Сундук здоровья, или Как можно дружить с собственным иммунитетом
TextРазговорились об этом сеансе.
И тут выяснилось, что мы смотрели тогда этот сеанс все трое!
Причем, моя мать тоже не «занималась своими делами», как советовал Кашпировский, а сидела и думала о чем-то о своем, о том, что беспокоило ее в тот момент. О чем – она уже не помнила, да я и сам в то время еще не особо задумывался обо всем этом.
Но ей тогда тоже стало лучше.
А вот ее подруга, напротив, пожаловалась, что от этого сеанса ей стало плохо, ни с того, ни с сего! Причем, в общем стало плохо, а не по причине какой-то конкретной болячки.
Разболелась голова, какая-то тяжесть и разбитость во всем теле…
Все эти три наших случая вполне укладываются в мои догадки о механизме действия феномена Кашпировского.
И моя мать, и я были настроены, сконцентрировали свое внимание на объектах своего беспокойства, пусть даже и неосознанно. Но каким-то образом некая часть информации, содержавшаяся в его сеансе, воздействовала на наше сознание, а через него – на подсознание.
Наши подсознания, приняв этот сигнал, обработали его в соответствии с нуждами наших собственных организмов и передали этот сигнал по нужным нам адресам, о которых мы и думали в это время.
В наших с матерью случаях защитные силы «были подняты по тревоге», получили конкретную задачу и точные координаты для ее выполнения, отправились по указанным адресам и сделали свое дело.
И мы оба получили желательный нам результат.
Подруга матери, по ее же собственным словам, Кашпировского слушала, но ни на чем конкретно сосредоточена не была.
Возможно, ничего особенного в тот момент ее не беспокоило, а если и беспокоило, но свое внимание на этом она не концентрировала.
В таком случае, если ее подсознание тоже получало этот сигнал, оно НИКУДА и не могло его перенаправить!
Точный адрес этому сигналу задан НЕ БЫЛ!
Как и характер дела, которое надлежало выполнить.
Защитные силы ее организма тоже были «подняты по тревоге», но, не получив точной информации, вместо нужной работы подняли общую суматоху, неразбериху и панику во всем организме.
Что и вылилось в общее, неконкретное ухудшение общего самочувствия, естественно, лишь на время.
Вскоре после окончания действия сигнала все у нее пришло в норму, но общее впечатление от этого сеанса осталось не из приятных.
По-моему, вполне логично.
Это же объясняет и те непонятные и неожиданные эффекты у зрителей от сеансов Кашпировского, о которых я писал выше.
Люди, которые в момент сеанса принимали этот сигнал, но по каким-то причинам специально не концентрировали свое внимание на чем-то нужном, получали случайный и совершенно не искомый ими результат. Или им так же становилось плохо, как той учительнице.
Большинство зрителей, по-видимому, вообще не получали никакого сигнала: либо не был настроен, либо вообще не был восприимчив к этому их организм. Возможно, эти люди даже были скептиками и «не принимали никакого пророка в своем отечестве»!
И потому все они остались безучастными зрителями.
Глава 21. Возвращаясь к загадке смерти Гоголя
.
Всё, только что сказанное в предыдущей главе, на мой взгляд, напрямую относится и к загадке болезни и смерти Гоголя, что и побудило меня заняться и этой темой, и включить ее в описание своего опыта.
В первой части темы смерти Гоголя, т.е. в конце предисловия, я написал, что осмелюсь предположить, что Гоголь погубил себя сам.
Теперь, прочтя весь материал, читатель может понять, почему.
Давайте разбираться, отчего, почему и откуда это «есть-пошло»…
А пошло это не вдруг и не с бухты-барахты, к этому привела целая цепь жизненных обстоятельств Гоголя, когда одно звено следовало за другим, нанизываясь одно на другое, и, в конце концов, эта цепь опутала его всего так, что лишила его возможности вырваться из этого капкана.
