Мы сидели совсем рядом, его плечо даже касалось моего, и я чувствовала идущее от него тепло. Я уже совсем не боялась и не переживала, когда с ним говорила – ну, что я что-то не то скажу или не так выгляжу. Оказываемся, с ним можно было просто болтать, как со старым знакомым.
“Вот скажите, Надя, – забыл вас спросить об этом в прошлый раз, – вы что больше всего на свете любите?”
“В смысле, из еды?”
“Нет, вообще в жизни”.
Я чуть было не ляпнула: “Вас”, но, согласись, дневник, это было бы чересчур. Я подумала, и ответила, тоже вполне честно:
“Людей. Они такие интересные… И детей. Наверное, не очень хорошо так сравнивать, но вот говорят, что милыми бывают разные зверушки – котята, щенки, а ведь дети милее в сто раз. Такие смешные и добрые. А я знаю, что в каждом взрослом человеке тоже сидит ребенок, из которого он вырос. Ведь все же помнят, как они были маленькими, играли в куклы и любили маму. Вот этих детей в людях я и люблю. А интересные потому, что я знаю, как с ними управляться, еще в детстве научилась. Бывает человек злой или недовольный, а я умею ему такие слова сказать, чтобы ему сразу полегчало. Конечно, встречаются и совсем нехорошие, но очень редко, и я просто стараюсь с ними не разговаривать, а сразу… ну, неважно”.
“Да, удивительно, что мы так похожи. Признаюсь, мне очень близко то, что вы говорите. Вы не поверите, но ещё в детстве пришлось часто сталкиваться с несправедливостью, злобой, а то и откровенной глупостью. А уж после… можете представить сами. И тем не менее, пока удается сохранить доверие к людям. До сих пор отказываюсь относиться к ним плохо – то есть считать их изначально подозрительными, понимаете? Уже потом, в студенчестве… Вы же знаете, юристы народ такой – им все надо формализовать, на каждый случай придумать правило. И тогда мне в голову пришел принцип «презумпции доброжелательности». То есть пока человек не сделал что-то плохое, он априори считается его хорошим, и ему можно полностью доверять. Это очень бережет психику – согласитесь, гораздо приятнее считать всех вокруг приличными людьми, чем постоянно изводить себя ожиданием гадостей от них. Правда, у этого есть и обратная сторона – больше всего в жизни ненавижу измены и предательства. Но, к счастью, редко приходится с этим сталкиваться”.
Я совсем осмелела и тоже спросила:
“А вы? Что вы больше всего любите?”
“Вы, Надя, будете смеяться, и не поверите”.
“И всё же?”
“Ну, на самом деле ничего необычного для человека в моем положении. Люблю Россию. Это не фальшивое признание и не показное. Просто действительно очень хорошая здесь природа, и погода, как ни странно, и люди опять же. Чувствую здесь себя дома, спокойно и уютно. Вот и всё, ничего патетического в этом нет”.
Потом он продолжил:
“Но зато в этом есть нечто личное. Не хочу вас смущать, но мне всегда казалось, что Россия похожа на юную девушку, такую, как вы. Помните, тогда, во время нашей первой встречи, мы говорили о том, что вы похожи на русскую красавицу… то есть, не похожи, разумеется, а она и есть. Это не просто слова. Конечно, у России довольно тяжелое прошлое, в отличие от вашего, но в душе она – не старуха, а как раз такая молодая, цветущая молодая женщина, добрая и улыбчивая. Она тот самый ребенок, о котором вы рассказывали, который, несмотря ни на что, прячется внутри взрослого, замученного жизненными трудностями, и оттого невеселого государства. Хотите, смейтесь, но, когда говорят о любви к России, другие могут воображать себе что угодно, а мне представляется именно вот эта тайная красавица. И кажется, уж простите за нескромность, что пока получается добиваться её взаимности – по крайней мере, если судить по прошлым электоральным результатам… Да, для меня стало большим удивлением, что многие наши люди относятся ко мне с той же обоюдной искренностью, какая может быть только с всепрощающей, настоящей, простой русской женщиной. Это очень поддерживает в трудные минуты”.
“У вас часто бывают сложности, да?” – сочувственно спросила я.
