Глава V
Покупка и устройство Шахматова. Первые впечатления. Первоначальный вид и убранство
Мысль о покупке Шахматова возникла у отца после получения наследства от какого-то пензенского дядюшки (отец был пензенский дворянин). Часть денег пошла на поездку всей семьей за границу, в Швейцарию, другую решено было употребить на покупку имения в Московской губернии. Почему именно там? Да потому, что там уже были два имения родных моей матери – Трубицыно, в котором она выросла, и Дедово, имение сестры ее, А. Г. Коваленской. Эти места были хорошо известны и нам, детям. Мы там не раз живали. Все мы любили тамошнюю природу и были близки с обитателями обоих имений. Отец мой также охотно проводил лето поблизости от родных жены, которых очень любил. В Клинском уезде было в 70-х годах три имения профессоров Петербургского университета, в том числе и менделеевское Боблово. Отец мой навел справки у Дмитрия Ивановича о продающихся по соседству от него подходящих имениях, съездил вместе с ним осмотреть два из них и выбрал последнее, которое было и дешевле, и более удачно для житья, так как там была вполне оборудованная усадьба с хорошим домом, скотом и службами. Место отцу тоже понравилось, несмотря на отсутствие реки и вообще воды вблизи дома. Шахматово было небольшое имение в 120 десятин, из которых большая часть была под лесом. Предыдущий владелец, Языков, свел лес за несколько лет до нашего поселения в Шахматове, так что за исключением небольших рощ вблизи дома лес имел вид густого кудрявого кустарника не выше человеческого роста. Припомним строки «Возмездия»:
В то время земли пустовали
Дворянские – и маклаки
Их за бесценок продавали,
Но начисто свели лески,
И старики, не прозревая
Грядущих бедствий…
За грош купили угол рая
Неподалеку от Москвы.
Внизу, под горой, на которой стоял дом, за садом, раскинутым перед ним, был колодезь, а немного поодаль от него небольшой пруд, питаемый ручьем, который в него вливался и протекал дальше по долине, огибая старый казенный лес, подходивший к шахматовской земле, и пропадал в каком-то болоте.
Шахматове было куплено весной. При усадьбе приставлен был сторож, старичок из соседней деревни, который возил воду и кормил лошадей, а скотница – бабушка Катерина, смотрела за четырьмя коровами-холмогорками, за курами и утками. В доме было много мебели и даже несколько ламп. Оставалось только привезти кровати да письменный стол для отца, купить посуду и обновить обивку на мебели. Этим предварительным устройством занялась наша мать. Она поехала в Шахматово раньше всех и привезла кровати и стол отца, затем купила на станции простенькие, но миловидные сервизы и ситцев для обивки мебели и своими руками перебила заново несколько диванов, кресел и мягких стульев. Наняла она также пастуха, работника Гаврилу, заменившего сторожа, и прислугу, деревенскую девушку Машу, которую она научила убирать комнаты и стряпать те нехитрые кушанья, которые составляли ее обед, т. е. котлеты, яичницу и рисовую кашу. Кроме того, она с большой охотой пила молоко, непременно холодное, которое приносили прямо с ледника в крынке, и пила чай с французскими булками, купленными на станции.
Станция Подсолнечная не из важных по своему значению на железнодорожном пути, но так как через нее проходит шоссе так называемого Екатерининского тракта, она давно уже превратилась в большое богатое село со множеством лавок и даже каменных купеческих домов, с базарной площадью, где происходил торг в известные дни недели, с каменной церковью и с очень хорошей земской больницей. Вследствие этого там можно было купить любую провизию и много другого товара, а к поездам выезжали ямщики на парах и тройках с рессорными колясками. На Подсолнечной были дачи, а в окрестностях много барских имений. Она замечательна еще тем, что около нее лежит Сенежское озеро, самое большое в Московской губернии. В нем водится много рыбы, и туда приезжали в те времена ловить ее даже из Твери. Один из берегов озера лесистый, другой болотистый. В этом месте идет через озеро длинная дамба. Поблизости от него два села – Большой и Малый Сенеж.
