Однажды Лара позвала меня в столицу на одну из своих сделок по работе. С последней встречи с Колей прошло много месяцев. Ее роман растаял. Надежда разумеется растаяла тоже.

Так вот, она приглашала меня на сделку, которая по странной случайности была назначена в том самом месте, где когда-то Лариса прошла по одному из вечеров Колиной жизни прекрасной козырной дамой. Почему она хотела меня взять с собой? Потому что на этот раз встреча с клиентом обещала быть интересной. Интересным был сам клиент. К тому же он собирался прибыть не один.

Я не поехала, ведь меня держал монстр, вернее ожидание встречи с ним. Как уговаривала меня Лариса, и как я уговаривала ее не уговаривать меня. Ведь я была счастлива, и никакие встречи с кем-то, а не с НИМ, мне были не нужны.

В общем, лишила себя вечера с приятными высокоинтеллектуальными и статусными мужчинами, и оба они достались Ларисе, один из них – всего на несколько часов интересной беседы, другой в будущем стал ее счастливой судьбой. Вернувшись из поездки, она поспешила рассказать мне историю этого вечера, от которой я потеряла дар речи.

Судьба резким маневром отвела ее от той точки, где она должна была оказаться по траектории движения жизни, но привела туда, где шансов появиться в нужное время, в нужном городе, да еще и в нужной точке теоретически не было ни одного.

В один из моментов там, в ресторане Лариса уловила на себе пытливый женский взгляд. Девушка с большими темными глазами, в которой угадывалось что-то неуловимо знакомое, продолжала проявлять странное любопытство и почти весь вечер не сводила взгляд с Ларисы. Знакомая незнакомка находилась в обществе молодых людей за соседним столиком. Они тихо разговаривали и пили спиртное, не чокаясь и не улыбаясь. Лариса с чувством необъяснимой неловкости удалилась в дамскую комнату. А буквально вслед за ней зашла та, что смолила ее весь вечер взглядом.

– Помнишь меня? – в голосе девушки звучал то ли вызов, то ли надрыв. Лариса слегка отступила, одновременно листая память и сосредоточенно думая, что ответить.

– Я – знакомая Коли, мы все вместе тусовались когда-то. Теперь вспомнила?

Действительно, эта девушка присутствовала на всех вечеринках, и Лариса часто замечала ее симпатию по отношению к Коле. Тогда она не придавала этому значения, ведь Коля был красавец и интересный собеседник.

– Да, я помню вас, – наконец вымолвила Лариса и поняла, что ей очень хочется что-нибудь услышать о Коле. Она и не догадывалась, какого рода информацию собиралась преподнести ей эта девушка.

–Ты ведь наверняка искала его взглядом среди нас. Так? А его нет здесь. И нигде нет. Его нет уже год.

Лариса похолодела.

– Смотри! – девушка неожиданно задрала длинную юбку, и Лариса отшатнулась.

Одной ноги под юбкой не было. Вместо нее темнела пугающая неестественной худобой металлическая штанга протеза. Лара закрыла рот рукой, словно заглушая немой крик.

– Мы тогда начали с Колей встречаться. Его девушка Алена, она рассталась с ним. Короче, нашла иностранца себе. Помню, как я тогда ликовала. Я ведь и заговор на Колю делала, и смс ему тайком писала, а тут еще ты взялась непонятно откуда. В общем, в один прекрасный момент думала я, что отвоевала Колю у всех для себя. Так вот, недолго наше счастье длилось. Мы с Колей попали в аварию. Дорога была сырая после дождя, а перед нами на высокой скорости пролетела правительственная машина. Коле пришлось резко тормозить, и он не удержал мотоцикл. На боку юзом нас протащило десятки метров. Мою ногу, которая была под тяжелым мотоциклом, переломало, а мягкие ткани содрало до костей. Я очнулась в машине реанимации. Там сказали, что мой Коля скончался. Он ударился головой о бордюр и получил перелом шейных позвонков. Смерть была мгновенной.