А началось все с самого его рождения. Как мы помним, он родился едва дышавшим на ладан, но ему и нам повезло, он выжил и подарил нам свой талант, свои бессмертные произведения!
Однако его мать, подарив ему жизнь, одарила его еще и очень слабым иммунитетом!
Бесконечная детская хвороба, нескончаемая череда болезней во взрослой жизни, плюс первобытное состояние тогдашней медицины…
Но это еще полбеды, вернее, еще не вся беда!
Второй половиной беды тоже наградила его собственная мать, да и все его окружение в детстве и юности: набожность и жуткое суеверие.
Яркий светоч литературного таланта, унаследованного им от отца, всю жизнь боролся с мракобесием, унаследованным от матери.
Именно эта внутренняя война с самим собой и обусловила все эти проявления тех странностей, которые так ставили в тупик окружающих, но причины которых так и не были видны никому.
И если бы не жиденький иммунитет, унаследованный от нее же!
Неустроенность личной жизни – ни кола, ни двора, ни денег… Однажды он даже подавал прошение царю о денежной помощи, в связи со своим бедственным положением!
Отсутствие рядом близкого человека, с которым можно было бы разделить и радости и печали, да еще такой унизительный отказ в этом, в примере с его неудачным сватовством к графине Вильегорской…
Наконец, оглушающе несправедливая, невосполнимая потеря единственной близкой ему по духу женщины, быть может, которая служила ему отдушиной, форточкой для так и не растраченной любви, пусть даже платонической – вне всякого сомнения! – ведь это была жена его друга, и у нее было уже семеро детей!
И вот, эта отдушина, эта форточка захлопнулась со смертью Екатерины Хомяковой, и все, ради чего еще стоило жить, стало стремительно терять смысл, и он стал задыхаться…
Оставалась еще одна, тоненькая ниточка, связывающая его с теперь уже бесцельным для него бытием – его неоконченная последняя работа, второй том «Мертвых душ».
Но грубый окрик невежественного попа, того самого протоирея Матфея Константиновского – а эти невежды, в те, невежественные времена, имели решающий вес – оборвал и эту, последнюю ниточку.
Все окончательно потеряло всякий смысл…
И Гоголь сжег второй том, как сжигают за собой последние мосты, отрезая себе путь к былому. Дописывать его уже не было ни сил, ни желания, а оставить так, как есть, не позволило чувство совершенства: вспомните, как дотошно он работал над «Ревизором»!
Так что и в этом акте сожжения собственного труда не только не было никакого сумасшествия, нет, это было нечто, прямо противоположное, это был вполне осознанный акт уважения к своим читателям.
И к самому себе…
А что же длинный список противоречащих друг другу симптомов целого вороха диагнозов, поставленных ему перед смертью?
Да еще не меньшей кучи ставящихся ему до сих пор, спустя даже много лет после смерти?
Да, он перенес много болезней. Да, какие-то недуги преследовали его и до самой кончины.
Но не они вызвали смерть писателя, именно поэтому правильная причина и правильный диагноз так и не были установлены – ни тогда, не могут установить их и сейчас.
Поскольку в институтах этому не учат, к сожалению, а в церквях, и вовсе, учат презирать земную жизнь и ожидать смерти как избавления от этой жизни!
Так, чего же стоили все усилия этих эскулапов, по насильственному принуждению Гоголя нормально есть или лечиться?
То есть, все эти «погружения в ванну, обливания водой и пиявки»?
Ровным счетом – ничего. Они и привели ни к чему.
Хуже того, представьте себя на месте Гоголя!
Вы ничего не хотите, вы отрешились от мира, вам никто не нужен, вы хотите только покоя и остаться наедине со своими мыслями.
И вдруг, в ваше личное пространство, где вы ищете покоя, врывается целая банда чуждых вам мужиков и начинает над вами издеваться!
Окунают вас в ванну, хотя вам нисколько не хочется купаться, поливают вашу голову холодной водой, да еще и навешивают вам на нос жирных, скользких и омерзительных тварей, которые впиваются в вас и сосут вашу кровь!
