Как видите, и новая фраза не обновила дела, не принесла с собою новой мысли; понятие, соединяемое с словом «почва», остается столь же смутным и неопределенным, как и то, которое прежде выражали словом «народность». Посмотрите на журналы, толкующие о почве почти на каждой странице, славящиеся своею почвенностью и укоряющие всех за оторванность от почвы, – чем они отличаются от прочих журналов? Решительно ничем; то есть, пожалуй, отличаются многими качествами; но эти качества служат не к чести их и не имеют ни малейшего отношения к почве. В них те же толки и рассуждения об искусстве для искусства, о жителях луны и драмах Мея, об идеалах истины, добра и красоты, которые мы слышали и прежде, когда еще и речи не было о почве. В этих рассуждениях и вообще-то нет ничего особенного, а тем более нет ничего такого, почему бы людей, предающихся таким рассуждениям, можно было назвать стоящими на почве, а не летающими в облаках. Но это еще небольшая беда, что люди, у которых постоянно на языке почва, сами стоят не на почве и не отличаются почвенностью; за это их нельзя судить. И то хорошо, что они, по крайней мере, сознали неудовлетворительность прежнего положения вещей, существовавшего не на почве, и почувствовали необходимость нового, которое непременно должно устроиться на почве. С их стороны было бы даже заслугой, если бы они ясно высказали, в чем и как прежний порядок оторвался от почвы и каким образом можно нам опять связаться с почвою, т. е. точно определили и формулировали свои стремления. А то ведь и этого нет; они сами для себя не выяснили тех требований, с которыми они обращаются к другим, сами не знают, чего хотят, или хотение их так смутно и туманно, что его и понять нельзя. «Мы оторвались от почвы; наша наука, искусство и жизнь выросли не на почве, поэтому нам нужно стать на почву», – как прикажете понимать эти фразы и что они значат такое? Если не для пользы дела, по крайней мере, из снисходительности к любопытству читающей публики толкующие о почве должны бы были объяснить, что значит отрывание от почвы и какими явлениями оно обнаруживается; или в частности, в применении, например, к науке: какие черты представляет наука, по которым ее называют оторванною от почвы, и какой вид она должна была бы иметь, если бы она коренилась в почве и всасывала в себя почвенные начала. Уж если они не могут высказать этого прямо, в точных положениях и определениях, то хоть бы, по крайней мере, разъяснили свой взгляд какими-нибудь противоположениями и параллелями. Иногда они сами указывают на Германию, Францию, вообще на Европу, где будто бы и наука, и все другое стоит на почве; вот и прекрасно, и следовало бы показать, чем наша наука отличается от западной, какого элемента, имеющего именно отношение к почве, недостает в ней? Французская наука XVIII века была пересажена из Англии на французскую почву и пошла здесь хорошо, принесла свои плоды; она же была пересажена в Германию, – и тут ничего, пошла успешно. Подобным образом и наша наука не выросла на туземной почве, а тоже пересажена из-за моря; что же с нею случилось такое, что она вдруг оказалась оторванною от почвы; не принялась она, что ли, засохла и увяла? Но в таком случае ее нет вовсе и нечего толковать о науке. Да вообще, уж если бы почвенники имели определенные и ясные понятия насчет отрывания от почвы и стояния на ней, они непременно разъяснили бы их и для других каким-нибудь другим способом, кроме указанного нами. А то ведь читающая публика находится в совершенном неведении причин, по которым ее обзывают оторванною от почвы и летающею в облаках.