Девушка говорила все это с холодным спокойствием, разве только придав голосу несколько дерзкую интонацию, мол, ты хотела его заполучить, так не достался. Лариса стояла ошеломленная, сжимая в руках сумочку до белых пятен на пальцах.

Она выскочила из комнаты и ринулась прямо в гардероб ресторана. Потом опомнилась, вернулась к своему столику, извинилась и попрощалась с собеседниками, ничего не объяснив. Странным роковым образом она действительно избежала самой страшной ловушки судьбы, сдержав слово.

А в моей жизни был долгожданный душевный штиль. Две недели любимый находился в командировке, и мы с ним не виделись. Зато девятого числа следующего месяца возобновлено любили друг друга и сходили с ума от удовольствия и нежности. Он ушел, оставив меня счастливой и обессиленной. А ночью меня посетил отец. Он был крепок и здоров. И был лучезарен и весел. И держал за руку… маленькую девочку. Они помахали мне рукой, и я вышла в невидимую во сне дверь. Удивительный сон снился мне три ночи подряд с небольшими вариациями. Проснувшись, я счастливо улыбалась. У Ярилы не может быть детей, и десять прошедших лет с гарантией это доказали. Сон дарил мне символический плод любви!

Все мучились с ней, а я до безумия ее любила. И она платила мне такой же сильной любовью. Неправда, что девочка с отклонениями! Говорю вам, неправда! Она просто не такая как все. Она выше всех, моя девочка – индиго! Люди пугаются ее поступков, потому что не привыкли к ним. А я видела, как ее особенность изначально проявлялась. Откройте ее ящик для игрушек, и вы потеряете дар речи. Там шнурки, пояса, веревки… Сколько раз я металась по комнатам, опаздывая на работу, в поисках пропавшего пояса или, что еще хуже, хватала на бегу сумочку и не обнаруживала ручек. Они украдкой отрезались, если были достаточно длинны, и прятались в ящик с “игрушками”. Это потом я поняла, где искать пропажу, которую и находить-то иной раз было бессмысленно, как в случае с сумочкой.

Пришлось удовлетворить требования ребенка и во избежание коварных сюрпризов накупить обычных веревок. Она крепила их на наличниках дверей, на подоконниках, на всем остальном, что для этого подходило. Из невероятных незатягивающихся узлов плела крепления, напоминающие парашютные. Сначала в них болталась кукла, потом кошка. Крепления были сделаны таким образом, что позволяли “пассажиру” летать не только вперед-назад, но и вверх-вниз, загадочно успевая отпружинить от пола, даже не коснувшись его. Представляете, читатель, приходите вы домой, а ваш четырехлетний ребенок, не обращая внимания на обиженную няню, устраивает вам шоу из качающихся веревок? Я стояла, открыв рот, и долго вникала в странное явление. До сих пор не выведала тайну мастерства ее плетения.

Однажды я принеслась домой, отреагировав на беспокойный голос няни. Няня металась под каштаном, бранясь и плача одновременно, а Нимфа виновато выглядывала из-за веток, крохотная от высоты. Для меня это был первый и самый сильный материнский стресс. Еще дважды останавливалось мое сердце: когда я впервые увидела ее на крыше нашего дома и еще в тот роковой февральский вечер…

Девочку приходилось строжайше контролировать, оберегая от влечения к высоте. На этом настаивали все: серьезная мадам в парике из органов опеки, инспектор по делам несовершеннолетних и даже пожарная служба. Один маленький ребенок привел в движение все органы защиты. Никакие няни не задерживались, да и гарантии не давали ни на подконтрольную усидчивость девочки, ни на мое спокойствие вне дома. Проще было не тяготевшую к земле Нимфу каждый раз брать с собой. Однако меня одолевали сомнения по поводу чрезмерной строгости. Дело в том, что необычный ребенок превосходно держался на любых высоких точках, как натренированный пловец далеко от берега. Я знала, что девочка не сорвется. Я привыкла это знать. И если сейчас запретить ей “набирать высоту”, потеря или ослабление навыков могут однажды сыграть против нее. Необходимо что-то придумать, например, найти ей другое увлечение. Может быть, спорт? Да и самое время.