Даже если вы вполне здоровый и вполне уравновешенный человек, даже вас такое грубое и такое нахальное вторжение явно оскорбит!
«Снимите пиявки, поднимите ото рта пиявки!» – тщетно молил Гоголь, всю жизнь не переносивший даже вида всего ползучего и отвратительно скользкого: червей, слизней и даже безобидных улиток.
Но все эти мольбы были бесполезны.
Истинная причина и правильный диагноз им самим, этим эскулапам, это то, что они забыли главный принцип умного лекаря: лечить надо больного, а не болезнь!
И тот самый, давно и твердо установленный и многократно подтвержденный жизнью афоризм: «Если больной не хочет жить, то ни один врач не сможет ему в этом помешать»!!
Так несчастливо сложилась судьба Гоголя, что он как человек, как личность, оказался лично никому не нужен в этом мире, со всеми его талантами, достоинствами и недостатками.
А ведь это одна из главнейших причин, иногда побуждающих людей по своей собственной воле расставаться с жизнью!
Дружба с Екатериной Хомяковой, которая, по всей видимости, была единственной женщиной, которая его понимала, и его литературный труд – это все, что держало его здесь, в этом жестоком и грешном мире.
Внезапная смерть Екатерины и мерзкий тип в рясе, тот самый бездарный протоиерей Матфей, злобно «обличавший» и Пушкина и Гоголя – скорее всего, из смертельной зависти к ним за их блестящие таланты! – и потребовавший сжечь его последний труд, окончательно оборвали все.
Именно по всему по этому, все эти попытки насильственного лечения Гоголя были тщетны, он больше не хотел возвращаться к той жизни, с которой его больше ничего не связывало.
Вполне возможно, что врачи могли помочь.
Для этого надо было только вспомнить другую часть того афоризма: «Если больной хочет жить, то ни один врач не может ему в этом помешать»! Но может помочь, даже просто – словом.
Надо было только найти слова, которые вернули бы ему желание жить, убедить его, что еще не все кончено, что все хорошее еще впереди, оно уже вот оно, стоит за дверью и только ждет приглашения, чтобы войти!
Но нужные, такие простые, но такие волшебные слова так и не были сказаны, об этом просто никто из этих «спецов по пиявкам» даже не задумывался.
Вместо этого:
– Надобно посадить его в ванну и крикнуть: ешь!
Именно этим самым, вместо того, чтобы помочь Гоголю жить, врачи помогли ему в том, что он задумал сам: помогли ему умереть.
Как же это так, почему это – так? А помните, в главе 19, я написал:
«…вы представляете, какая была бы каша, если бы наше внутреннее хозяйство непременно и всякий раз реагировало на все катаклизмы и перипетии нашей внешней жизни?
И на любое изменение настроения нашего сознания!
Вот потому-то мы и не можем, не имеем права СОЗНАТЕЛЬНО влиять на работу нашего внутреннего хозяйства».
И еще, чуть далее:
«…делать то, что ему НЕ ПОЛОЖЕНО …, ЗАСТАВИТЬ его делать это, тем паче – во вред собственному организму, вы вряд ли сможете. Я в этом больше чем уверен!»
Так – вот, если предположить, что за столь продолжительное время его бесконечных болезней у него тоже, как и у меня, образовался какой-то канал связи с его «Министерством внутренних дел» или же, может быть, он был у него изначально, то есть, врожденный…
Тогда все его непонятные и необъяснимые болезни и «странности» становятся вполне понятными и объяснимыми!
И вполне может статься, что неспроста он так подробно живописал свои болячки в письмах своим друзьям!
Потому что наверняка он и сам заметил какую-то связь между всеми этими болезнями и… своим настроением и своими переживаниями?
Ведь, когда болеешь, то настроение всегда падает – это естественно и потому всем понятно.
Но когда настроение на нуле, и почему-то вдруг обостряются старые болячки или наваливаются какие-то, никак не понятные новые?