“Да нет, не сказал бы. В основном всё довольно спокойно. Между нами говоря, президентом быть не очень сложно, не думайте, будто это что-то особенное. Обычная работа с людьми, только ездить много приходится… Главная проблема в том, что все слишком уж ко мне торжественно относятся, придумали на мою голову прямо какого-то божьего помазанника. И смех, и грех. Но тут уж сам виноват, перестарался… От этого иногда бывает немного одиноко”.
Отличный момент, подумала я, и спросила:
“Но у вас же есть… ну, семья?”
Он хитро усмехнулся:
“В смысле – жена? Нет, пришлось развестись, вы же знаете… Есть, конечно, дочки, но они уже не хотят, чтобы им помогали строить жизнь, совсем самостоятельные. Так что видимся нечасто. А у вас, Надя? Знаю, что вы не замужем, но уже собираетесь, полагаю?”
Я помялась и ответила:
“Ну как вам сказать… У меня есть жених, Максим. Точнее, это он думает, что жених, а я пока не решила”.
“Расскажите, какой он? Не слишком это бесцеремонно спрашивать?”
“Да нет, конечно, что там скрывать. Он славный. Добрый, сильный – ну это понятно, зачем бы мне другой. Но страшный зануда! Сам пытает меня, чтобы я с нашими отношениями определилась, а сам даже предложения не сделал, представляете?”
“Да уж. Интересно было бы с ним познакомиться… Возможно, удалось бы ему объяснить, что в таких делах тянуть нельзя. Если любишь – беги в ЗАГС сразу, иначе через несколько лет станет неинтересно, и, скорее всего, так и останетесь порознь. А вот жениться на пике чувств – это особое удовольствие, поверьте. Тут крайне важны решительность и уверенность… Мне кажется, если он упустит шанс с такой девушкой, как вы, то будет рвать волосы на голове до конца жизни. Как думаете, послушает?”
“Нет-нет, он никого не слушает, и вообще, не надо вам с ним знакомиться! Он, видите ли, вас не любит, дурачок такой” – воскликнула я, слегка испугавшись, что В.В. и впрямь пойдет увещевать Макса скорее брать меня замуж.
“Даже так? Но ведь мы даже не знакомы. Почему?”
“Говорит, что вы, простите, царь, авторитарный правитель. И что работать, как бы, должна система, а не ручное управление. Ну и так далее. Ой, я вас не обидела? Я-то сама так не…”
“Да что же это такое, опять за хека три рубля! Глупость же несусветная, сколько можно всем повторять… Извините, Надя, надоело сотый раз всё это объяснять. Вы уж поставьте ему мозги на место, прошу вас”.
“Хорошо, Владимир Владимирович, я постараюсь…”
“А вы можете обращаться ко мне не так официально? Просто «Владимир», на худой конец? Кстати, если уж мы заговорили о дочерях, то младшая из них, если не ошибаюсь, уже старше вас. Будет не слишком большой фамильярностью обращаться к вам на «ты», как считаете?”
“Конечно! Только позвольте мне все же называть вас как раньше, по имени-отчеству. Мне так будет привычнее”.
“Ну, как хотите, мне это всё равно…”
Я помолчала и добавила:
“А знаете, я бы не отказалась быть вашей дочерью. Мне кажется, они счастливые”.
«Ну уж нет! В таком случае было бы неправильно вас… то есть, тебя, хвалить и делать комплименты – это отрицательно сказывается на воспитании. А, честно говоря, всё время хочется это делать”.
Я удивленно посмотрела на него:
“Вы шутите, наверное. Я-то самая обычная, а вы – Лидер нации. Это, скорее, мне всё время хочется говорить о том, какой вы замечательный”.
“Вот этого попрошу тебя не делать никогда и ни в коем случае. А то получится, как в басне, где кукушка хвалит петуха, а он… ну и так далее”.
Он поднялся со скамейки и встал передо мной – широкий, спокойный, уверенный, и ещё раз внимательно посмотрел на меня. Я, подняв голову, поймала его взгляд. Он сказал:
“У тебя замечательно счастливые глаза, Надежда. Никогда в жизни не встречал девушку с такими глазами. Счастье женщины – это то единственное, что по-настоящему важно мужчине, даже власть с этим не сравнится…” – И добавил весело: “Так что ты поменьше ходи тут с таким довольным видом, у нас мужиков много, вмиг под венец потянут! Шучу…”
Потом стал прощаться:
“Теперь мне надо идти. Жаль, что не получается беседовать с тобой чаще, но гарантирую, мы скоро увидимся”.
