За крайним славянофильским мнением о способе сближения с народом по порядку следует умеренное мнение людей, славящихся почвенностью и старающихся примирить славянофилов с западниками. Всякое примирение, сближение должны удовлетворять и той и другой из враждующих сторон, от обеих должны взять по частичке и слепить их в одно. Так и поступили примирители, стоящие на почве, при разрешении вопроса о сближении с народом. Чтобы сделать удовольствие славянофилам, они тоже говорят, что реформа разорвала русский народ на две части и образовала между ними пропасть, ров; но чтобы не оскорбить и западников, они прибавляют, что реформа не онемечила верхний слой, а просто только оторвала его от почвы и пустила в облака, между небом и землею. В этом положении, конечно, неудобном и невыгодном для животных не пернатых, верхний слой образовался, т. е. усвоил себе западноевропейскую образованность, коей научился от иностранных учителей. Может быть, не в обиду будь сказано славянофилам, эта образованность и хороша сама по себе; но дело в том, что мы выросли из нее, превзошли своих учителей, увидели, что их наука для нас не годится, неудовлетворительна уже по тому одному, что мы усвоили ее не на почве, а в облаках; на таком основании мы отрицаем западноевропейскую цивилизацию, она для нас «узка». Вследствие этого наше учение должно прекратиться, мы должны ждать, что «скажет вся нация», должны поджидать того времени, когда у нас вырастет собственная наука. А это будет тогда, когда мы сблизимся с народом, станем на почву, – и опять пошла писать прежняя фраза. В чем должно состоять сближение и как это мы станем на почву, этого примирители не определяют, и какие бы напряженные усилия вы ни употребляли, ни за что не добьетесь, что они хотят и чего требуют; «стать на почву, сблизиться с почвою, с народом», «возвратиться к почве» – и больше решительно ничего, так что наконец даже становится досадно на то, что вас заморили фразами, измучили совершенно напрасными поисками и напряжениями. К главному мотиву фразы вроде припева иногда прибавляется «грамотность» и ее распространение в народе; народу нужна грамотность, она засыплет ров, отделяющий нас от народа. Итак, вот к какому скромному результату привели высокопарные и глубокомысленные фразы о почве и о сближении с народом; стояние на почве, укоренение науки, искусства и жизни в почву суть, таким образом, не что иное, как учение и грамотность народа. Мало, очень мало; но зато хоть ясно, по крайней мере, хоть требование-то предлагается определенное и понятное, слава богу и за это; на место фраз явилась мысль и дело. Итак, мы должны оставить теперь в стороне и народность, и почву, и сближение с народом, и должны ограничиться скромными рассуждениями о грамотности. «Грамотность нужна народу, и желательно, чтобы он научился ей», говорят почвенники-примирители; но ведь это знают все и без их указания, этого желает каждый разумный человек. Почему же они только себя называют стоящими на почве? – ведь и все другие сознают необходимость не грамотности только, но и вообще народного образования, – значит, все стоят на почве, а не летают в облаках. Да и к чему тут приплетать неудовлетворительность и недостойность западноевропейской образованности. А если б эта образованность была хороша и для нас, тогда народу не следовало бы и грамоте учиться, незачем было бы и сближаться с ним? Ну, положим, мы откажемся от всего, чем снабдил нас Запад, от его цивилизации; произвести что-нибудь свое оригинальное мы все-таки не в состоянии, потому что почва не готова и мы еще в облаках, потому мы должны сидеть и ждать, сложа руки. Во время нашего отдохновения и бездействия почва приготовится, народ научится грамоте. Что же потом? Вы думаете, на почве сами собой, по теории generatio aequivoca, вырастут наука и образованность, народ при помощи одной грамотности создаст для себя все, а мы тогда придем на готовое, станем на почву и пожнем ее плоды? Конечно, это было бы очень удобно и выгодно для нас; но ведь, кажется, не совсем справедливо жать то, чего не сеял. Да едва ли на почве и вырастет что-нибудь, когда она не обработана и на ней ничего не посеяно. А вот потрудитесь, сделайте что-нибудь для народа, на первый раз, хоть нечто из того, что рекомендует для всех западноевропейская цивилизация, тогда и на почве пойдет расти что-нибудь хорошее. И с чего вы взяли, что западная образованность и цивилизация для нас узки и негодны, и как прикажете понимать эту фразу? Вы вот, например, до сих пор не стояли на почве, питались наукою и другими плодами, тоже выросшими не на почве, однако, благодаря этим плодам, вы дошли до сознания своего положения и необходимости сближения с почвою; а сама-то почва и до сих пор не имеет этого сознания, и вы бы его не имели, если б погружены были в почву. Мы освободились от множества предрассудков и других разного рода нелепостей, населяющих почву; и этим также обязаны влиянию на нас западной науки и образованности. Мы пользуемся разными удобствами жизни, опять благодаря тому же влиянию. Мы знаем, что газовые фонари лучше даже масляных, а почва между тем и до сих пор освещается лучинками и едва ли когда-нибудь осветится газом. Мы только еще недавно стали говорить о необходимости образования почвы и почти еще не принимались за это дело, а между тем в Европе уже давно заведены разные воскресные, вечерние народные школы, и кажется, вреда большого не было бы, если бы хоть двадцать лет тому назад мы пересадили на свою почву эти чужеземные растения. Куда ни посмотришь, во всех так называемых отрадных явлениях замечается влияние Запада. Даже первую мысль об устройстве в Петербурге известного рода будочек подали парижские будочки. Может быть, говоря о недостаточности и узкости западноевропейской цивилизации, хотят выразить мысль, заключающуюся в пословице: «что русскому здорово, то немцу смерть», и, значит, наоборот, что немцу здорово, то русскому смерть, мысль о неприложимости европейской образованности и ее произведений: