6. Праздник
На временном кресте на бабушкиной могиле – та же черно-белая фотография перед колхозным клубом, но только фон затушеван, и любимый мохнатый пес остался за обрезом овала. Под фотографией – железная табличка с датами жизни.
Когда заговорили о кладбище, то Орлецы тетя Зина сразу отвергла при моей полной поддержке. Главный псковский некрополь за тридцать лет сам разросся почти до площади живого города, да и численность «населения» соответствовала. Вряд ли погребенным могло быть уютнее, чем живым, на этом поле, продуваемом насквозь всеми ветрами, и где, откуда ни глянь, ряды могил уходят за горизонт, открывая наблюдателю метафорический вид на бескрайнее пространство смерти.
– Вот, другое дело совсем, – довольно пробубнила тетя Зина, когда нам показали участок на Богословском. – Деревья, кустики, благодать.
Одно из самых древних кладбищ в Пскове, с «ятями» на нескольких сохранившихся дореволюционных памятниках, до 90-х годов стояло заброшенным, как и церковь Иоанна Богослова на Милявице XVI века, которая в эпоху советского запустения была даже не складом, а бесхозной руиной. Восстановленный и не так давно открытый для богослужений храм белеет за голыми кронами столетних кленов и ясеней. По дорожке от главных ворот мужчина и женщина под руку идут на службу.
Бабушку должны были отпевать здесь, в кладбищенской церкви, но за день до похорон настоятель отравился грибами и попал в больницу. Об этом сообщил тете Зине батюшка Алексий из Василия на Горке: он позвонил ей сам и любезно предложил принять усопшую.
С собой на кладбище я принес мишуру и два матовых шарика: один синий, другой сиреневый. Убрав руками гнилые листья и ветки с могильного холмика, я сворачиваю мишуру клубком у подножья креста, шарики кладу внутрь. Творение напоминает гнездо карнавальной жар-птицы, которое тотчас разоряет налетевший вдруг из-за кустов хищный ветер. Я тяну руку за откатившимся к ограде сиреневым шариком.
– В земельку лучше закопай, Ванечка. Мертвым – в земельку лучше.
От внезапно прозвучавшего в тишине голоса у меня подкосились ноги. Я и сам не заметил, как опустился на край холмика с уложенными на нем тремя венками.
На лавочке перед могилой сидела бабушка. Одета она была как во время похорон: в серое платье, на голове повязан белый платок.
– Тяжко, Ванечка, когда рученьки связаны. Ох, горюшко, – она подняла перед собой руки. Кисти у нее, как и во гробу, были связаны крест-накрест, веревки впились глубоко в восковую плоть.
– Как ты там? – Спросил я первое, что пришло на ум.
– Да как в баньке, Ванечка! Только веники все терновые. Да кипяточек холодным не разбавляют. А иной раз и саму в печку вместо дров бросят. Доброе место адом не назовут.
– А за что тебя… туда?
– Да ни за что. Там – все ни за что. Неправдою суд стоит. Мне вот Архипка подстроил, кровопивец злородный. Зверь он лютый, а не целитель, – злобно забормотала она. – Спасибо Николаю праведному, что тебя хоть в обиду не дал. Дай ему, Боже, здоровья, – с этим словами бабушка сползла со скамейки и встала на четвереньки. – Знаешь как я по тебе, родненький, скучаю?! Знаешь как?! – Она истерически всхлипнула. – Побыла б еще, но не могу никак. Тяжек крест, да надо несть! Дай поцелую хоть на прощание! – Веревка на запястьях с треском лопнула, и мертвечиха рысью кинулась на меня.
Я вскочил на ноги, отпрыгнул на шаг назад и потянул на себя могильный крест, который на удивление легко выскользнул из сырой почвы. Когда ведьма атаковала меня снова, то получила деревянным крестом по спине. Она стала падать ничком, но напоролась обеими глазницами на пики ограды, и так повисла, не доставая коленями до земли и отчаянно суча ногами.