“А когда?” – не утерпела я, и тут же смутилась от того, что навязываюсь. Но мне было мало короткой беседы, я хотела ещё. – “Ой, не обращайте на меня внимания. Вы же так заняты…”
“Через несколько дней нас с коллегами ждет большое путешествие – своеобразная инспекция по регионам. Будет замечательно, если ты согласишься составить компанию в этой поездке. Надеюсь, ты не откажешь в этой просьбе, правда?” – Он смотрел мне в прямо глаза своим мягким, слегка насмешливым взглядом, ни капли, конечно, не сомневаясь, что я буду счастлива сделать всё, что он пожелает. Я тоже поднялась, и он положил мне руку на плечо: “Все будет хорошо и очень интересно, Надя. Мне кажется, что нам обоим очень повезло, что именно тебя в тот день попросили принести чаю… Не прощаюсь. До встречи”.
И пошел, быстро, но не торопясь. Обернулся, помахал рукой, обернулся снова, и уже затем скрылся за поворотом тропинки.
Ох, мамочки мои, да я же влюблена по уши!
20 марта
Проснулся я поздно, и в оконце кунга над лежанкой уже светило яркое белое небо. На часах было двенадцать, а снаружи раздавался невнятный шум. Кряхтя, я согнул на кровати затекшее тело, приподнялся и выглянул в окно. Перед тем, как вырубиться, я приткнул машину прямо на обочине у покосившегося заводского забора, так что теперь хорошо видел, как через проходную, буквально в нескольких метрах от меня, потоком валили люди. Выходя из узких дверей, они старались как можно скорее перебежать дорогу и втиснуться в три потрепанных автобуса, которые явно были не способны вместить всех желающих. Автобусы были грязно-желтые, разваливающиеся, дребезжащие, как будто внутри них кто-то колотил по ящикам с пивными бутылками – с улиц моего города такие чудовища безвозвратно исчезли ещё лет десять назад. Бока этих скрипучих одров, как и ворота проходной, были горделиво украшены эмблемой предприятия – звездой на колесиках, оснащенной непристойно торчащей паровозной трубой. А может быть, пушкой, не разберешь. Бренчание автобусов и бодрая ругань людей, штурмующих их двери, по всей видимости, и создавали разбудивший меня гул. Куда и зачем они все так торопятся, подумал я, но тут же вспомнил свою мать, всю жизнь проработавшую экономистом на таком же заводе, и догадался, что настало обеденное время, а следовательно, автобусы забирают людей, чтобы отвезти их домой – в поселок, который я проскочил на рассвете. Как его – Мантурово, что ли?
Это было весьма некстати. Если сейчас все уедут, то, боюсь, найти этого чертового лейтенанта… или прапорщика?.. Слизнякова будет крайне затруднительно. Дрыхнуть надо меньше, вот что!
Всю ночь я несся, как угорелый, по разношерстным шоссе, которые становились всё более убогими и безлюдными по мере удаления от Москвы. Сначала меня гнало желание оказаться как можно дальше от места, где меня пытались взорвать, но чем больше я успокаивался, тем сильнее захватывало меня чувство дороги. Я люблю находиться в пути, и люблю управлять автомобилем – могу ехать часами и сутками, не в силах оторваться от руля, даже оставшись совсем без сил. Скорость машины опьяняла: я вжимал педаль газа до предела, проносясь через поселки и деревни, разбрызгивая фонтаны снежных луж, обгоняя по встречке, подрезая редкие грузовики и резко, до нуля, тормозя в поворотах – оказалось, что этот высокий и довольно неуклюжий болид отлично чувствует себя на прямой, но на малейшем изгибе трассы норовит завалиться на бок. Кажется, своими маневрами я никого не убил, но вслед мне часто доставалось рассерженное мигание фар. Плевать… Чем сильнее сгущалась ночь, чем дальше я забирался вглубь затерянных российских сёл и провинций, тем реже попадались другие водители, ближе к утру оставив меня, наконец, в полном одиночестве под поздно взошедшей луной. Рёв мотора разрезал безмолвие засыпанных снегом полей и перелесков, мощные прожекторы пробивали темноту дороги, освещая лишь поземку, нервно перебегающую полотно асфальта. Мне казалось, что я и моя машина – единственные выжившие обитатели этих забытых богом и человеком мест на много километров вокруг.