Как он сам писал:
«Тело мое дошло до страшных охлаждеваний, ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться, лицо мое страшно пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение ко мне пугало меня самого».
С чего бы это? И безо всякой на то причины!
Или, ни с того, ни с сего, вдруг падает пульс, холодеют руки и ноги, меркнет сознание, и ты проваливаешься в пустоту…
Это – что?
Даже в самом завещании, видимо, в отчаянии доискаться до этой проклятой причины, он напишет: «Уже в самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».
Писатели обладают повышенной наблюдательностью, склонны к анализу и к самоанализу, поскольку, зачастую, анализ взаимоотношений между людьми является продолжением именно самоанализа.
Как и натуралистам, им свойственно искать связь между явлениями, выявлять и объяснять причины и закономерности этой связи…
Вот и Гоголь, вполне возможно, пытался самому себе объяснить эту необъяснимость, которую не могли объяснить тогдашние доктора, и потому, скрывая саму суть вопроса, искал ответа на него у друзей?
Но искал он этот ответ не там и не в том, ведь естествознание тогда практически не было, а на дворе и в умах правили бал религия и мистика!
Ровно то, что массировано насаждают нам сейчас: наука в загоне, зомбоящик забит развлекухой и мистикой, а на каждом углу – церковь.
И потому он искал этот ответ не в самом себе, а в том, в чем всегда было принято искать в обществе всеобщего невежества.
То есть, в том, что всем правят «высшие силы», следят и карают своих адептов ниспосланием земных тягостей и горестей! За каждый чих и за каждый «грех».
В том числе, о чем ему так злобно в своих «обличениях» напомнил тот самый поп, «блюститель церковной нравственности», иерей Матфей!
Все наводит на мысль, что у Николая Васильевича был какой-то канал связи с его «Министерством внутренних дел», но, понятное дело, об этом он даже не догадывался, что естественно, и тем более, никак не мог пользоваться им сознательно, что тоже естественно и понятно.
И это самый худший из всех вариантов обладания таким каналом!
Потому что именно по этому каналу в его «Министерство внутренних дел» спонтанно шли ничем не управляемые, неверные и потому дезорганизующие команды от его же собственного «Министерства внешних сношений», находящегося в этот момент в каком-нибудь сумбурном или угнетенном состоянии…
И эти сумбурные команды вызывали сумбур и угнетение работы уже в его «внутренних делах», то есть, во внутренних органах, что и приводило организм Гоголя в такое бедственное состояние!
То есть, те самые обострения старых болячек, или те самые «охлаждевания», потери пульса и сознания…
Почти так же, как и садовник сам не давал заживляться своей ране.
Ровно так же, как и в случае с той подругой моей матери или в случаях со зрителями на сеансах Кашпировского, которым ни с того, ни с сего вдруг становилось плохо!
Вот оно, откуда исходит выражение, что все болезни – от нервов!
Но самое трагическое отличие всех этих случаев от случая с Гоголем в том, что для тех-то это было явлением временным, и после расставания с источником воздействия – с сеансами Кашпировского, у них у всех всё приходило в норму…
А у Гоголя источником этого дисбаланса и дисгармонии в собственном организме был постоянным.
Потому что это был он сам!
А куда убежишь от себя самого, даже если знаешь причину?
А если не знаешь? То-то и оно…
Об этом же говорит и тот случай с обмороком в гостях у Аксакова, когда Гоголь потерял сознание и долго лежал на полу. Ни о каких болезнях в это время не сообщается, тем паче – о приступах малярии, которые могли бы спровоцировать потерю сознания.
А вот о мыслях самого Гоголя, в это самое время, было известно только самому Гоголю, о чем он теперь уже тоже никому не расскажет.
Сколько он тогда лежал без чувств, так и осталось неизвестным, но именно эта его особенность, по-видимому, и наводила Гоголя на мрачные мысли о том, что однажды он проснется в могиле, под землей…
Вот и в этот, последний месяц своей жизни, цепь убийственных по своей трагичности событий привела Николая Васильевича к столь мучительным переживаниям и мыслям о бессмысленности дальнейшей жизни.