Не обращая внимания на дьявольский визг, я колотил ее по хребту, покуда оружие не выпало из обессилевших рук. Женка воспользовалась этой передышкой, подтянулась на руках на решетке, перевалилась через ограду на тропинку и была такова.
Очнулся я в позе распятого Христа на могильном холме. Крест стоял на своем месте, и настоящая бабушка, молодая, ласково глядела на меня сверху вниз из овала портрета. Колокола напомнили о том, что 31 декабря в этом году пришлось на воскресенье. Звон поднял в воздух стайку воробьев. Птицы немного покружили в воздухе и расселись рядком на кованых прутьях соседней ограды.
Кое-как я привел в порядок сначала могилу, потом свою одежду и двинулся к остановке. Мне повезло: белый автобус «Мерседес» подъехал почти сразу. Автобус свернул с Кузнецкой, остановился и раскрыл двери на остановке «Летний сад» перед памятником Пушкину и няне. В дальней половине «гармошки» среди зимних шапок и кепок на меху мелькнула парадная фуражка Точкина. Углядевший меня издали, он заулыбался и стал протискиваться через салон.
– Бабушку навещали? Я тоже к своим съездил. Новый год – семейный праздник, – сказал он, пожимая мне руку. – Вы представляете, «восьмерку» час ждал! Хоть бы отдельный автобус в Орлецы пустили!
Я посетовал, что добраться в район Ипподрома в выходные – тоже дело не из быстрых.
– А у вас тут цветок застрял, – Николай тонкими пальцами извлек у меня из-за шиворота пластмассовую розу.
Не задумываясь, я сунул ее в куртку:
– Это из венка, наверное.
– Нехорошо с кладбища ничего брать, – предупредила с одиночного сиденья рядом с нами старушка в берете.
Я вытащил розу, покрутил ее в руке и, не придумав лучшего, спрятал обратно в карман.
– Мне тут еще кое-кого посоветовали. Женщина в нашем районе, – сообщил Точкин доверительным шепотом. – На любовных делах специализируется. Эротические кошмары как раз по ее части будут.
Я промолчал в ответ.
Везде на улицах были огромные разноцветные снежинки и золотые шары. На кольце Октябрьской площади автобус объехал по кругу главную городскую ель: искусственную, в виде нисколько не похожего на настоящую елку конуса. Фонарные столбы на мосту через один были украшены одинаковыми фигурами гигантских снегирей из гирлянд, лампочки зажигались по вечерам.
На «Маяке» на Завеличье мы вдвоем вышли из автобуса.
– Вы, наверное, с институтской компанией отмечать будете?
– У нас почти все иногородние: дома будут отмечать, – ответил я на ходу и вспомнил парну́ю из своего недавнего кошмара.
– А я у Андрея Любимова обычно встречаю, но они в круиз новогодний по Балтийскому морю уплыли: Таллинн – Стокгольм. Татьяна, супруга его, уговорила. Так что я один совсем остаюсь.
Я испугался того, в каком направлении движется разговор:
– Ко мне одногруппница в гости придет.
Точкин понимающе кивнул.
Попрощались мы, когда перешли Рижский проспект, у дверей магазина «Дикси».
– С наступающим! Удачи вам!
Я пожелал ему того же и помахал рукой.
Толкучка в продуктовом добила меня окончательно. Когда я ввалился домой с бутылкой шампанского, то сразу плюхнулся на обувную тумбу в прихожей. Даже дойти до кухни и выпить воды не было сил.
Я стянул с себя потную одежду, немного отдышался и взялся зубрить Эхта. Одну лекцию по естествознанию я пропустил, когда ходил в собес, и взял у Оли отксерить. Теперь, когда я вытащил копии из прозрачного файлика, то с удивлением обнаружил, что кроме тетрадной клетки и «серого шума» ксерокса на листах ничего нет. С небольшой досадой я оставил непомеченными четыре вопроса в списке и стал повторять пройденное, а потом взялся за православную культуру.
