всё. Вопросы зададите завтра. А сейчас следуйте за мной.

Кожин взял лошадь под уздцы и по крутой тропе зашагал наверх. Измученная дорогой толпа, навьючив на себя узлы с вещами, устало двинулась за ним. Люди молчали, поражённые словами старосты. У них до этой минуты в душе ещё теплилась надежда на лучшие условия жизни.

Посёлок был расположен на берегу небольшой безымянной речки, берущей начало где-то в тайге и стекающей потом в Чусовую. Марк с Никитой насчитали в посёлке четырнадцать изб. Бараки для ссыльных были построены в стороне, у самой кромки хвойного леса.

Споров и разногласий при расселении не произошло, поскольку все комнаты были одинаковых размеров, делить площадь по количеству жильцов не требовалось. Несмотря на усталость, люди принялись развязывать узлы, разбирать вещи, расставлять их по углам и немногочисленным полкам. В общем коридоре, проходящем сквозняком через весь барак, раздавался топот. Люди беспрестанно сновали из комнаты в комнату, стоял разноголосый шум и гам, где-то стучали молотки, слышалась незлобивая ругань и даже смех.

Суета продолжалась до поздней ночи, потом шум как-то резко прекратился, наступила идеальная тишина. Барак погрузился в сон.

На следующее утро в обусловленное время люди подтянулись к просторной избе, где располагалась поселковая контора. Когда все собрались, на крыльцо вышел Кожин. Был он в той же косоворотке, выпущенной поверх брюк и затянутой на поясе в ремень. На ногах красовались добротные хромовые сапоги, начищенные до блеска. Он просунул большие пальцы под ремень, развел их по сторонам, обратился к собравшимся:

– Граждане ссыльные! Сейчас я ознакомлю вас с условиями проживания в посёлке, затем проведу перекличку, чтобы подтвердить в органах НКВД ваше прибытие. На каждого из вас будут заведены рабочие карточки, в них будет вестись запись ежедневной выработки норм. Работа простая, и не требует каких-то определённых знаний. Будете валить лес, пилить стволы лучковой пилой по размеру один метр двадцать сантиметров, колоть надвое и складывать в поленницу. Вот и вся ваша работа. Принимать выработку будет мастер или я сам лично.

С минуту Кожин смотрел на толпу с нескрываемой издёвкой. Он знал, что за люди перед ним сгрудились, и поэтому не испытывал к ссыльным никакой жалости. Его голос зазвучал ещё строже, слова были более жесткими.

– Мне хорошо известно, кто вы такие и по какой причине оказались в наших краях. Советская власть наказала вас и даёт возможность исправиться. Я не буду ограничивать вас в сверхурочной работе. Каждый ссыльный может трудиться столько, сколько позволят силы, но труд должен длиться не менее восьми часов. Никакой поблажки в связи с отсутствием опыта не будет. Норма, установленная на одного человека, составляет четыре кубометра в день. Особо отличившихся работников буду поощрять по собственному усмотрению. Ясно?

В собравшейся толпе прокатилась волна тяжёлых сдавленных вздохов. Ссыльные только сейчас начали понимать, какая жестокая жизнь им уготована. На глазах женщин появились слёзы. Их чувствительная натура безошибочно уловила в словах Кожина тот дух враждебности, который будет постоянно витать вокруг них, и ни одна душа не задумается пожалеть их семьи.

– Как в колонии, – услышала Евдокия чей-то женский голос у себя за спиной. – С той лишь разницей, что бараки не обнесены колючей проволокой.

– А ты думала, тебя здесь встретят с хлебом-солью? – отозвалась другая женщина. – Радоваться будут твоему приезду?

Следом за этими голосами послышались ещё несколько:

– Окрестили врагами народа, ироды, и ходить нам теперь с этим клеймом до самой смерти.

– С такой жизнью недолго осталось её ждать.

– Дети-то здесь причём? Хотя бы их пожалели…

– При таких условиях мы долго не протянем…

– Цыть, бабы, не хороните себя раньше времени, – сердито проговорил мужчина со шрамом на лице. Его светлые глаза грозно блеснули. – В тайге есть зверьё, в реке рыба водится, проживём.

Кожин подождал, когда стихнет ропот, продолжил:

– Жизнь вам мёдом не покажется, это точно. Работа тяжёлая, паёк скудный, скрывать не стану. Но вы сами во всём повинны, и я не советую никому из вас срывать своё недовольство на мне. Если кто-нибудь попытается мне мстить, поверьте, я найду способ, как отблагодарить. – Староста обвёл ссыльных устрашающим взглядом.