Начало положила смерть единственной его подруги, Екатерины Хомяковой, а конец – тот самый мерзкий поп.
А лечащие врачи лишь ускорили постановку точки в этом конце.
Потому что этот губительный настрой собственного сознания стал сигналом к его же собственному «Министерству внутренних дел» на полное сворачивание всех его «внутренних дел», да так, что он сам, уже на физическом уровне, почувствовал свою кончину, и окончательно уверился, что эта кончина уже близка.
Именно об этом и говорит тот факт, что когда доктор Тарасенков увидел Гоголя 16 февраля, он ужаснулся – «перед ним был человек, как будто доведенный тяжелой болезнью до крайности, со слабым голосом и очень изможденным лицом».
Нет, скорее всего, Гоголь тогда ничем конкретно не болел, хотя его внешний вид напоминал Тарасенкову живого мертвеца.
Именно, поэтому, тогдашние пиявочных дел мастера так запутались с постановкой ему диагноза!
А уж последующие корифеи медицины, не имея пациента перед собой, как я уже писал, тем более.
Это был, всего-навсего, результат почти полной дезорганизации работы «Министерства внутренних дел» писателя!
Постоянное и неконтролируемое, негативное воздействие внешней неустроенности сломало у Гоголя тот самый заслон, поставленный Природой для ограждения от вредного воздействия внешнего на внутреннее.
И мучительные душевные переживания окончательно привели к полному слому работы систем жизнеобеспечения организма и к общему резкому ухудшению здоровья.
А это еще больше усилило душевные переживания.
Круг замкнулся, и капкан захлопнулся.
И Гоголь, прежде еще как-то боровшийся за жизнь, когда еще было за что бороться, решил, что это – конец, и – сдался…
Поэтому, когда врач попытался уговорить Гоголя начать хотя бы нормально кушать, он ответил, что ему уже все равно, и он скоро умрет.
Потому-то он, как сообщалось, перестал следить за собой, не умывался, не причесывался, не одевался и почти совсем перестал есть.
Ведь, все это – всего лишь условная, но совершенно не нужная ему и, в его-то состоянии, невыносимо изнурительная дань принадлежности к этому миру!
Миру, которому он был не нужен, миру, который уже был не нужен и ему самому…
И в этом не было абсолютно никакой «шизофрении» или, тем более, никакого сумасшествия, это была уже осознанная отрешенность.
А вот правка стихов фельдшера Зайцева – уже перед самой смертью! – говорит о спокойном осознании этой отрешенности, и эта дружеская услуга Зайцеву, для самого Гоголя, была последним его даром уходящему от него миру…
Как мимолетное развлечение в зале ожидании конца…
Ведь впереди его ждала вечность, «лучший из миров»!
Можно предположить только, что единственное, в чем был еще не совсем уверен Гоголь, так это в том, что этот уход может опять оказаться не последним, и потому он очень боялся проснуться в могиле…
А могли бы врачи спасти Гоголя?
Повторюсь еще и еще раз – могли!
Для этого не нужны были никакие лекарства и процедуры.
Тем более – пиявки.
Надо было только найти слова, которые вернули бы ему желание жить, смогли бы убедить его, что еще не всё кончено, и что все хорошее еще возможно!
То есть, постараться придать его мыслям положительный настрой!
На ум приходит антипод случаю с Гоголем – случай со сбитым во время ВОВ летчиком Алексеем Маресьевым.
Он, как и Гоголь, в детстве был тоже слаб здоровьем, и соседи тоже сочувствовали его матери, что ее сын не выживет.
Так же, как и Гоголь, он перенес тяжелую малярию, результатом которой стал ревматизм, из-за чего его долго не принимали в летную школу…
Но от отца, преждевременно скончавшегося от ранений, полученных в 1-ю Мировую войну, он получил твердую волю и несгибаемый характер!
И он преодолел все рогатки, и стал не просто, а военным летчиком.