Оказалось, что в кабине есть магнитола, и кто-то забыл в ней диск со старым британским альбомом, который раньше мне довелось слышать лишь вполуха. Эту короткую, в несколько песен, запись я прослушал, наверное, раз десять, и в конце концов, даже начал разбирать слова, примеряя их к истории, в которую умудрился влипнуть: “The Head of State has called for me by name, but I don’t have time for him. It’s gonna be a glorious day… I think my luck could change1” – выпевал небрежный фальцет. Может, это как раз про меня и Надю? Или совсем наоборот?
Как бы то ни было, короткий кусок московской автострады сменился узким шоссе, протянувшимся через три области – отличных друг от друга, как мне показалось, только особым узором колдобин и выбоин. Шоссе перешло в совсем уже щербатую районную трассу, на протяжении сотни километров которой мне встретилась лишь пара темных, словно вымерших, деревень, а уже от трассы нырнула в темноту дорожка из рассыпающихся аэродромных плит с торчащей во все стороны арматурой. Она и привела меня в городок, больше похожий на деревню – из-за обилия одноэтажных деревянных домиков и заснеженных огородов, выстроившихся вдоль щебенчатых улиц. Я было подумал, что добрался до места, но ошибся. Это пока ещё было село с названием просто Мантурово, в то время как мне нужно было Мантурово-Верхнее – об этом напомнил навигатор. До этого второго нужно было проехать ещё добрых пятнадцать верст по той же бесконечной и безжизненной бетонке, и когда я, чертыхаясь и обруливая выпирающие края плит, проделал этот путь, то оказался в совсем уже крошечном поселении. Оно состояло из десятка хрущевских девятиэтажек, окруживших подобие центральной площади с местными достопримечательностями: единственным магазином, облупленным зданием администрации, детским садом (всё того же неуютного, панельного вида) – и новехоньким православным храмом, собранным из свежеструганного бруса. Несмотря на весь мой скепсис относительно культовых сооружений и их обитателей, я вынужден был признать, что церковь выглядела единственным жизнерадостным элементом в этом беспросветно унылом архитектурном ландшафте, особенно невеселом в серых утренних сумерках. Однако и это был ещё не конец пути. От поселка до промзоны вела трехкилометровая дорога – неожиданно приличная, гладкая, широченная, как взлётно-посадочная полоса, – но местами сплошь заваленная глубокими снежными сугробами, нанесёнными ветром с окрестных полей. В этих торосах была пробита извилистая колея, которую огромные колеса моего вездехода преодолевали без труда и даже с некоторой лихостью, но вот простым местным автомобилистам, подозреваю, зимой приходилось несладко. Да и летом, вероятно, тоже. Странно, в каких, казалось бы, неприспособленных для жизни местах умудряются существовать люди – и, наверное, быть счастливыми при этом. Иначе зачем бы они стали здесь селиться?
Неудивительно, что после такой долгой ночи я уснул, как убитый. Лежанка кровати оказалась жёсткой и узкой, но мне, непривередливому в вопросах личного комфорта, удалось на редкость неплохо отдохнуть. И вот, проспал!