В это время двери конторы отворились, на крыльце появился мужчина, чем-то похожий на Кожина. Он был тоже с бородой и в косоворотке, в руках у него была конторская книга.

– Они что, староверы? – тихонько поинтересовался низкорослый и щуплый мужичок со стрижкой под «горшок».

– Своих узрел? – усмехнулся Николай Ищенко.

– Ни, я вообще не верую в Бога.

– Где будут учиться наши дети? – осмелился спросить Марк. – Я не видел здесь школы.

– Своих детей мы учим самостоятельно. И вы учите, если хотите сделать их грамотными. Никто для вас школу здесь не откроет.

– Поня-ятно, – протянул Марк. – Других слов я и не ожидал услышать.

Тем временем, вышедший на крыльцо мужчина, открыл книгу, посмотрел на Кожина. Тот молча кивнул, сказал:

– Сейчас ваш мастер, Федот Фадеевич Сажин, проведёт перекличку, затем выдаст пилы, топоры и клинья. Жду вас завтра на делянке. – Кожин развернулся и зашёл в контору. В этот день его больше никто не видел.

После переклички все мужчины получили инструмент и рукавицы, с хмурыми лицами вернулись в барак.

Так началась трудовая повинность Марка Ярошенко на Урале в глухом таёжном посёлке Шайтан…

… Воспоминания прервал громкий хлопок входной двери в барак. Слышимость в этом ветхом дощатом сооружении была просто превосходной. Если звуки с улицы хоть как-то заглушались тонкой засыпной стеной, то разговор в комнате соседа, разделённый лишь дюймовой доской, слышался вполне отчётливо.

Евдокия замерла в тревожном ожидании. В бараке ещё оставались мужчины, к которым судьба была пока благосклонна.

«Если через минуту послышится стук в дверь, значит за кем-то опять пришли», – невольно подумалось ей.

Но нет, стука не последовало, вместо него раздался скрип двери, кто-то возвращался домой. Ссыльные трудились на низкооплачиваемой работе, и, как правило, подрабатывали, где только можно. Работали в две, а то и в три смены, чтобы содержать свои семьи.

Евдокия повернулась на бок, закрыла глаза. Мысли опять вернулись в посёлок Шайтан.

… Первый месяц работа на делянке причиняла Марку муки и страдания. «Простая работа, не требующая определённых знаний», как выразился в первый день комендант трудового посёлка, оказалась недоступной для понимания. На протяжении нескольких недель Марк никак не мог освоить в полной мере первоначальный урок, который преподнёс им на делянке Федот Сажин.

В первый же день мастер собрал всех мужиков и показал, как делается запил при выборе направления падения, рассказал о поправках на естественную кривизну ствола, свалил несколько деревьев на глазах собравшихся. Казалось бы, дело нехитрое. Марк выполнял все наставления мастера правильно, тщательно выверяя направление линии запила, но деревья падали почему-то совсем не туда, куда требовалось. И это было бы ещё полбеды, если бы они ложились на землю одно на другое. В этом случае Марк потерял бы только больше времени на распиловку, растягивая стволы в разные стороны, но, в конечном итоге, всё же достиг бы результата. Однако, могучие ели и пихты никак не желали исполнять волю лесоруба. При падении они описывали в воздухе небольшую дугу, не успевая ускоряться, и намертво зависали на соседнем дереве. Оттащить в сторону толстые ствол было просто невозможно. Вага угрожающе трещала, готовая переломиться в любой момент, а ствол оставался неподвижным. Марк ходил кругами вокруг дерева, не зная, как поступить. Принимался валить соседнее дерево, которое не позволяло упасть первому, и теперь зависало уже два дерева, не достигнув земли. Если бы лес был редким, такого бы не происходило, вершина при падении описывала бы большую дугу, успевала бы набрать мощь для удара, чтобы расправиться с прочными ветками на пути к земле. Но тайга была знатной, высоченные ели и пихты стояли почти вплотную друг к другу. Для нормальной рубки требовалось разработать свободное пространство, куда деревья могли падать без особых препятствий. Звать на помощь из числа ссыльных воспрещалось, комендант мог наложить штраф. Каждому переселенцу отводилась отдельная делянка, и он валил лес в одиночку.