Помню, как ее всегда мучил вопрос, почему других не влечет и не очаровывает высота, и как же можно не хотеть научиться летать, если наверху столько пространства и свободы!

И помню лифт, зеркальный, щедро широкий, ослепляющий стеклянным великолепием. Такие были в больших торговых центрах, возведенных в конце первого десятилетия нового века. Мы прогуливались втроем вокруг фонтана, поднимались по мраморным лестницам, устремлялись ведомые (знамо, кем) к витринам, манящим роскошными куклами, цветными коробками с игрушками и плюшевыми диснеевскими персонажами. С верхних этажей любовались на наряженную сверкающую ель. По очереди несли большую коробку с куклой, не устоявшие перед капризами девочки, не устоявшей перед длинноресницым американским соблазном. Илья остался побродить по спортивным отделам, а мы спустились к елке. Весь день мы не пользовались лифтом, чтобы не терять время в очереди желающих, и это сыграло с нами злую (а может быть, удивительную) шутку. Детский праздник начинался, и девочка устремилась в хоровод. Она кружилась, топала ножками, хлопала в ладоши, и ее светлые локоны (плод моего утреннего труда) танцевали вместе с ней. По окончанию танца раскрасневшаяся малышка бросилась ко мне в объятия, довольная подарком деда мороза. А потом я привела ее к лифту и показала наверх. За стеклом лифта, приветливо помахивая нам рукой, парил Илья.

Отчетливо, вновь пропуская сквозь сердце, помню ее испуганные распахнутые глаза, и в то же время полные любви к близкому человеку. Она вдруг вся затряслась, вкинула ручки над головой, словно заслоняясь от невидимого врага, и впилась взглядом в летящую сверху машину. Я только потом поняла, что ее так испугало. Девочка никогда не видела летающих комнат. Она приняла техническое явление за надвигающуюся катастрофу, угрожающую ее брату, и восстала против беды. Сила ее желания и владение какой-то тайной высоты уменьшили скорость машины в несколько раз. И лифт остановился. Прямо посередине стеклянной шахты. Он висел над ее вскинутыми ладошками и обезумевшим от страха личиком. Шок и внезапная тишина будто отсекли время. Все заворожено уставились на издающий мистический скрип замеревший лифт.

Я опустилась перед ней и осторожно обняла. Пока свидетели чуда выходили из шока, людей освобождали из кабины. Помню, как, придя в себя, девочка заплакала, и дед Мороз подарил ей большую куклу. А ель продолжала сыпать огнями, словно аккомпанировала случившемуся чуду…

Глава 25

Через две недели у меня произошла задержка. Ради смеха я купила тест. И опешила … результат положительный. Я снова кинулась в аптеку и купила два разных теста. Я вглядывалась в белый экранчик с замиранием сердца. Появилась только одна полоска, что означало – я не беременна. Я поймала себя на внезапном разочаровании и закусила губу. И тут четко выступила вторая полоска. Я сумасшедшая или нет? Как можно радоваться ребенку в такой ситуации, как у меня? В старину говорили: ни девка, ни мужняя жена. Но ведь несомненно произошло чудо! Надо же было случиться такому! А ведь зачатие произошло девятого числа! (Вы помните? Я помню.)

– Привет! Проходи. Давай-ка за стол. Сейчас кормить буду, – Монстр радостно суетился вокруг меня. Он еще не знал нашу тайну, которой я про себя улыбалась. Ах, как он будет поражен сюрпризом и сойдет от радости с ума! Я с мечтательным видом уселась на просторной кухне, наблюдая за стараниями знакомого до первенства в памяти и такого родного мужчины.