На своих колесиках стол перестал ездить еще в общаге. В девять вечера я вытаскиваю его волоком на середину комнаты и нахожу в кладовке поглаженную тетей Зиной после поминок скатерть.
На улице уже вовсю свистят ракеты и грохочут петарды. В телевизоре, как обычно в Новый год, советская классика.
Он окружен людской молвой,
Он не игрушка – он живой!
В его руках от счастья ключ,
И потому он так везуч,
Все песенки о нем поют,
Скажите, как его зовут?..
…Звенит январская вьюга
И ливни хлещут упруго.
– Отвечает невпопад на мальчишеский вопрос Нина Бродская. За окном и правда дождит.
Ровно в 22:00, будто ждала перед подъездом и отсчитывала секунды по своим золотым часикам, Оля звонит в домофон. Под пальто у нее блестящее платье на бретельках. Тут же, в прихожей, худенькие плечи покрываются мурашками, хотя топят у нас жарко, по-зимнему.
– Тапок не надо, – отмахивается гостья.
Она приехала в туфлях. На высоких шпильках перед дверью Оля стоит почти вровень со мной. Вместо обычного хвостика на голове у нее вечерняя прическа. Волосы, кажется, стали темней на пару тонов.
– Покрасилась?
– Покрасилась, – улыбается Оля, ей приятно, что я заметил.
Она ставит на тумбу контейнеры с едой в двух прозрачных пакетах и вручает мне блестящий сверток.
Это книга. Я развернул глянцевую бумагу и прочитал название на кожаном переплете. Пушкин, «Песни западных славян», подарочное издание с иллюстрациями.
– С Новым годом!
Оля целует меня: целится в щеку, но случайно попадает в уголок рта.
– Нравится?
– Шикарно.
Уговор про «никаких подарков» исполнен ровно наполовину. Я не знаю, куда деть себя от стыда, принимаюсь прямо в прихожей сдирать с переплета прозрачную пленку, и потом тут же распахиваю книгу наугад.
На кладбище приходит Стамати,
Отыскал под каменьями жабу
И в горшке жиду ее приносит.
Жид на жабу проливает воду,
Нарекает жабу Иваном
(Грех велик христианское имя
Нарещи такой поганой твари!)
Иллюстрация к балладе о «Феодоре и Елене» не связана с сюжетом и изображает дюжину голых женщин. Как месяцы Маршака, все они разного возраста, так же расселись кругом вокруг костра в лесу, и, судя по всему, исполняют некий языческий обряд. В роли фетиша – небольшое полешко. У юного «января» с простоватым и неказистым лицом широко расставлены ноги. Девушка то ли примеряется засунуть, то ли только что вынула из себя деревяшку. «Февраль» рядом с ней с бледными веснушками и двумя русыми косицами уже тянет руку к полену. Видно, оно должно пройти полный круг.
Тот же предмет я встречаю и на другом рисунке, где сухопарый священнослужитель с будничным видом содомирует им маленького богатыря. Витязь раскорячился на четвереньках в профиль к зрителю: в кольчуге, латах и шишаке на голове. На физиономии его написано выражение полного блаженства.
Священник участвует в событиях на доброй половине иллюстраций: почти везде – в роли растлителя, изувера, убийцы. Воздаяние ждет его на одной из последних страниц. В небольшом помещении злодей подвешен на дыбе, челюсти зафиксированы и разведены особым пыточным зажимом. Над жертвой возвышается нагая и прекрасная мучительница с формами Афродиты Книдской. Кузнечными клещами она готовится вырвать ему язык.
На аккуратном столике рядом с дыбой разложен богатый инструментарий: чугунный утюг, иглы, спицы, всевозможные ножи. Но прежде всего этого взгляд зрителя падает на причудливый штопор длиной в половину человеческого роста. Как она применит его, страшно даже гадать.