– Вы отказались вступать в колхоз? Отказались от коллективного труда и предпочли остаться единоличниками? Похвально. Теперь такая возможность у вас есть, будете рвать пупы в одиночку, – с ухмылкой высказался Сажин при выдаче инструмента.

После рассказа Марка о неудачах в тайге, Евдокия предложила свою помощь, но муж категорически воспротивился.

– Ну, какой из тебя помощник, Евдоха? – сказал он ей за ужином. – Валить лес вовсе не бабье дело. А если, не дай Бог, придавит тебя деревом? Что я потом скажу детям? Вот освоюсь сам, потом, может, и возьму тебя в помощники…сучья рубить. А пока сиди дома, занимайся детьми.

В первый месяц Марк выполнил норму лишь наполовину. Скудного пайка продуктов хватило на полторы недели. Семья Ярошенко стала не единственной на поселении, которую тайга испытывала на выживание. В подобной ситуации оказалось больше половины ссыльных.

Выход из неё предложила жена Николая Ищенко, Софья Борисовна. Однажды днём, когда мужчины были на работе, она заглянула к Евдокии в комнату.

– Ну, что, Евдоха, не ходила ещё на местное кладбище? – спросила она с порога, остановившись в дверях.

Вопрос был настолько неожиданным, что Евдокия невольно растерялась и не находила слов для ответа.

Неунывающая одесситка стояла и улыбалась, наслаждаясь замешательством соседки.

– Нет, не ходила, – простодушно ответила Евдокия. – А зачем?

– Как зачем? – продолжая улыбаться, изобразила удивление Софья Ищенко. – Место хорошее присматривать надо, а то потом один камень достанется.

– Ты что такое говоришь? – не чувствуя подвоха, растревожилась Евдокия. – Какие ещё места?

– Паёк муж получил?

– Да.

– Съели уже, наверно?

– Крупа только осталась, да полведра картошки, – сокрушённо призналась Евдокия.

– А дальше жить как собираешься?

– Не знаю.

– А я знаю, – уверенно проговорила Софья. – Надо идти на кладбище и занимать место под могилу. – С таким пайком скоро все передохнем, как осенние мухи за окном, – соседка невесело рассмеялась.

И тут до Евдокии дошло, что Софья Борисовна просто подшутила над ней.

– Да ну тебя, Софа! Чирей тебе на язык за такие слова, – облегчённо произнесла она, ничуть не обидевшись на взбалмошную соседку.

– Что поделаешь, коли ртов много, – Евдокия беспомощно развела руками.

– Есть предложение, – заговорщически проговорила соседка и, выглянув в коридор, перешла на шёпот:

– Идём ко мне, пошушукаемся.

Евдокия проследовала за Софьей Борисовной в комнату за стенкой, присела на предложенный стул.

– Вот что, Евдоха, я тебе скажу, – шёпотом начала разговор Ищенко. – На паёк, который зарабатывают наши мужики, долго не протянуть. Надо действовать, пока и впрямь с голодухи не околели.

Евдокия вопросительно посмотрела на соседку, не совсем понимая, куда та клонит.

– Мы с тобой живём без присмотра, в отличие от мужиков, а это значит, можем совсем незаметно улизнуть из посёлка. В городе есть рынок, и в нём наше спасение, – глаза одесситки горели огнём одержимого человека. – Уразумела?

– Ага, – согласно закивала головой Евдоха.

– Деньги ещё остались?

– Спрошу у Марка, наверно, есть немного.

– Спроси, – усмехнулась Алла Борисовна над осторожными словами Евдокии. – Завтра и отправимся в разведку, как только мужики наши в тайгу отправятся. Нам ведь что главное? Не напороться на Кожина и Сажина, а староверы в это время на делянке будут, мы и уйдём незаметно.

Вечером Евдокия рассказала Марку о предложении жены Николая Ищенко. Марк долго думал, что-то взвешивая в голове. Потом ответил с мягкой улыбкой на лице:

– Дельное предложение у нашей соседки. Мы ссыльные, но не заключённые, здесь она права. Я ведь нигде не расписывался за то, чтобы безвылазно сидеть дома. Кожин просто стращает нас, боится, видимо, что мы выйдем у него из-под контроля. Расчёт сделан на то, чтобы мы перевыполняли норму за лишний кусок хлеба. Ему тоже норма установлена, и он должен её исполнять. Только вот до города двадцать километров, в оба конца будет сорок, хватит ли сил у тебя на такой поход? Обратно ведь не налегке пойдёшь.