– А вы не боитесь приводить меня сюда? – просто так спросила я. – Соседи могут увидеть, и не позволительно для статуса.

– Пусть знают все. Это моя квартира, и я приглашаю сюда не кого-нибудь, а любимую женщину.

Я жмурюсь от счастья.

Он бросает поварешку, подхватывает меня на руки и несет в комнату.

– Не могу больше ждать, соскучился!

Лежа на его плече, я отвлеченно ловила взглядом темные контуры предметов. И вдруг все четче оформились очертания новой мебели. Раньше ее здесь не было. Мои губы невольно задрожали. Я тихонько сползла с постели и ушла в ванную. Когда Монстр открыл дверь, застал меня в слезах. Он растерялся, а я, пряча покрасневшие глаза, начала собираться домой.

– Наташенька, что случилось? Что с тобой? Не уходи.

– Я не хочу вам больше мешать. У вас все хорошо, обставляетесь, обживаетесь, и ваши слова не соответствуют истине. Зачем вы так делаете? Всю жизнь лгать невозможно!

– Я тебе клянусь! Слово даю! Мебель покупала она. Целенаправленно, мне назло, чтобы крепе обосноваться в моей квартире. От нее муж стал откупаться немалыми деньгами. Она четко идет к цели выселить меня. Я не знаю, как буду объясняться с родными, но и с ней жить больше не могу. Видеть ее тошно! Я думаю только о тебе!

– Андрей Константинович, вы бы слышали себя! Во-первых, если вам с ней некомфортно до тошноты, да и она думает, как избавиться от вас, то отчего бы вам не уйти самому? Получается картина, на которой бездарным художником изображено, как она вас выселяет, а вы упираетесь. Зачем вы добровольно мучаетесь? В чем ваш резон? Не дать ей ничего? Ваша толкотня спинами стоит этой цели? И ради любви к мальчику разве трудно вам оставить им приличные условия? А во-вторых, если она хочет вас выселить, то не беспокоится, что ребенок останется без вас. Значит, ей это не так важно, как вам. Она что же, любит своего ребенка меньше вас? Глупо все у вас получается, если честно. А в-третьих, ответа на эти вопросы в качестве ваших новых глупых оправданий мне не требуется. На повестке дня есть другой вопрос. А вдруг я забеременею от вас? Что тогда будет?

– Это невозможно, ты же знаешь.

– А вдруг случится чудо?

– Тогда я по-другому посмотрю на жизнь. Это будет знак свыше! Я понял, что совершил ошибку, что мне нужна ты. И была нужна всегда.

– Правда?

– Да. Неужели я стал бы так бороться за женщину, за ее веру, если бы это было неправдой!

– Больше вам не нужно бороться за веру женщины. Представился шанс доказать это раз и навсегда. И мне кажется, такой шанс – единственный.

С этими словами я достала из сумочки листочек с ультразвуковым исследованием и протянула ему. Он вгляделся и … отшатнулся, а я уже выскользнула за дверь.

Первую неделю его молчания я перенесла стойко. Играла на пианино мечтательного Шопена, знакомила того, кто под сердцем, со своим творчеством, по-новому, словно со стороны, вслушиваясь в каждый звук.

Следующую неделю проплакала, как-то не нарочно поднимая лицо вверх. С удивлением заметила эту странность в себе – плакать в потолок. Как будто чего-то ждала от неба. Как будто спрашивала: в чем я провинилась? Я ни за кем не бегала, не навязывалась, не просила любить. И новая жизнь во мне появилась не от насилия, и я не соблазняла мужчину против его воли. Это плод любви, о которой мужчина кричал со всех подмостков, и на которую законно отозвалась природа! Что же он отмалчивается? За что унижает, заставляя женщину чувствовать себя бульварной девкой, забеременевшей от клиента? Бог тебе судья, мужчина! За что носишь такое звание?