– Ужас какой! Оно запечатано было, продавщица открыть не дала!
Я не лгу, когда уверяю Олю, что графика в книге великолепная. Почти Билибин, честное слово.
– Но Пушкин-то тут при чем?!
Хоть на последней лекции профессора Елеазарова мы сидели вместе, я объясняю ей, что такое постмодернизм в искусстве. Оля внимает мне и одним глазом следит за экраном. Там уже закончился «Иван Васильевич» и началось «С легким паром».
– Вань, а музыки нет нигде?
Я нажимаю несколько раз кнопку и на одном из каналов натыкаюсь на какой-то «голубой огонек». Шампанское стоит на столе. Я обдираю тонкими полосками фольгу и долго сражаюсь с проволокой. В конце концов бутылка открывается с тихим грустным хлопком.
Мы чокаемся. Она заправляет за ушко темно-русую прядку со лба.
– Положить что-нибудь? – Оля не ждет ответа и по-хозяйски шлепает мне на сервизную тарелку ложку оливье. Кроме оливье, из салатов – с крабовыми палочками и селедка под шубой. В довесок к этому – бутерброды с икрой, шарики из тертого сыра и колбасно-мясная нарезка. Настоящий пир на двоих.
Я беру бутерброд и кладу его на край тарелки. Внутри клокочет выпитое шампанское.
– Ты в порядке? – беспокоится она, когда я икаю со страдальческим выражением на лице.
Второй бокал заходит легче. Пузырьки из желудка разбегаются по сосудам. Такое чувство, как будто под кожей прорывают ходы маленькие личинки, копошатся и щекочутся изнутри. Она не унимается:
– Тебе точно не плохо?
Я в порядке. Мне хорошо. Кушай салат, Оля.
– Лера из Гамбурга «ВКонтакте» фотки выложила. Видел?
– Да похуй вообще на эту блядь, – отвечаю я. Сам не понял, как с языка сорвалось.
– Ну почему ты так? Она же тебе нравится, – заступается за одногруппницу Олечка. – И вот сейчас ты еще раз это доказал.
– Нравится? С чего ты взяла? Мне вообще только ты нравишься! – Мой взгляд опускается в ее декольте.
Щекотка добирается мне до низа живота. Оля замечает мой стояк и знает, что я знаю об этом.
– Ваня, ты знаешь, тебе вообще нельзя пить… Нет, не надо, – шепчет она и поправляет лифчик. – Убери, – слабеньким движением отлепляет мою ладонь от своей маленькой груди, в глазах у нее фальшивый испуг. Но я-то вижу, что ей надо.
Куда собралась?!.. Сиди, бля!..
– Я думала, что ты хороший, а оказалось, гнилой внутри!
А я думал, что у тебя на манде волосики…
Гостья расправляет между ног порванное платье и вылетает в прихожую. Я слышу, как она обувается.
Замок защелкивается вместе с ударом стальной двери. Как только на лестнице стихает быстрый стук каблучков, из-за двери раздается голос Точкина:
– Иван, у вас всё нормально?! Иван?! – Он несколько раз давит на кнопку звонка.
Вместо желаемого: «Сплю я», – мой речевой аппарат выдает невнятное полуматерное: «Сбля», – похожее на звук рвоты.
– Иван! Откройте, пожалуйста! Вам нужна помощь!
– Ёбаный Боже! Тебе самому помощь нужна! Психиатрическая! – Я сам удивился тому, что без единой запинки выговорил эту непростую лексему. – Спать иди! Дебил контуженый!
Шагов не слышно, снаружи тихо. Видимо, он остался дежурить у двери.
Делать нечего, я наливаю еще шампанского и уныло гляжу в экран поверх нетронутой еды на столе. Там всё тот же «голубой огонек», но только публика за столиками поменялась. Никого из этих новых я не видел раньше, кроме единственной старухи – знаменитой эстрадной певицы, народной артистки СССР. Правда, кажется, она умерла еще в прошлом году. Или я путаю с кем-то? Чтобы проверить, я беру смартфон, но не могу набрать ватными пальцами шесть цифр пароля. На экране старуха поднимается на новогоднюю сцену и подходит к микрофону.