Устраивая к нашему приезду шахматовский дом и комнаты для всех членов семьи, толкуя с мужиками о пашне, со скотницей о домашних делах, устраивая огород и т. д., мать, разумеется, была все время занята и не скучала, но сильно обо всех нас соскучилась и с нетерпением ждала, когда мы освободимся от городских занятий, а дочери от гимназии и соберемся всей семьей в Шахматове. У меня сохранилось одно из ее писем этого времени, написанное мне стихами в виде акростиха[23]. Прежде чем приводить его, я должна объяснить, что меня называли в детстве «мудрец». Это название придумал отец, когда мне было лет пять и я, отличаясь крошечным ростом, имела очень серьезный вид и любила поважничать своими занятиями: читала какие-то скучные истории о птицах и зверях, бездарно написанные, в детской книжке «Сияние» и уверяла, что мне это интересно, а сидела при этом на соломенном креслице за маленьким столиком, называя все это почему-то «моя канцелярия». В 12 лет, когда было куплено Шахматово, меня все еще называли «мудрец», хотя я уже утратила к тому времени часть своей мудрости. Как бы то ни было, мать написала мне так:
Шахматове, 23 мая 1875 г.
Мудрец, премудрый с колыбели,
А не наукой умудрен,
Не торопись к заветной цели, —
Я знаю, ты и так умен.
Без напряженья и без скуки
Еще учиться должен ты:
Копаясь в корешках науки,
Ее не ешь до тошноты…
Тебе пора иным питаться,
От педагогов отдыхать,
В поля и рощи устремляться,
А книги в печку побросать.
Мой друг, я не с корыстной целью
Об этом говорю с тобой,
Я, сидя под зеленой елью,
Довольна ведь своей судьбой.
О чем мне плакать, в самом деле?
Чего жалеть? Напрасный труд,
Когда – я знаю – чрез неделю,
А много две – ты будешь тут!
И тогда я тебя расцелую!
Твоя мать.
И вот, наконец, в один из первых июньских дней четыре сестры Бекетовы с отцом во главе поехали в Шахматово. Университетские дела остались позади, экзамены были выдержаны, и все мы в самом радужном настроении уселись в вагон II-го класса Николаевской жел. дор. Сестра Катя забыла и думать о своих романических горестях и не меньше младших сестер интересовалась тем, какое Шахматово и как мы там заживем. Все мы очень любили деревню, а так как попадали туда неизменно по Николаевской железной дороге, то знали наизусть все станции, нежно их любили и, выезжая всегда с почтовым поездом, заранее ждали: в Любани будет обед, на закате – станция Чудово, тихий вечер и Волхов в разливе, ночью – Спирово, где такие вкусные пирожки с яблоками, а утром Клин – молодая зелень и цветники около станции. Мы любили станционные звонки и дребезжащий свисток сторожа, который называли почему-то «свиристель», и постукивание по колесам дорожного мастера, и, о! как блаженно засыпали при первых подрагиваниях вагона, трогающегося с места после стоянки. А как весело было выходить ночью на станции, пить чай в станционной зале и, если осталось время, гулять по платформе, глядя на станционную суету и вдыхая вольный воздух полей. На Подсолнечную приехали рано, около шести часов утра, но давно уже были готовы. Вышли, посидели в станционной комнате с клеенчатой мебелью и графином воды на желтом столе, напились чаю, который принес нам из трактира расторопный малый в белом переднике, и поехали дальше в двух экипажах: в нашей рессорной коляске, запряженной тройкой крепких буланых лошадок, и в наемном – тоже на тройке. Подвода, высланная из Шахматова, ехала с вещами и городской прислугой. День был великолепный и, боже! До чего нам понравились и Сенежское озеро, действительно очень красивое и совершенно синее, и чья-то дача около станции с большим садом, который казался таинственным и бесконечно интересным, и бойкая станция с запертыми лавками и каменным мостом через мелкую реку, и село Новое с белой церковью, расположенное на горе в стороне от дороги, и деревянный мост через реку, протекавшую под этой горой, и густые ольхи, осенявшие реку, и все остальное. Больше всех веселилась и выражала свои чувства, конечно, Ася.