Я перестала есть. По ночам меня грызли кошмары: грязные заброшенные помещения, заваленные выходы, заросшие паутиной подвалы. Болела грудь. Во всех смыслах. Однажды мне приснилась очаровательная чернобровая девочка в воздушном платьице. Будто я беру ее на руки, прижимаю к себе, и она обвивает пухлыми ручками мою шею. Вдруг входят незнакомые люди, окружая удушливой толпой, толкают меня, и я девочку роняю. Но успеваю поймать у самых ног. От страха просыпаюсь. Сердце колотится. Звонит мама.

– Когда пойдешь? – спрашивает бесцеремонно. Убивать любовь во плоти, что же еще… Я усматриваю в ее заботе безучастность и разговаривать не хочу. Звонит подруга. Сыплет гневными оскорблениями в адрес Главы, нет, главаря таких же утлых представителей мужской части населения. А ведь я все это знаю и знала, но гниющую руку не отрубала. Все ждала излечения. За свою доверчивость и расплачиваюсь. Теперь-то я понимаю, отчего Лариса все время упрямо твердила мне три слова: ты виновата сама.

Прошел месяц. Я похудела, осунулась, вяло передвигалась, не реагировала на окружающую жизнь. Монстр молчал. С ним что-то случилось? Нет. Живет и здравствует. Просто в его жизни невыгодно случились МЫ…

Меня постоянно преследовало чувство потери. Мужчины? Любви? Кажется, нет. Чего-то более ценного… Мои пробившиеся росточки материнского желания и округлившаяся не рождённая любовь пропитались горечью реквиема от отсутствия сопереживания и переизбытка наставлений. Но самый глубокий минор в моем сознании оплакивал трусливое отречение одного из владельцев от груза сокровищ.

Мама все больше и больше подталкивала меня к “эшафоту” для избавления от проблем. Мол, ни мужа, ни семьи, ни угла; отец будущего ребенка живет с другой; впереди предстоит дом достраивать, сына учить. И зачем нужна лишняя обуза?

Чувствуя, как мне плохо, Илья осторожно спросил:

– Мама, а где Андрей Константинович?

Я поняла. Он проверял, правильно ли предположил причину моей боли.

И я ответила ему:

– У него есть теперь другая женщина и другой мальчик.

– Не переживай, мама, ты, наверное, ошибаешься. ДРУЗЕЙ НЕ БРОСАЮТ.

– К сожалению, бросают, сынок. Даже взрослые люди.

Он помолчал и вдруг выдал:

– Помнишь пролитый кофе, мама?

Я удивилась, что он вспомнил такой давний и незначительный момент.

– Почему ты тогда подумала, что пролил я?

– Кажется, так сказал Андрей Константинович. А что?

– На самом деле кофе пролил он.

– Вот как? Почему же ты промолчал тогда, сынок? Ведь тебе досталось ни за что.

– Не знаю. Неудобно было, наверное, выдавать взрослого человека. Как ты думаешь, почему он прикрылся мной? И ты не скажешь ему об этом?

Пятьдесят шестая на Павелецкой набережной, окольцованная решетчатым забором как паутиной, хмурилась вместе с погодой серыми безучастными корпусами. По хорошему знакомству (московская тетушка) мою машину пропустили внутрь паутины, чтобы не стояла на пути уборочной техники. По хорошему знакомству положили в “чистую” палату, где держали беременных на сохранении. Возможно, и улыбалась мне Любовь Павловна, заведующая отделением, тоже по хорошему знакомству, готовясь оперировать меня собственноручно. Хорошее знакомство стоило некоторых денег, но для столицы формальных. Тоже по хорошему знакомству.