Нарекает жабу Иваном
(Грех велик христианское имя
Нарещи такой поганой твари!).
Они жабу всю потом искололи,
И ее – ее ж кровью напоили;
Напоивши, заставили жабу
Облизать поспелую сливу.
Где-то за кадром ей залихватски аккомпанирует невидимый народный оркестр. Вокруг скачут скоморохи. Камера наползает на ляжки певицы – воскового цвета, как у покойницы. В танце вместе с ногами задирается ее короткая юбка, под которой нет трусов.
Нарекает клопа Матфеем,
И не просто, а евангелистом.
Светлы ангелы с миру слетелись,
Мечи огненные в облаке свищут.
Белья нет и на остальных плясуньях, которые одна за другой сползаются на сцену из-за столиков. От движений им становится жарко, пот заливает мертвенно-бледные тела и лица. Последний куплет вся сцена поет хором:
Нарекает вошь Иисусом,
Говорит, не Иисусом Навином.
Гром с небес праведный возвещает:
Низвергнулся с престола ветхий Господь.
Объектив камеры не больше чем на секунду заглядывает в опустевший партер и потом наезжает на ложу, в которой между двух высоких девиц, голых по пояс, восседает собственной персоной профессор Псковского пединститута Фридрих Карлович Эхт. Из-за своего соседства с этими девушками невысокий доктор физ-мат наук кажется еще ниже. Он смотрит в сторону сцены, потом оборачивается к камере и приветливо машет рукой. Кажется, жест предназначен мне лично.
Когда часы в углу экрана показывают 23:45, Фридрих Карлович стучит по ножке своего фужера старинным ножом с костяной ручкой. Музыка смолкает. По рядам вверх поднимаются усталые танцоры. За столиками теперь раздаются голоса.
– Дорогие мои! Подходит к концу год, и пора подвести итоги. В одном только…
Эхт с листком бумаги в руке замолкает и ждет с недовольной миной. Публика всё не может угомониться.
– В одном только городе Пскове, – продолжает он, когда в зале наконец наступила тишина, – удавилось двадцать два человека, шестеро утопились, четверо отравили себя лекарственными препаратами, двое – бытовой химией и один – бытовым газом, двое мужчин и одна женщина спрыгнули с высоты, мужчина выстрелил в себя из огнестрельного оружия.
Откуда-то сзади слышен протестующий ропот.
– Я никогда не вру! Зачем мне врать?! – Оборачивается к несогласным Эхт. – Вы, что ли, по полицейским сводкам смотрели?!
– Итого недомучеников тридцать девять, – дочитывает за него одна из девиц и после этого по-кошачьи потягивается и оглаживает свои голые груди размером с две небольшие тыквы.
Слово опять берет профессор:
– Черного предательства случаев зафиксировано сто сорок шесть, из них семнадцать с особым цинизмом… Да-да, разумеется, в том числе в отношении домашних животных, – уточняет он в ответ на вопрос какой-то пожилой женщины за кадром.
Убиение из удовольствия и из корысти разнесены в отдельные графы, за ними – калечения различной степени тяжести, надругательства, насилия, порча детей и девок. Когда звучит цифра, в зале мечтательно присвистывают. Эхт недобро косится на свистуна. Девица рядом с профессором достает из-под стола и вручает ему еще один исписанный от руки лист бумаги.
Последними пунктами в реестре значатся ворожба, ведовство и три непонятных «обращения по княжьей грамоте». Когда говорится об этом, на портер вдруг опускается гробовая тишина. Даже Эхтовы дамы подбираются и пытаются придать себе серьезный вид, насколько это возможно в таком наряде.
– Старый год был непростым для нас. Но не думайте о нем плохо, потому что следующий будет намного, намного хуже.