Как бы то ни было, кортеж заводских автобусов уже всё равно отчаливал от остановки, поднимая в воздух тучу зимней пыли. Но поторопиться было нелишним, и я стал готовиться к выходу в открытое пространство промзоны номер два городка Мантурово-Верхнее. Всухую и наскоро перекусил запасами из немудрёного офицерского пайка, запил водой – кипятить чай было некогда. Умылся и даже исхитрился принять короткий душ в крохотном отсеке умывальника. К счастью, люди, готовившие для меня машину, предусмотрели всё, что возможно, с истинно военной пунктуальностью: проведя ревизию ящиков, прикрученных к полу и стенам будки-кузова, я обнаружил полный комплект одежды своего размера, включая сменное белье. Там было пальто, больше походившее на шинель, шапка, фасоном напоминавшая фуражку, костюм – такой же, как обычный деловой, но военного темно-зеленого оттенка, высокие зимние туфли из коричневой кожи. Натянув всё это на себя, я покрутился у отражения в полированной металлической поверхности шкафа, и остался доволен: вид у меня был, несомненно, значительный и служивый, хоть и без каких-либо знаков различия. Особенно меня порадовало то, что, сбривая бороду, я оставил усы – тогда мне показалось, что они делают меня похожим на молодого Фредди Меркьюри, зато в сочетании с моим теперешним строгим видом, растительность, наоборот, придавала мне солидности, делая старше лет на десять. Это было очень кстати, потому что моя собственная потертая кожаная косуха и берцы вряд ли вызвали у суровых пролетариев паровозоремонтного завода должное доверие к моей персоне. Пистолет я засунул в кобуру под мышкой – на всякий случай. Короче говоря, я по-прежнему не представлял, какие испытания меня ожидают, но, без всяких сомнений, ощущал себя вполне к ним готовым.
От вереницы автобусов с рабочими уже и след простыл, и проходная встретила меня тишиной и неприветливым запустением. Бесформенная бабушка-вахтер, облаченная в линялую форму хаки, одиноко смотрела телевизор в наушниках, и не обратила на моё появление никакого внимания. Пришлось постучать по толстому зеленому стеклу её каморки, чтобы она подняла голову и одарила меня равнодушным, невыразительным взглядом. Я сказал, что мне нужен капитан Слизняков, и спросил, где я могу его найти. Старуха пожевала губами и молча подтолкнула ко мне засаленный телефонный справочник, кивнув на аппарат в углу – дескать, сам ищи, не мешай, – а затем снова уткнулась в мельтешащий телеэкран (я не без удивления заметил, что вахтершу увлекло не какое-то содержательное зрелище, а рябь помех, рассматриваемая, видимо, по привычке). Ну ладно: нахмурив лоб, я принялся штудировать слипшиеся страницы с напечатанными на машинке фамилиями и номерами. Искомая строчка обнаружилась на третьей странице, и конечно, я напутал с фамилией: не Слизняков, а просто-напросто Слизень В.Р., мл.-лейт., зав. отд. сбыта. Сняв тяжеленную железную трубку с рычага телефона, намертво прибитого к стене, я набрал четырехзначный номер и стал слушать гудки. Сначала долго никто не отвечал, и я уже думал, что придется дожидаться окончания обеда или искать этого Слизеня где-то ещё, как вдруг гудки оборвались и голос, шамкающий и одновременно окающий на гласных, раздраженно ответил:
– Заведующий у аппарата. Поесть не дадут – перерыв у меня, не видите, что ли? Перезвоните!
Он явно намеревался бросить трубку, но я успел остановить его за миг до этого. Собравшись с духом, я тихим, но угрожающим голосом сказал:
– Подполковник федеральной службы безопасности Борщёв на проводе. Вы – лейтенант Слизень?
В трубке повисла растерянная тишина, а затем раздалось робкое:
– Э-э, да… то есть так точно… то есть никак нет! В смысле, младший лейтенант Слизень! А не лейтенант Слизень!
– Не имеет значения. Я нахожусь на КПП завода. Почему вы ещё не здесь для передачи спецгруза? Жду немедленно.
Не ожидая никакой реакции, я повесил трубку и потянулся утереть пот со лба – но вовремя остановился, увидев круглые глаза бабки, только что осознавшей, какую птицу она оскорбила, безмолвно послав меня куда подальше. Я часто испытываю проблемы в коммуникации с людьми при исполнении, особенно отягощенных синдромом вахтера, – но, кажется, эту репризу я отыграл отменно. Посмотрим, удастся ли мне столь же умело вытащить и остальной спектакль.
Не прошло и двух минут, как через двери проходной влетел, пыхтя и отдуваясь, чрезвычайно полный пожилой человек в потрепанном коричневом костюме. Он так торопился, что забыл надеть шубу, но всё равно его лысина нездорово блестела от жара. Подбежав ко мне, Слизень (а это, без всяких сомнений, был он) протянул было для приветствия руку, но тут же спохватился и неловко вытянулся по стойке смирно, безуспешно пытаясь спрятать живот:
– Младший лейтенант Слизень, Всеволод Рудольфович. Служу здесь по снабжению. Добро пожаловать к нам в Мантурово, товарищ подполковник!