Глаза Марка глядели на жену оценивающе, с недоверием. Евдокия была небольшого роста, сухощавого телосложения. Он представил её согнувшуюся под тяжестью мешка с несколькими вёдрами картошки.

– Хватит, Марочко, – развеяла она сомнения мужа. – Хватит сил у меня, я ведь ради наших деток иду.

– Может, Раису отправить с тобой? Всё легче будет.

– Нет, Марочко, одна схожу. Мало ли чего? – Евдокия отвела глаза, потупилась, не решаясь высказать вслух свои мысли.

– Что с тобой может случиться?

– Ну…вдруг придётся заночевать по какой-нибудь причине? Или…или милиция задержит без паспорта? А Раиса может и обед сготовить, и вас обстирать, если что…

– И то верно, – согласился Марк. – Тогда вот что, Евдоха. Походи по рынку, посмотри, не продаёт ли кто ружьё?

– А зачем оно тебе? – с тревогой в голосе спросила Евдокия. – Ссыльным запрещено иметь оружие, я сама слышала.

– Запрещено – то, запрещено, но чем я буду кормить детей, когда деньги закончатся? А с ружьём в тайге можно раздобыть какое-нибудь пропитание.

– Ой, Марочко, не надо этого делать. Узнает Кожин или этот, второй, беды не оберешься. Вызовут сюда ГПУ, и посадят тебя без всяких разговоров. Боюсь я, Марочко.

– А ты, всё-таки, посмотри, Евдоха. Ружьё-то это можно ведь и вскладчину с мужиками приобрести, да спрятать где-нибудь подальше в тайге. Оно есть-пить не просит.

– Хорошо, Марочко, пошукаю.

…Вспомнила Евдокия, как ходили они тогда с Софьей Ищенко в город на рынок, как на обратном пути несколько раз прятались в кустах от проезжавших на лошадях староверов, и как вечером того же дня, едва держась на ногах от усталости, она с трепетным чувством выложила на стол продукты. Видела, какими глазами смотрят на них дети.       Она и сейчас помнит восторженный взгляд Марка за столом, когда он наблюдал, как голодный Ваня торопливо наворачивал полную миску каши с тушеной говядиной, а позднее, уже в постели его благодарные объятья и страстный шёпот. Всё это сейчас вспомнилось Евдокии.

Потом они ещё не раз ходили на рынок с Софьей, пока Марк и Никита не решились, наконец, сами посетить город. Спрашивать разрешение у Кожина они не стали, опасаясь получить отказ. К тому времени муж освоился с работой, стал не только выполнять норму, но и складывал дров в поленницу ежедневно уже на полкуба, а иногда и на кубометр выше нормы. Больше он не ломал хрупкие ножовочные полотна лучковой пилы, за которые Кожин удерживал из заработка весомые суммы.       Ружьё они с Никитой так и не приобрели. Вначале опасались стукачей, о которых всё чаще стали шептаться между собой женщины, а потом, когда решились, было поздно. События вокруг них закрутились с неимоверной быстротой, и было уже не до ружья.

В конце декабря часть ссыльных без объяснений погрузили в запряжённые лошадьми сани и перевезли на новое место жительства.       Временным пристанищем переселенцев стал маленький посёлок Усть-Тырым, в шести километрах от Кусьи, населённого пункта городского типа. Семьи опять поселили в бараках, а мужчин увезли дальше, в урочище Дальний Тырым. Там они трудились на лесоповале, но дрова не пилили. Влившись в бригаду вольнонаёмных мужиков, они вместе с ними валили деревья, обрубали сучья и вершины, пилили стволы длиной по шесть метров, оттаскивали на берег, скатывали в штабеля. Заниматься заготовкой леса бригаде предстояло до ледохода, дальше была неизвестность.

Раз в две недели мужчин отпускали на выходные в Усть-Тырым к семьям. В бараке был праздник. Особого контроля со стороны ГПУ не наблюдалось.

Марк и Евдокия радовались такому послаблению, но не могли понять, по какой причине и по чьей воле они здесь очутились. Их детей приняли в школу, Фрося, Васса и Ваня каждый день ходили пешком в Кусью. Сама Евдокия устроилась там на работу уборщицей, Раису приняли учётчицей на лесопункт.