Я лежала, свернувшись клубком, и глядела в точку облупленной краски на больничной стене. Я старалась хоть толикой светлых мыслей разбавить горечь, прогрессирующую во мне. Страшным казалось заплакать и с заторможенным носом пойти под наркоз. Только старания мои пропали даром, когда будущие мамочки решили меня подкормить, такую расстроенную (на их взгляд, на почве хрупкости беременности), а я их в свою очередь расстроила угрюмо вежливым отказом (ну, как преподнести им вынужденный голод перед операцией?) В знак благодарности я повернулась и явила себя соседушкам, обведя глазами скромность больничной обстановки. И все же торжественность природного факта присутствовала и здесь: бесконечные угадывания пола будущих младенцев, разговоры об утробных неудобствах, по причине которых красавиц заточили, но самое слезно счастливое – букеты свежих цветов на столиках КЕМ-ТО любимых.

Я поняла, что все-таки заплачу, и переместилась в холодный белокафельный туалет. Сквозь собственные всхлипы вдруг услышала далекую трель своего телефона. Я наскоро сбрызнула глаза водой и поспешила назад. Если бы я точно знала, что звонит тетя, или мама, или продавец, я осталась бы всхлипывать дальше. Но я не знала и бросилась на зов, влекомая надеждой. Разумеется, звонила не надежда. Я сжала аппарат и в целях успокоения целый час бродила по коридору из угла в угол, точно одинокий волчонок, потерявший свободу. И решилась. Дрожащими пальцами набрала живущие в памяти цифры. Трубку долго не брали (может быть, раздумывали, глядя на мой номер). Казалось, вместе с гудками утекает жизнь …

– Але …

– Здравствуйте, Андрей Константинович …

– А, Наташа. Здравствуй. Как ты? – в натужно вежливом голосе улавливалось желание обойти случайно возникшее препятствие стороной.

– Спасибо, нормально (только бы не заплакать).

– Ну и хорошо. А я вот сейчас у матери. Давление у нее высокое. Пришлось отъехать с работы. Давай я чуть позже перезвоню, как только освобожусь. Хорошо?

– Хорошо…– выдохнула я и уткнулась лицом в ладони.

Как понять то, что понятно слишком хорошо? Терпения не было ждать даже полминуты. И терять было нечего. Моя пронзительная боль вбивалась в буквы на дисплее:

“Я в больнице. В Москве. Скоро может стать поздно”.

Минуты убегали. Телефон молчал. Слезы меня душили.

– Предатель! – шептала я. – Чужого ребенка любит, а родного приговорил!

Как побитая я вернулась в палату. Мамочек не было. Они выгуливали животики в посещаемой части коридора, совмещая прогулку с утренним свиданием. Я села на кровати и громко в пустоту сказала:

– Главное – себя не предать, Андрей Константинович! Предав любимую, как вы говорили собственным же языком, женщину и предав родного ребенка, вы предали себя. Как вы будете жить дальше? И зачем?

И все мое нутро всколыхнулось от собственной экспрессии.

Вошла медсестра, протянула оранжевый квадрат клеенки, попросила облачиться в ночную рубашку. Я запаниковала. В голове постоянно крутились строчки стишка, которые я прочла у кабинета гинеколога.

Остановись! Пусть он увидит солнце,

Услышит шум весеннего дождя,

Пусть по ночам, счастливым и бессонным,

Глядит на звезды, глаз не отводя.

Тебе легко не дать ему родиться,

Тебя не станут за руку держать.

А он не сможет даже защититься,

От палача не сможет убежать.

А может быть, никто другой, а этот,

Что, доверяя маме, мирно спит,

Вдруг станет президентом иль поэтом,

И вся страна о нем заговорит.

Как заведенная я повторяла “усыновленные” в памяти строки снова и снова. От каждого звонка мое сердце екало, подпрыгивало, как зверек в клетке, ожидающий свободы. Я все еще не хотела верить, что письмо, дошедшее до адресата, обогнуло его сердце…