Я несколько смягчился, и даже сам протянул ему руку:
– Борщёв Максим Анатольевич, подполковник госбезопасности. Прибыл к вам из Москвы по сами знаете каком делу. Где груз?
– Максим Анатольевич, дорогой, что же вы нас не предупредили? Мы бы подготовились, организовали встречу по-человечески, а то ждали вас только послезавтра, как в письме… А приборчик ваш – не имею права выносить без накладной, так что извольте за мной проследовать на склад…
Вот как, подумал я, а вслух недовольно пробурчал:
– Ну что ж, давайте тогда работать, да побыстрее. Пройдемте.
Толстяк кинулся открывать мне дверь, чуть не кланяясь. Не знаю, как в этой сцене смотрелся я, а он точно переигрывал: никого он не боялся – ни бога, ни чёрта, ни московских ревизоров, – или за кого он там меня принял…
Территория промзоны гармонично вписывалась в уже знакомые мне пейзажи рабочего местечка Мантурово. За забором раскинулась необъятная, покрытая растрескавшимся бугристым бетоном площадь, по которой тут и там были разбросаны редкие одно– и двухэтажные корпуса. Как минимум, половина из них безрадостно смотрела на меня выбитыми окнами и вообще имела вид заброшенный и нежилой. В углу забора приткнулась котельная с цифрами «1934» на низкой закопченной трубе, плюющаяся жидким паром сквозь щели в темных кирпичах и раскинувшая по всему заводу щупальца труб с обвисшими лохмотьями стекловаты. В другом углу виднелась пожарная часть с башенкой каланчи, рядом с которой неровной шеренгой стояла побитая жизнью и ржавчиной военная техника: транспортеры без гусениц, древние танки с поникшими пушками и оторванными люками, и даже, кажется, стратегический ракетоносец с несчетным количеством огромных спущенных колес вдоль бортов. Архитектурной доминантой на всем этом постапокалиптическом пространстве (впрочем, не обладавшем даже мизерной эстетикой декаданса и больше всего напоминавшем свалку металлолома и отходов строительного производства) было чудовищных размеров сооружение, растянувшееся у дальнего забора, и вздымавшее свои сплошные, без окон стены, на высоту двадцатиэтажного дома. К этому, по-видимому, ангару или цеху, подходила железная дорога, исчезая в распахнутых настежь исполинских воротах. Оттуда доносился страшный грохот, но что происходило в недрах ангара, видно не было, потому что проем ворот был затянут вырывающимися изнутри клубами дыма.
– Что это у вас? – показал я на здание.
– А, это? Это наша гордость! Боевые ракетные железнодорожные комплексы – слышали? Вот, возрождаем тему. Пока в инициативном порядке, потому что наверху, – он смешно подмигнул и ткнул пальцем в небо, – до поры притормозили. Но ничего, мы и сами справимся… А шум, потому что ребята котел рихтуют, наверное…
– А где все остальные? Почему нет никого? – я обвел широким жестом безлюдную площадь.
– Так сейчас всех соберём! Всех-всех позовём, кого надо…
Произнося эти слова, он подвел меня к широким дверям длинного кишкообразного строения, имевшего вид бетонного цилиндра, наполовину закопанного в землю. У входа была прилеплена красная лаковая табличка с надписью «Арсенал». Слизень достал пучок ключей, отпер амбарный замок и, распахнув дверь, впустил меня внутрь. Вглубь вёл полутемный коридор, с двух сторон уставленный складскими стеллажами с пыльными дощатыми ящиками – вид у них был таким, словно они простояли нетронутыми на своих местах, по крайней мере, лет тридцать. Мой провожатый протиснулся между мной и полками, оказавшись впереди, и вприпрыжку подскочил к дверце с надписью «Материально ответственный», видневшейся в конце прохода. Я последовал за ним.