Дорога была вообще сносная, местами даже совсем хорошая, благодаря сухой погоде, но когда мы проехали последнюю деревню Старый Стан и вскоре вслед за этим въехали в казенный лес Праслово, тянувшийся на несколько верст нашего пути, дорога сразу испортилась, и начались такие ухабы, толчки и зажоры, что едва можно было усидеть на месте, но лес был великолепен. Столетние ели, березы и осины, а местами ольхи, тогда же привлекли наше внимание, нежные, еще весенние цветы, большей частью белые и голубые, восхищали нас во все время пути в перелесках и на откосах у самой дороги. Одно из первых наших впечатлений, когда мы очутились на воле после вагона, было пение какой-то неизвестной нам по названию, но бесконечно знакомой нам птички, с которой у меня до сих пор связано воспоминание о весне и деревне, а потом зазвенели над нами жаворонки, в лесу призывно закуковала кукушка, и, наконец, где-то защелкал соловей. Все это были для нас знакомые, но вечно новые радости в нашем состоянии невинных девушек, счастливых своей первой юностью: ведь старшей из нас еще не было восемнадцати лет…
Но вот мы выехали наконец из Праслова на гладкую дорогу и проехали мимо небольшого, но замечательного Батюшковского леса с такими громадными и развесистыми елями, каких я нигде в нашей местности не видала. А вот и «Толченовское поле», уже на нашей земле, тут дорога поворачивает вниз, мы въезжаем в молодой лес, а за ним открывается вид на шахматовскую усадьбу со стороны двора, какие-то здания торчат между зеленью, направо от дороги озимые и яровые хлеба, а за ними лесные дали: зубчатые ели Праслова, сливающиеся с лесистым склоном шахматовской усадьбы, – все лес и лес, которому, кажется, нет конца, замыкает весь горизонт, а налево от дороги тоже хлеба и за ними холмы и холмы с пестрым узором пашен, лугов, хлебов и деревень, и кое-где – белые церкви…
Обе наши тройки со звоном колокольцев быстро въезжают на двор мимо кустов шиповников слева и скотной избы справа. Громко залаяли собаки. А вот и дом – серый с зеленой крышей, с мезонином и двумя одинаковыми крыльцами, выступающими вперед. На правом встречает нас мать с сияющим лицом, простирая к нам широкие объятья. Вылезаем, долго обнимаемся с ней и что-то несвязное говорим друг другу. Она ведет нас через маленькую переднюю в столовую. Мы видим открытую стеклянную дверь, выбегаем на балкон, и первое, что мы замечаем направо от него, – это развесистая и густая яблоня, вся сплошь покрытая белыми, нежно-душистыми цветами. Точно роскошный свадебный букет, встречала она нашу светлую юность. Это была какая-то особенная яблоня, сибирская, как объяснил нам отец. У нее были жесткие, мелкие, совсем не съедобные плоды, но цветы особенно крупные, нежные, но без розового оттенка. Налюбовавшись на яблоню, мы застыли перед широкой заманчивой далью, открывавшейся в левую сторону. За нашим садом живописно вилась, сначала вниз, потом все в гору – проселочная дорога, которая вела в ближайшую деревню Гудино; в обе стороны от нее расстилались луга и пашни, а дальше, до самого горизонта леса, селенья и вся знакомая тихая ширь русской деревни. В одном месте над темной гущей деревьев белела остроконечная верхушка церкви. Издали казалось, что она утопает в чаще, а на самом деле деревья отступали от нее довольно далеко, но низ ее скрывали леса, подходившие к ней с нашей стороны. В чем заключалась прелесть этого вида, трудно сказать, но он поражал всякого человека, неравнодушного к природе русской деревни средней полосы. Перед балконом была площадка с незатейливыми цветниками, за ними густым шатром поднимались старые липы, а вблизи дома и дальше виднелось много роскошно цветущей сирени.