у нас, дескать, на нашей почве не примется то, что на Западе растет хорошо, там много есть форм, не пригодных для нас. Но во всем подобном Европа не виновата, с нее нечего спрашивать; вся ответственность тут на тех, которые пересаживают западное на нашу почву; они должны смотреть и разбирать, что́ из западного годится и что́ не годится для нас. Если хорошее западное приносит у нас дурные плоды, то это уже зависит от причин, заключающихся в нашей почве, а не от западной цивилизации. Пальма растение прекрасное, но на севере она замерзнет и пропадет; это не уменьшит достоинства пальмы и покажет только недогадливость и ограниченность садовника, который перенес ее на север. А если например, картофель и индейка могут существовать на севере, так отчего же не пересадить их? Вообще дело идет здесь только о способах приложения западной цивилизации; способы могут быть неудачны, но это ничего не говорит против самой цивилизации. Со всем этим, может быть, согласятся и наши примирители; а все-таки, утверждают они, западноевропейская цивилизация узка и не годится для нас потому, что мы сознали наконец свое всемирно-историческое призвание и общечеловеческое назначение. В чем состоит это призвание и назначение – неизвестно; об этом не говорится ни слова; довольно того, что мы сознали его. Судя по этим фразам об историческом призвании, можно догадываться, что мнения наших примирителей составляют отголосок тех голосов, которые тоже утверждают, что Западная Европа отжила свой век, что преувеличен; но во всяком случае хоть высказывается-то он ясно и определенно. Подробно и резко описываются признаки и симптомы болезни, от которой умирает Европа; точно указывается лекарство, посредством которого можно спасти человечество от погибели и которое все-таки придумано европейской наукой. Это лекарство принесет с собою в историю и распространит повсюду славянское племя. – У наших же примирителей нет и капли подобной отчетливости в суждениях и ясности во взгляде; а главное, они смешивают историческое общечеловеческое развитие с нашим народным домашним делом, с насущным вопросом нашей народной жизни. Может быть, историческое наше призвание велико, и наша задача она гибнет и находится в предсмертной агонии; что после ее смерти выступит на сцену славянское племя и будет продолжать дело истории и развитие человечества. Может быть, этот взгляд и неверен, по крайней мере, слишком гораздо шире той, которую решила Европа; но ведь все это журавль в небе, миллиард в тумане, отдаленное будущее; нам нужно еще очень много и долго готовиться и собираться к своей будущей исторической роли, нужно пройти чрезвычайно длинный путь до того места, где мы будем иметь честь сменить Западную Европу. В этом продолжительном странствовании для нас и синица хороша, и копейка дорога; и узкие формы жалкой, отживающей век европейской цивилизации были бы большим благодеянием для нас, будущих великих деятелей и руководителей человечества, и не худо было бы пересадить их на нашу почву до той поры, пока на ней вырастут великие всемирно-исторические плоды. Со временем мы, конечно, сделаемся Фемистоклюсами; но теперь для нас нисколько не было бы унизительно, если бы кто-нибудь из обыкновенных людей отер каплю под нашим носом, – то бы вполне обнаружились и принесли плод наши великие почвенные силы, они должны развиваться свободно и самостоятельно. Вот ведь и сами примирители на одной странице уверяют, что грамотность самое важное дело, что она одна только может засыпать ров, отделяющий нас от народа; а на другой торжественно объявляют, что дарование новых прав народу сразу засыпало этот ров как раз на половину. И отлично. А грамотность, согласитесь сами, когда-то еще засыплет его? До того времени, когда грамотность распространится повсюдно и повсеместно и когда образуется весь народ, придется очень долго сидеть и ждать у моря погоды. Да едва ли когда-нибудь и можно дождаться этого. Вон и у самых почвенных народов грамотность распространена не повсеместно, и еще нигде не видано было примера, чтобы вся почва была грамотна и учена. В Англии, положим, много грамотных между простым народом, однакож это не мешает им бедствовать самым отличным образом. Германия – страна ученая, идеал почвенной учености, однако тоже страдает порядочно. Во сяком случае, значит, никак нельзя сваливать всего на почву и на грамотность. Мы теперь оправдываем свою апатию и бездействие тем, что мы оторвались от почвы, что почва неграмотна. Но когда почва соединится с верхним слоем, все-таки верхний же слой будет играть главную роль, ему будет принадлежать инициатива, от которой он, стало быть, и теперь не должен отказываться. Да и то сказать: мы вот все грамотны и образованы хоть понемногу, однако не можем похвалиться собою. Как знать, может быть то же будет и с почвою, когда она научится грамоте; образование, быть может, и ее не выведет из апатии, как не вывело нас, и она также будет оправдываться указанием на верхний слой, без которого-де почва ничего не значит. – Глубокомысленные москвичи против всех наших болезней и язв рекомендуют одно универсальное лекарство – науку; только наука может спасти нас и даровать все решительно. Вот на них много походят и так же основательны, как они, наши петербургские господа, рекомендующие грамотность народа, как всеобщую панацею, как талисман или щучье повеленье, которое вмиг доставит в наши руки все, чего только мы ни пожелаем. На основании всего вышесказанного, всякий желающий может утверждать, что мы восстаем против грамотности и образования почвы и не признаем за ними важного значения, хотя мы собственно хотим только сказать, что не в одной грамотности вся суть, и что вообще нам следовало бы поменьше мечтать о своей будущей великой роли исторической, а заниматься тем, что поближе к нам, что дозарезу нужно нам в настоящее время, когда и проч., т. е. прочее не в том смысле, как это говорилось прежде в колоссальной фразе, а совершенно наоборот, как приличнее говорить теперь, когда и проч.