Это был кабинет, просторный, но пыльный, заставленный шкафами со стопками расползающихся бумажных папок. Бумаги были навалены и на шкафах, и на письменном столе, оставляя лишь небольшое свободное пространство, на котором красовалась дымящаяся кастрюлька с борщом и гранёная стопка – пустая. Бутылки, правда, видно не было. Всеволод Рудольфович всплеснул руками:
– Ох, виноват, товарищ подполковник, не ждали мы вас, не успели подготовиться… Вот, трапезничал чем бог послал, – он ловко закрыл кастрюлю крышкой и убрал на подоконник, а стопку воровато спрятал в карман брюк. – Вы сами-то успели пообедать с дороги?
– Давайте приступим к делу, – строго ответил я, брезгливым выражением лица демонстрируя, что рюмка и её исчезновение не прошли для меня незамеченными. – Где блок?
– Минуточку, минуточку… – он схватил трубку телефона, покрутил диск и пробормотал в микрофон: – Корней Петрович, зайди.
Потом искательно посмотрел на меня и попросил:
– Документики ваши позвольте, а?..
Я протянул ему доверенность и офицерские корочки. Внимательно все изучив, Слизень вернул мне документы и вдруг вздохнул:
– Да, все правильно. Сейчас будем принимать или отдохнете, может, сначала?
– Давайте-давайте, чего ещё ждать.
Вздохнув еще раз, Всеволод Рудольфович подошёл к сейфу, загремел ключами и извлек на свет зеленый металлический футляр с переносной ручкой, напоминавший миниатюрный снарядный ящик. Рядом легли акт и накладная. Поколдовав с защёлками, Слизень откинул крышку футляра и показал мне содержимое:
– Вот он, – с затаенной гордостью произнес он. – Так-то успели всё досрочно сделать, хоть и времени вы дали совсем ничего. Ну, слава богу, справились… Проверять будете? – он искоса взглянул на меня.
Внутри кейса, плотно занимая весь его объём, уместился серый ящик с прорезями вентиляционных отверстий и какими-то разъёмами. Что бы я в этом понимал.
– Не помешало бы, – я сделал паузу. – Но нет времени.
– Вот и отличненько, – обрадовался Слизень. – Что там проверять, у нас всё как в аптеке!.. Сейчас актик вот подпишем…
Скрипнула дверь, и в кабинет вошел высокий седой старик в железных очках. Оценив обстановку, он повернулся ко мне и представился скрипучим голосом:
– Пуцькó Корней Петрович, зам. директора по ОКР и производству. Майор инженерной службы. Уполномочен вас принять и подписать акт.
Я тоже назвался и поинтересовался:
– А где сам директор? Почему здесь его нет? – Мужчины переглянулись и синхронно развели руками. Тонкий и толстый, подумал я.
– Так это… на больничном, второй месяц уже лечится, – неодобрительно пояснил Корней Петрович. – Так что я за него, выполняю все функции. Вы не переживайте, вот у меня и приказ есть, – он полез за пазуху, но я его остановил жестом:
– Я понял. Подписывайте, – я кивнул на акт, – у меня мало времени.
На самом деле я никуда не торопился, поскольку не представлял, куда и за каким чёртом мне нужно будет двигаться дальше. Но мне было неуютно в этом замшелом индустриальном царстве, хотелось на волю и морозного воздуха. Корней Петрович достал из кармана пиджака металлическую авторучку.
– Вообще-то, товарищ подполковник, – строго произнес он, – нехорошо получается. Мы вам целую программу запланировали. Испытаний прибора. Чтобы вы на нас тут посмотрели и потом в Москве объективную картину обрисовали. О наших возможностях и перспективах. Теперь, придется, конечно, в сокращённом варианте, однако если дела вам позволяют, я просил бы вас задержаться.
– В самом деле, Максим Анатольевич, – проблеял Слизень, – оставайтесь, посмотрите всё. Старались же люди, стол вот уже приготовили… – он осекся под взглядом Пуцькá, но закончил: – Часика полтора-два, не больше, а? Успеете к вечеру ещё в Кострому вернуться, обещаю! Мы вам водителя дадим, если захотите…
Внезапно я подумал, что неплохо бы пообедать. Непонятно, когда в следующий раз выдастся такая возможность. Поэтому, сделав вид, что мучительно размышляю, я заявил:
– Ладно уговорили. Только недолго!