Все это мы рассмотрели прежде всего, а потом обратились к дому. Он был одноэтажный, с мезонином – в стиле средне-помещичьих усадеб 20-х или 30-х годов XIX в. Уютно и хорошо расположенный, он был построен на кирпичном фундаменте из великолепного соснового леса, с тесовой обшивкой серого цвета и железной зеленой крышей. К дому пристроена была кухня, соединенная с ним крытыми сенями. В кухню можно было пройти со двора. Окна ее выходили в сад и во двор. Дом состоял из семи жилых комнат: пять внизу и две в мезонине. В сад с лицевого фасада выходило три комнаты, каждая по два окна, в угловой по боковому фасаду было три окна. Они были почти квадратные, глубиной около 9 аршин, шириной 8. Четвертая комната поменьше, аршин 6 глубиной и поуже, выходила тоже в сад, но с бокового фасада. В ней было одно широкое окно с боковыми узкими стеклами. Эта комната сообщалась с передней. На двор выходила только передняя и одна комната в два окна, в которую вписана кладовая, отделенная невысокими стенками, оклеенными обоями. Кладовая занимала только часть стены, так что в комнате оставалось еще много места. Отсюда вела дверь на площадку, с которой можно было спуститься по небольшой лестнице в сени, а оттуда в кухню или на двор. Вправо за дверью с площадки шла лестница в мезонин. На верху лестницы была довольно большая площадка с оконцем, выходившим на крышу пристройки. Из него открывался уже описанный мною вид. Влево от этой площадки шел проход в мезонин, замыкающийся двумя ступенями и дверью. В мезонине было две жилых комнаты: одна большая с широким итальянским окном, выходившая в сад, и другая неглубокая с таким же окном во двор. Между ними была еще небольшая комнатка или вернее проход без окон, где были вешалки для платьев.
Нижние комнаты были высокие, а в мезонине гораздо ниже. Полы везде крашеные. В большой угловой комнате, выходившей в сад, раскраска была в узор квадратами, обведенными черными с белым каймами. Обои внизу были дорогие, очень красивые. Окна двустворчатые, без поперечного переплета, с узкими цельными стеклами наверху и внизу. Добавочные стекла были почти везде цветные: в угольной комнате голубые, в других темно-лиловые или желтые. По словам местных старожил и судя по убранству и цвету обой, у прежних владельцев комнаты распределялись так: спальни были в мезонине, причем отдушник печной трубы был заткнут чьим-то шиньоном. Внизу было две гостиных – голубая и красная, между ними – белое зало; столовая помещалась в надворной комнате с кладовой. Там стоял между окнами овальный раздвижной стол из дуба со множеством нетвердо стоявших ножек на роликах. Там был и буфет такого же дерева. В гостиных было несколько ломберных столов, указывавших на частую карточную игру. Мебель была или мягкая без дерева, частью хорошей работы, частью похуже, фасон обычный: с одной подушкой без мягкой спинки и с деревянными ручками. Была совсем плохая мебель, другого типа. Несколько стенных зеркал в тяжелых рамках красного и орехового дерева украшали стены, но стекла их были испорчены пожаром. В комнате с дрожащим столом между окнами висел почему-то большой портрет Петрарки в красках в коричневом платье со складками и в лавровом венке на голове. Других портретов или картин не было. В одной из комнат висел небольшой и оригинальный образ Калужской божьей матери без оклада с хорошей живописью, изображавшей божью матерь с книгой в руках без младенца.
Распределение комнат, разумеется, было нарушено и стало таким, как рассудила мать. В средней комнате с белыми обоями, темноватой от навеса, сделанного над балконом, была столовая: в глубине ее между двумя дверями стоял буфет, посредине простой некрашеный стол, покрытый желтой клеенкой, заказанный у деревенского столяра. У одной стены стояло фортепьяно темного дерева, так называемое piano-carre, привезенное из Петербурга, где был уже куплен большой рояль. Там и сям по стенам стояли стулья и столики, у одной из стен небольшой диванчик вычурной формы, который мы с сестрами сейчас же окрестили кривлякой. Над столом висела старинная лампа с круглым белым колпаком, на стенах две стенные лампы. В красной гостиной налево от столовой была комната отца, самая солнечная, что было ему особенно приятно; в голубой гостиной были обои с бледно-голубыми французскими лилиями на густом голубом фоне и золотыми цепочками между ними. Цвет этих обой, а по возможности и узор мы сохраняли в неприкосновенности при дальнейших ремонтах, а эта комната всегда называлась голубой в отличие от других, где обои меняли свой цвет. В столовой мать повесила в восточном углу большой старинный образ божьей матери в золоченом окладе, в других комнатах повешены были маленькие образки или крестики. Себе мать взяла по вкусу самую тенистую комнату, которую затеняли два больших серебристых тополя, стоящие у забора, сейчас за калиткой, которая шла со двора в сад. В комнате отца стоял между окнами старый письменный стол ясеневого дерева с зеленым сукном и двумя ящиками без колонок, подаренный каким-то приятелем в первые годы его женитьбы. У противоположной стены была кровать и большой умывальный стол с двумя тазами и кувшинами, как принято было в нашей семье. В углу была большая печка, за дверью стоял ясеневый шкап для белья против него у свободной стены диван без дерева, обитый белым с розовым ситцем. Несколько кресел красного дерева, очень удобный соломенный стул с ручками у стола и большое зеркало в простенке довершали убранство комнаты.