Публика хлопает в ладоши. На часах – без одной минуты полночь.
– С наступающим новым годом!
Та же девица, которая давала ему листки, теперь подает Эхту со столика фужер с кроваво-красным напитком. Профессор одним глотком осушает его до дна.
Двенадцать ударов из телевизора, странные и глухие, не похожи на бой курантов и напоминают пульс какого-то исполинского существа. Вместо гимна салют в космически-черном небе сопровождает лихая мелодия на баяне и балалайке.
Я хочу допить бутылку из горла́ одним глотком, но шампанское пенится и брызжет из носа. Поднимаюсь, чтобы взять салфетку, но не могу устоять на ногах. От жесткой посадки взвизгивают пружины старого дивана.
В комнате почти ничего не меняется, и лишь немного темнеет. Огонек дрожит над пузатой свечой в форме новогоднего шарика на столе. За моей спиной за диваном раздается шорох. Привычно тянет прокисшим шашлыком.
Первой из темного угла между шторой и боковиной дивана восстала Варвара. В этот раз она уже не прятала лица за повязкой и таращилась на меня сверху вниз двумя выгоревшими глазницами. Она подошла вплотную и без церемоний уселась мне на колени. Обреченность навалилась на меня вместе с тяжестью мертвого тела. Вспомнился мудрый Костин совет, и я позволил ей сделать всё, что она захочет.
Внутри было склизко и холодно, как в болоте. Когда я сжал ее груди, из трещин в плоти стала сочиться маслянистая жидкость, которую при большой доле фантазии можно было принять за молоко. Все кончилось быстрее, чем я ожидал. С осчастливленным видом Варвара сползла на пол и скрылась из виду.
Следующая моя женщина – блондинка средних лет, единственная из всех, чье лицо пощадил огонь. Курносая круглолицая ведьма похожа на Ольгу Борисовну Лемминкяйнен, которая на третьем курсе вела у нас народную культуру. Получив свою порцию семени, она поднимается на ноги, делает шаг вдоль стола, складывает губы трубочкой и раздувает пламя свечи.
Первыми загораются на столе праздничные салфетки в елочку, которые принесла вместе с едой Оля. От салфеток занимается скатерть.
Запах мертвечины перебивает едкая вонь горящей синтетики. В сонном параличе я не могу пошевелить ни единым мускулом, и лишь одна часть моего тела остается живой. Новая женка вряд ли моложе моей покойной бабушки. Она берется за мой член заскорузлой ладонью и долго не может направить его куда следует. Когда это удается, довольно охает. Остальные ведьмы построились в очередь вдоль дивана и уже торопят ее.
С той стороны сна доносится стук по железу и цоканье Точкина:
– Там целовек! Там целовек!
Дым понемногу заполняет первые этажи в подъезде. Николай выбегает наружу, карабкается на балкон, но обрывается на первом же выступе и летит плашмя в клумбу. Среди переломанного сухостоя он лежит кверху лицом и продолжает вопить:
– Там целовек! Целовек! – Уже безо всякой надежды.
Под балконом собирается толпа соседей. Кто-то предлагает принести стремянку, но другие отвечают, что это бесполезно. За стеклом ярко вспыхивает тюль.
На праздники двор забит автотранспортом, и пожарной машине стоит большого труда протиснуться к подъезду в середине дома. С машины выкидывают лестницу. Двое лезут в горящую квартиру, достают оттуда через балкон бездыханное тело и внизу укладывают его на клумбу вдоль поребрика.
Один из бойцов пожарной бригады стягивает рукавицу, приседает на корточки и щупает пульс на шее. Другой в это время уже волочит брезент, которым вместе с напарником накрывает труп.
– Двадцать лет, – раздается из толпы чей-то печальный вздох.
Лейтенант Точкин молча стоит перед накрытым брезентом телом на черной земле и раз за разом осеняет себя крестным знамением.