Всеволод Рудольфович облегченно хлопнул в ладоши и снова схватил телефон:
– Тетя Петя! Боевая готовность пять минут, ждите гостей!
* * *
Три часа спустя (солнце уже покраснело и исчезло из узенького окошка в деревянной стене напротив) я сидел, подперев голову, за широким столом из струганных досок, и слушал, как Пуцько и Слизень тонкими, не лишенными мелодичности голосами, выводит в терцию: «Нееее для меня-а-аа… Приде-о-от вясна!..» Стол был заставлен бутылками и тарелками с нарезанными помидорами, шашлыком с лучком, солеными огурцами и прочей непритязательной снедью. Мои визави – все трое, вместе с присоединившейся бухгалтершей Петунией Львовной, – только что вернулись из парилки и поэтому сидели красные, горячие, обмотанные влажными простынями. Оказалось, что на заводе есть своя баня, прилепившаяся к стене котельной – на удивление чистенькая и уютная, особенно по контрасту со всем окружающим бардаком. Именно в неё меня и привели, чтобы продемонстрировать «северное гостеприимство», как выразился Корней Петрович. Петуния Львовна, сочная дама хорошо за сорок, со следами былой красоты и необъятными бедрами, отчасти даже добавлявшими ей шарма, организовала роскошный стол, богатство которого определялось, в основном, разнообразием спиртного. Когда я начал отнекиваться, у хозяев стал такой разочарованный и растерянный вид, что от первого стакана отказаться стало невозможно, а потом уже и незачем. Сейчас бухгалтерша не участвовала в музыкальных занятиях мужчин: она сосредоточенно промакивала вышитым платочком потекшую после сауны тушь, умудряясь при этом откровенно строить мне глазки. Чемоданчик с устройством мирно лежал рядом со мной на лавке.
Корней Петрович внезапно оборвал песню и припал к кружке с пивом. Всеволод Рудольфович закурил папиросу и мечтательно заявил:
– А хорошо сидим, правда, товарищи? Красота же. Как вам у нас, Максим Анатольевич?
– Здесь вполне, – сказал я ему, – но вот вначале показалось пустовато. Люди, конечно, у вас замечательные, но на предприятии всё же чувствуется некоторый упадок…
– Нет-нет-нет, – тут же загорячился толстяк, – позвольте не согласиться! Сейчас у нас такой подъем, о котором раньше и мечтать не приходилось! Я на завод ещё совсем сопляком пришел, с самых низов начинал, помощником сантехника в управлении. И чего же? Два годика проработал нормально, как сыр в масле катался, а как из армии вернулся – всё, закончился СССР, и сладкая жизнь тоже закончилась. Решили вдруг начальнички демократические, что армия нам не нужна, ну и завод тоже не нужен. Да как так-то?! У нас тут в поселке четыре тысячи работяг, с детками, с женами, с родителями, всего тыщ пятнадцать будет. На нашем заводе тыща триста, да на Первой Промзоне две семьсот, и это сейчас, а в советское время ещё больше было. Ну вот, завод не нужен, город не нужен, что делать прикажете? Так и перебивались подстаканниками, да ещё титанами поездными – как ни крути, тема-то железнодорожная… Помню, съездил вот Корней Петрович в главк, выбил заказ от РЖД на партию педальных унитазов в пассажирские вагоны. Вот счастья было – полные штаны. А при новом президенте – ого-го! Живем, как цари. Во-первых, есть госзаказ. Не густо, но хошь – ни хошь, а зарплату получаем, семьи уже от голода не сохнут. Грибы в лесу теперь для удовольствия собираем, а не в запас. У нас вот даже обычный разнорабочий уже шесть пятьсот получает, да плюс тринадцата зарплата, да с каждым годом всё лучше. Потом, раньше закрытый город был, а теперь свобода. Хошь в Кострому езжай, да хоть в Ярославль или там, в Крым – в первом отделе отметку получил, и всё. А батя вот мой, например, как сюда попал по распределению в сорок третьем, так и сидел инженером безвыездно до девяностых… Так что другая жизнь у нас таперича пошла, Максим Анатольевич, совсем другая. И дайте нам время – мы наш завод любимый с колен поднимем и в передовики производства выведем!