У матери был простой умывальный стол деревенской работы, покрытый клеенкой, против кровати зеркало в раме красного дерева с подзеркальником, в котором был ящик, а внизу тонкая резьба в виде точеных стрелок. Красивый ореховый стол полированного дерева с ящиком и фигурной подставкой для ног служил письменным столом и стоял боком к окну, на котором висела старая ситцевая занавеска с букетом белых цветов, разбросанных по светло-серому фону. В углу стояло большое кресло без дерева с высокой спинкой, а перед столом у окна – стул красного дерева с мягкой подушкой и деревянными ручками. Направо от туалетного стола стоял комод красного дерева.
Голубая комната предназначалась для старших сестер. На окнах были тюлевые занавески, в простенке лицевой стороны висело продолговатое зеркало в ореховой раме под воск. Рама была худшей работы, чем все остальные, но зато это было единственное зеркало в доме, не испорченное пожаром, под ним был такой же подзеркальник со стрелками, как у матери. В глубине комнаты против окон почти всю стену занимал диван-оттоманка, с валиками, обделанный в раму красного дерева. Мать обила его голубым ситцем с белыми полосками. Та же материя была и на подушках тех кресел, что стояли там и сям по стенам и у круглого стола посреди комнаты. И кресла и стол были красного дерева. У свободной стены, против боковых окон стояла кровать. В углу у печки, топка которой была в смежной комнате, занимаемой матерью, стоял умывальный стол. В комнате было еще шесть стульев простой работы, обитых серой клеенкой, комод красного дерева и два круглых столика на одной ножке. На них и на большом столе расставлены были букеты сирени.
Нас с сестрой Асей поместили наверху, в большой комнате, выходившей в сад. У нас убранство было попроще, но все-таки был свой комод, умывальный стол, небольшой туалетик с зеркалом, диванчик без дерева, обитый пестрым ситцем, несколько кресел с мягкими подушками и небольшой клеенчатый стол для писанья с ящиком. На столах были глиняные кувшинчики с букетами полевых цветов. Обои тоже были попроще, но вевеселькие: зеленые с розовыми цветочками. Мы были от всего этого в восторге, но, главное, смотрели на липы, шумевшие под окном, на сад, открывавшийся во все стороны, и вообще на виды. Непосредственно под окном нашей комнаты была покатая крыша балкона, сделанная из толя. Кстати опишу и самый балкон. Он был немногим шире столовой, в которой между двумя окнами помещалась стеклянная дверь. Крышу балкона поддерживали спереди четыре столба. Два средних соответствовали двери, от них шла в обе стороны простая балюстрада из прямых перекладин, по бокам балкона на террасе стояли скамейки, низ балкона был обшит тесом, с террасы шел спуск из семи ступеней.
В надворной комнате мезонина поселили старую няню, которая нянчила нашу покойную сестрицу Лилю. В Шахматове ей поручено было смотреть за полевыми работами. Это была энергичная и умная вологодская крестьянка, давно переселившаяся в Петербург. Она была далеко не мягкого нрава, но детей очень любила и ласкала. У нее был птичий профиль, довольно хищный. Она ходила в темных ситцах и в белых чепцах, нюхала табак и была очень богомольна. Звали ее Платонида Ивановна. Она очень одобряла Шахматово и не раз повторяла, что «папа даже не ошибся».
В передней нижнего этажа убранство было скудное: железная вешалка, небольшой стол и два стула. На одном из двух узких окон стоял фильтр для воды с краном. Не было даже зеркала. В глубине столовой было две двери: одна вела в переднюю, другая в небольшую комнату с узким окном – во двор, которая сообщалась с той, где была кладовая. В этой комнате был стол в виде доски, укрепленный между стенами. На нем ставили самовары и кое-какую посуду. К одной из боковых стен был приделан шкап с полками, доходивший до половины стены. Там помещалась домашняя аптека. Горничная спала в надворной комнате около кладовой, за ширмами, кухарка в кухне, а прачка во флигеле. В большой скотной избе с русской печкой и двумя комнатами помещались скотница, пастух и два работника. Об них скажу подробнее после.